Читать книгу Увертливый - Вячеслав Морочко - Страница 2

Если сон можно сравнивать с полетом, то процесс засыпания напоминает разбег старинных летательных аппаратов, когда самолет, подпрыгивая, пытается взмыть, но снова и снова касается не желающей его отпускать тверди. Блаженное состояние сна и полета приходит всегда незаметно и, кажется, длится мгновение, а внезапное пробуждение в холодном поту сродни катастрофе, где души «пилотов» пробуждаются сразу в «ином измерении».

Сон усиливает наши чувства, высвечивая только главную тему, остальное отодвигая прочь. Многое из того, что мы в себе ощущаем, вызванное непостижимыми связями, созревает во сне. Какие чудные сновидения радуют нас по ночам! Какие чудовищные катастрофы обрывают наши «полеты»!

До тринадцати лет жизнь Пети Галкина была похожа на сон, а проснулся он уже другим человеком. Вот как все это вышло.

Мальчик вырос на северо-восточной окраине города в дебрях Лихобор (была когда-то в Москве такая деревня). Жили сначала в деревянной избе. Потом деревню сломали, а семью (отца, мать и Петю) переселили в двухкомнатную «хрущёбу».

До тринадцати лет рос нормальным мальчишкой: отменно играл в футбол, в хоккей, ходил со шпаной бить городских. Хотя с виду был щупленький, обожал заводные игры, где можно было у всех на глазах победить за счет юркости. Не давал прохода московским ребятам, не желая себя признавать москвичом. Завидев чужого чисто одетого малого, звал братву и, во главе с ней, двигался наперехват. Шпана наступала стеной, а он, самый маленький, шел впереди, чувствуя себя русским богатырем, который вступит в единоборство перед сражением и неизбежной победой (русские всегда побеждают) определит триумфальный успех. Приблизившись, Галкин начинал провоцировать: лез чужаку в карманы, за пазуху, дергал за уши, за нос, выкрикивая отборную «мать-перемать». На лихоборском наречии это называлось «залупаться». Чужак, как правило был выше ростом и старше Петра. Он просил оставить его в покое, дескать, иду своею дорогой и никому не мешаю, так что дайте пройти. «Юшку! Юшку давай!» – кричала братва. По части «юшки» (кровавых соплей) Галкин считался спецом, и как только «Москвич» не выдерживал и, отгоняя Петра, начинал размахивать руками, тот нацеливался и бил. Если «юшка» показывалась с первого раза, шпана поднимала одобрительный гвалт, и Петя чувствовал себя Ильей Муромцем. Чаще всего чужак доставал платок, всхлипывая и задирая голову, начинал вытирать под носом. Петя бил еще и еще раз, чтобы «юшка» шла гуще. И со словами «Знай наших!» все довольные расходились. Если чужак выставлял кулаки, раздавался кличь: «Малых обижать!?». «Илью Муромца» отодвигали в сторону и наваливались «всем кодлом». И тогда, если не вмешивались взрослые, дело заканчивалось больницей.

Петю трудно было загнать домой делать уроки. Но троечником он был твердым. Утром в школе, чтобы сберечь время для улицы, – переписывал домашние задания у приятелей, а на уроках старался запомнить все, что говорили «училки». На улице чувствовал себя счастливым охотником.

В нем не было ненависти, жажды мщения или настроя: «Кто был ничем, тот станет всем». Просто, в нем жил дух победителя, дух превосходства, дух дикаря ощущавшего наслаждение и торжество от самого процесса низвержения и разрушения. В случае встречной агрессии, он всегда с блеском увертывался. Слабые и робкие бесили его тем, что до сих пор еще не покорились ему. Величие свое он не считал чем-то особенным. К этому стремились все. Но не каждому дано. У него был взгляд маленького смертельно опасного зверька. Этому он научился от старших, уже побывавших в колониях мальчиков. Они делились с ним своими великими тайнами, сидя на корточках и дымя сигаретками.

Он любил разглядывать себя в зеркале, любуясь аккуратненьким носиком. На фотографии, сделанной к тринадцатилетию, он был похож на царевича, одним махом поразившего Змея Горыныча и Кощея Бессмертного. Он впитал в себя этот образ и старался ему соответствовать.

Больше всего его злило все непохожее и незнакомое. Он по праву считал себя патриотом.

Новый дом, новый подъезд, новая скамейка, только что посаженное дерево вызывали предвкушение радости: «Раззудись плечо, размахнись рука!» Любая чистота, любой порядок воспринимался, как покушение на свободу. Царапать, исписывать стены, срывать двери, проявляя силищу, гнуть перила, мочиться на лестницах, с хохотом, громить все, что попало под руку – в этом была сама жизнь. Ведь у нас – все общее, то есть того, кто сильнее и может властвовать. Почему обладание столь желанно? Потому что обладаемое можно сколько угодно крушить. Петя чувствовал себя маленьким хозяином своих Лихобор и вообще всех Лихобор, которые еще существуют на свете. Чувство хозяина воспринималось, как голос предков, как исконное историческое право пускать кому надо юшку.

В классе у него был почти что приятель – Энгельсон, у которого он чаще всего списывал, и которого защищал от классной шпаны. Энгельсон умел толково все объяснять: ум у него был такой же юркий, как у Галкина тело. Иногда, чтобы сделать приятное, Галкин говаривал: «Энгельсон, ты совсем не похож на француза». Лицо приятеля становилось пунцовым: мама у него была русская, и он считал себя русским, но из-за фамилии чувствовал себя неуверенно. Он просто излучал неуверенность, и это воспринималось как высшая справедливость. А как же иначе? По-другому и быть не могло.