Читать книгу Легионер. Книга вторая - Вячеслав Каликинский - Страница 7

Телеграфное сообщение начальник Псковской пересыльной тюрьмы Ерофеев получил под вечер. Перечитав его дважды, он перекрестился и вызвал старшего надзирателя. Ознакомив его с текстом телеграммы, начальник распорядился начать приготовления к отправке этапа, велев, как и было рекомендовано в депеше, до последнего момента держать все в секрете.

Но тюрьма, как известно, секретов не знает, да и не признает. Арестанты почувствовали дух грядущих в их жизни перемен еще во время завтрака: к традиционной каше были добавлены «неположенные» луковица и немного сахара. Кинулись к дежурному надзирателю, многозначительно крутящему усы в дверях.

– Что? Что, господин начальник? Ваш-бродь, не томите! Сегодня, что ли?

– А ну, осади назад, не смерди! Что – «сегодня»? Чего всполошились, варнаки? – строжился надзиратель, однако традиционную витиеватую ругань на сей раз не прибавил.

И даже «холодной» не пригрозил! Арестанты многозначительно переглядывались: все признаки скорых перемен были налицо! Тюремное начальство, обычно не скупившееся на ругань, зуботычины и карцер, накануне этапа обычно смирнело, стараясь ничем не спровоцировать напоследок малопредсказуемую массу арестантов. И лук с сахаром! Сахар в тюрьме обычно давали по большим праздникам, лук же, да тем паче ранней весной, и вовсе был невиданной роскошью.

Этап… Этап? Этап! – шелестело и гудело в камерах пересыльной тюрьмы. И хотя надзиратель не сказал про это ни слова, тюрьма вывод для себя сделала!

Занаряженные с утра на мытье полов в канцелярию арестанты едва не побежали выполнять ненавистную обычно работу – тоже без обычной ругани и сетований на судьбину. Тюрьма затаилась, ожидая от них новостей.

И дождалась! Вернувшиеся поломои, державшие сегодня ушки на макушке бдительнее обычного, донесли: в тюрьму вызваны цирюльник, доктор и кузнец. Кашевары получили распоряжение сделать на обед лишнюю закладку для вызванной местной воинской команды. И вообще все в канцелярии тюрьмы «бегали как посоленные» – попадающимся же то и дело арестантам из хозобслуги при этом не грубили. Начальник даже распорядился выпустить из карцеров проштрафившихся накануне бузотеров.

Все было ясно: этап! Сегодня!

Ближе к обеду старосты камер получили распоряжение составить и подать списки немощных и больных, если таковые имеются.

Полковник Жиляков, заразившийся общим настроением, подсел к Ландсбергу. Он давно уже слезно попросил у Карла прощения за свое поведение, и теперь не называл его иначе, как «господин прапорщик», «барон» или «мой юный друг».

Произошло это вскоре после того, как начальник тюрьмы Ерофеев, выполняя данное Ландсбергу слово, исхлопотал у высокого начальства из Главного тюремного управления разрешение на свидание старика с родственниками. Супруга Жилякова и его племянник, штабс-капитан одного из расквартированных в Северной столице полков, лишь подтвердили старику то, что тюрьма знала и без того: его сын-гимназист пал не от пули жандарма, а от рук своих же «товарищей». Вернее – от руки руководителя революционной тройки боевиков, побоявшегося, что раненый юноша может выдать соратников.

Вскоре после суда над Жиляковым-старшим где-то на конспиративной квартире под Петербургом была арестована целая группа боевиков-революционеров. В их числе оказался и тот самый руководитель тройки, известный под кличкой Рябой. Жандармы умели работать с арестованными – тем паче с теми, кто особенным умом не блистал. Рябой оказался как раз из таковых. К тому же после расправы с Жиляковым-младшим Рябой не скрывал от товарищей сего факта своей «революционной решительности» и убеждал единомышленников в аналогичных случаях поступать так же, как он – то есть оставлять врагам только трупы! Мертвый не выдаст… Словно в насмешку судьбы, товарищи Рябого на допросах подробно рассказали про сию решительность своего лидера.

Получив эту информацию, жандармский следователь насел на Рябого. Тем паче Корпус был заинтересован в том, чтобы смыть со своего мундира незаслуженное в данном случае пятно. Рябого без особых стараний сумели убедить признаться в убийстве гимназиста на следствии и во время суда, а также громогласно, при публике, объявить, что этим убийством террористы рассчитывали добыть сразу двух зайцев. То есть избежать возможной выдачи мальчишкой товарищей и привлечь на сторону революции его отца. Здесь в планах Рябого, правда, вышла небольшая промашка: сраженный горем Жиляков-старший самолично расправился с жандармом, однако в тюрьме выяснилось, что он совершенно не разделял идеи бунтовщиков, и сотрудничать с ними в какой бы то ни было форме отказался.

– Вы только представьте себе, барон! – горячась, рассказывал Жиляков Ландсбергу после состоявшегося примирения. – Явились ко мне сразу после того злосчастного налета, впятером. Двух или трех я в нашем доме раньше видел. И объявляют: сынка-де вашего жандарм подстрелил. Супруга – в обморок, я и сам близок к тому же, растерялся. Не знаю – что делать? Бежать – но куда? А этот, главарь ихний, не нашел другого времени, подлец, чтобы агитацию свою развести. Держитесь, мол, господин полковник! Ваш сын пострадал за народ, за правое дело, им надо гордиться, мол! Я спрашиваю – где тело-то искать? В полиции, по больницам, или как? А он, этот Рябой, который самолично моего Володеньку, как собаку, пристрелил, еще и утешает: крепитесь, г-н Жиляков! Поскольку ваш сын и наш боевой товарищ умер от жандармской пули – мы, мол, им отомстим. Да-с… Понимаете ли, барон – у меня сердце разрывается, жена без чувств на полу лежит – а он свое гнет. Справки насчет тела, мол, наведете в полиции. Да она и сама к вам заявится скоро. Спасите, мол, нас – в память о вашем сыне! Просит дать ему записку к моей прислуге дачной – у меня дачка в Парголово небольшая была. Дайте, говорит, записку, чтобы мы несколько дней там пересидели.

Ландсберг слушал старика со смесью сострадания, брезгливости и негодования. Он понимал: полковнику надо высказаться, излить душу. А Жиляков, вспоминая какие-то малозначительные детали, рассказывал дальше. Совершенно потеряв голову и желая побыстрее отделаться от посетителей, он черкнул распоряжение дачной прислуге принять «господ студентов». Те моментально исчезли, не соизволив даже зайти к жившему по соседству врачу, пригласить того к супруге Жилякова, хотя и пообещали. Пришлось посылать денщика – сначала к доктору, потом за племянником.

Доктор, приведя немолодую женщину в чувства, дал какие-то успокаивающие капли и старику. Едва оправившись, тот собрался было ехать на розыски тела сына в участок, но жандармы появились в доме сами, как и предсказывали «соратники» сына. Они утверждали, что жандармский офицер только ранил подростка, и на его глазах кто-то из террористов, вернувшись, добил того выстрелом в упор и затем скрылся.

Этому Жиляков, разумеется, не поверил – будучи «вполне подготовлен» визитом террористов. Старого полковника повезли на опознание тела сына, и он, уходя из дома, прихватил свой армейский револьвер.

Дав старику поплакать над телом сына, жандармские чины предложили полковнику отвезти его на квартиру, отложив допрос до утра. Все по-прежнему в один голос утверждали, что раненого Володю застрелил кто-то из террористов, обещали представить свидетелей перестрелки. Но Жиляков-старший потребовал представить ему жандарма, который стрелял в сына – якобы желая самолично убедиться в его невиновности. Поколебавшись, начальство дало Жилякову такую возможность.

– Понимаете, барон, я ведь поначалу и не думал никого убивать. Просто хотел посмотреть в глаза человеку, который стрелял в моего сына! Покайся он, поведи себя как-то по-другому – вряд ли я поднял бы на представителя власти руку. Христианин, как никак! А тот жандармский офицер, как я теперь понимаю, и сам испуганный случившимся, начал на меня кричать. Стыдить начал! Полковник, мол, дворянин – а кого вырастил?! Бандита и убийцу – это мой-то Володинька бандит и убийца?! Я спрашиваю – видел ли он, что перед ним почти ребенок? А он мне: ребенок с бомбой для меня – террорист! Ну, я и не выдержал. Выхватил револьвер и весь барабан ему в грудь выпустил.

Потом, когда старика схватили и обезоружили, он бился в истерике. Обещал, пока жив, расправляться со всей «жандармской сволочью». Сгоряча и назло «палачам» подписал признание, что разделял революционные убеждения сына и его товарищей.

– И пошло-поехало! – вздохнул Жиляков. – Меня, разумеется, арестовали, посадили в Равелин Петропавловской крепости, к политическим. Те поначалу приняли как родного, начали в «свою веру» обращать. Суд потом… Спасибо, следователь все-таки не поверил в то, что я мог быть «матерым террористом». И в суд он направил свое особое мнение. Но все равно – каторга. Да-с, барон… Вы-то еще молоды, у вас есть шанс выжить и вернуться к нормальной жизни. А мой возраст, увы, говорит в пользу того, что я и помру там!

– Напрасно вы меня утешаете, господин полковник! – грустно улыбался Ландсберг. – С каторги людьми не возвращаются. Это – каинова печать, на всю жизнь – даже если меня не зарежут иваны. Если не засыплет где-нибудь в штольне. Мое существование, увы, бессмысленно! Видите – чтобы выжить здесь, чтобы не сдохнуть под нарами, я пытаюсь стать на одну доску со всякой швалью. И часто думаю – а зачем? Зачем жить?

– Вы молодцы, мой друг, в вашем возрасте жить – это такое естественное желание! Зачем же себя им укорять?

– Между нами, господин полковник, целая пропасть. Вы были правы, между прочим, когда в первый день, узнав меня, отказались подать мне руку. Знаете, господин полковник…

– Называйте меня Сергеем Владимировичем, барон! Сына я назвал Володей в честь своего отца.

– Хорошо, господин полковник, как вам будет угодно. Только пропасти между нами это не засыплет. Вы каетесь, что убили невинного человека – но ведь вы сделали это по ошибке, ослепленный гневом. Я тоже, наверное, был ослеплен… Но… месть за сына и денежная, в конечном счете, причина убийства – разве это сравнимо? Да и в тюрьме мне случилось убить и искалечить нескольких людей – вы знали об этом? Нет? Ну так знайте… И что – по-прежнему будете подавать мне руку?!

– Барон, я не верю в то, что ваша душа была черна изначально! Когда-нибудь вы мне расскажете свою историю, раскроете душу и сами убедитесь в том, что ваша трагедия – тоже ошибка! Вот вы раскаиваетесь – значит, заслуживаете прощения уже за это!

– Господин полковник… Сергей Владимирович, простите! У меня есть единственный ответ на вопрос – зачем я живу и стараюсь выжить. Не ради чьего-то прощения. Я хочу наказать себя безысходностью своего бытия. Долгими годами страданий и мучений. Не единовременным раскаянием я хочу искупить свою вину… И еще, господин полковник. У меня будет к вам величайшая просьба. Никогда не возвращайтесь, прошу, к теме и мотивам моего преступления! Не расспрашивайте, не утешайте, не приводите доводы в мое оправдание. Хорошо? Обещайте мне!

– Ну… Ну хорошо, барон. Обещаю…

Старый полковник свое обещание пока сдерживал. Сблизившись с Карлом, он много рассказывал о своем сыне, о супруге, о былых походах, войнах. Эти темы бесед Ландсберг поддерживал. Но сразу замолкал и уходил в себя, если Жиляков пытался выспросить у него что-нибудь о дотюремной жизни Карла. О его жизни в Петербурге, увлечениях… Со временем старик усвоил «границы» дозволенного и не нарушал их – что сблизило двух бывших офицеров еще больше.

И вот нынче утром, прослышав про близкий этап, старый полковник в тревоге кинулся к Ландсбергу.

– Мой друг! Вы, конечно, слышали новость насчет отправки этапа в ближайшее время?

– Вся камера об этом с утра только и гудит, Сергей Владимирович! – усмехнулся Ландсберг. – Нужно быть глухим, чтобы не услышать!

– Да, конечно… Но нынче арестантов, говорят, отправляют не пешим ходом в Сибирь. А пароходом, на какой-то остров Сахалин?

– Да, говорят, туда…

– Карл Христофорыч, я ужасно боюсь, что меня по состоянию здоровья могут забраковать. И я не попаду в команду отправляющихся!

– Помилуйте, полковник! – изумился собеседник. – Я не понимаю! Ну и слава Богу, если не попадете! Радоваться надо бы вам, а не бояться, Сергей Владимирович!

– Барон, вот вы смеетесь, а я серьезен как никогда!

– Простите мою веселость, Сергей Владимирович – но почему вы стремитесь на этот проклятый остров? Написали бы прошение – с учетом ваших былых заслуг и в силу преклонных лет вас вполне могут оставить если не в здешней пересылке, так где-нибудь в тихой российской тюрьме. Да так оно, скорее всего, и без прошения выйдет. А там, глядишь, какая-нибудь амнистия – и обнимете вскорости свою дражайшую супругу! К чему вам Сахалин? Н-не понимаю!

– Во-первых, мне не хотелось бы расставаться с вами, мой дорогой друг! – седые усы полковника, сильно отросшие в тюрьме, задрожали. Он отвернулся.

– Спасибо, весьма тронут, но…

– Барон, я имею в виду не только свою личную глубокую привязанность к вам. Да, мне будет трудно и одиноко без вас – но, кроме этого, я весьма рассчитываю на вашу помощь и в другом вопросе, – старик придвинулся к Ландсбергу и оглянулся по сторонам, желая убедиться – что его никто не слышит.

Ландсберг, все еще недоверчиво улыбаясь, тоже оглянулся. Цыкнул мимоходом на мужичка, мастерившего неподалеку подметку для «кота». Тот, недовольно буркнув что-то, все же пересел подальше.

– Я слушаю вас, Сергей Владимирович! Говорите!

– Как вы знаете, после свидания с женой и племянником, штабс-капитаном Сашей Яковлевым, мне дозволена переписка. И я успел договориться с Сашей насчет простейшего шифра, замаскированного в обычном с виду письме. Криптография, знаете ли, наше старинное семейное увлечение. Впрочем, все это пустяки. Так вот: недавно Саша тайно сообщил мне, что Рябой – помните того негодяя, что застрелил Володю? – тоже осужден в каторжные работы. И будет тоже отправлен на остров Сахалин. Теперь вы понимаете, мой юный друг?

– Да, стоило бы догадаться, полковник! Зная ваш характер и подлый поступок Рябого, вашему решению я не удивляюсь, – вздохнул Ландсберг. – Меня удивляет другое. Вы же не знаете наверняка, что Рябой окажется на Сахалине вместе с вами, верно? Поговорите со старыми каторжниками, коли не верите мне – но вся Восточная Сибирь буквально усеяна местами ссылки и для уголовных, и для политических! Например, рудники на Каре. Я слышал, что это место еще похуже Сахалина будет. У вас мало шансов встретить на этом острове своего врага, Сергей Владимирович! Кроме того…

– Погодите, барон! Я согласен: этот негодяй может и не попасть на Сахалин! Но ведь племянник пишет, что имеет на сей счет самые верные сведения. Так что, согласитесь, шансы у меня все же есть! Даже если он будет на Каре – мой друг, все равно на Сахалине я буду ближе к нему, нежели попав в Тобольск или Николаевск…

– Опомнитесь, полковник! Значит, если вы не сыщете Рябого на Сахалине, то сбежите и направитесь на Кару только для того, чтобы посчитаться с этим негодяем? Это же абсурд! Извините, Сергей Владимирович, но вы явно переоцениваете свои возможности! Полагаю, что вы отдаете себе отчет в том, что естественная водная изоляция Сахалинской каторги создает для беглецов дополнительные трудности! Черт возьми, но ведь это не курортное место, где всякого желающего ждет услужливый лодочник или гондольер. И потом – сбежать с одной каторги, чтобы рыскать по другим местам заключения… Опомнитесь, прошу вас!

– Мое решение твердо и обсуждению не подлежит! – сердито ответил Жиляков.

– Допустим, мне не удастся отговорить вас от этой чудовищной «лотереи», полковник. Лотереи, заметьте, где вашим выигрышем будет расплата с Рябым, новая ваша поимка, новый приговор. Вы слышали, что пойманных беглых каторжников приковывают цепями к тачке?

– Я уже сказал: мое решение твердо!

Ландсберг помолчал, с сожалением глядя на старика.

– Хорошо. Пусть ваше решение непоколебимо. Но сначала вам надо попасть в этапную команду – а здесь я вам никак не могу помочь, если вы имеете в виду именно это. Не забывайте, Сергей Владимирович, что Ландсберг – такой же арестант, как и Жиляков. Да, здесь, в камере, мое слово кое-что значит. Но приказать начальнику тюрьмы включить вас в этап я, увы, не в силах!

– Но он глубоко уважает вас, мой юный друг! После того, как вы выручили его, спасли тюрьму от разрушения…

– Мне жаль вас разочаровывать, но единственная «плата» за мои усилия и скромный вклад в спасение здания – это ваше свидание с родными. Господин Ерофеев, выхлопотав по моей просьбе это свидание, счелся со мной. К тому же у него наверняка есть инструкции, приказы, ограничения и тому подобное! Оставьте эти мысли, полковник! Вам остается надеяться только на чудо. И на заключение доктора, который будет отбраковывать больных и немощных…

Однако Жиляков был буквально одержим своей идеей во что бы то ни стало попасть в этапную команду. Ради этого он был готов на все. Придвинувшись поближе, он шепотом поделился с Ландсбергом другим своим безумным планом: дать «на лапу» начальнику тюрьмы.

Как оказалось, во время свидания с супругой та сумела передать Жилякову фамильную ценность – перстень с изумрудом, переходящий в их роду от старшего мужчины к младшему. Жиляков честно признался, что камень в перстне имеет дефект, который сразу увидит любой ювелир. Так что коммерческая цена перстня, несмотря на немалые размеры изумруда, была не слишком велика.

Ландсбергу едва удалось отговорить старика от подобной попытки, из которой все равно бы ничего не вышло: перстень у старика-арестанта просто-напросто конфисковали бы и в самом лучшем случае – вернули бы супруге. Чтобы удержать Жилякова от новых фантастических прожектов, Ландсбергу пришлось пообещать ему подумать над способом непременно попасть в сахалинский этап.