Читать книгу Дневник брата милосердия - Вячеслав Сорокин - Страница 9

23 декабря 2017 г., храм А.Критского, богадельня

В моём внутреннем мире привычная пластинка «я так занят, как же я могу приехать в богадельню?» нежданно негаданно и незаметно для меня самого сменилась на «я так занят, но как бы мне попасть в богадельню?» Планировал посещать богадельню для начала 1 раз в неделю, но… сердцу не прикажешь. А сердце моё рвётся к бабушкам.

Решил сегодня перед храмом заскочить, узнать, по просьбе Любовь Николаевны, секретаря прихода, – увезли ли буклеты в храм Иоанна Милостивого и пообщаться с Зинаидой Степановной, познакомиться и подружиться. И вот я уже в богадельне. Халат надеть снова постеснялся. Переоделся, оставил вещи в сестринской и пошёл по коридору, свернул в снова оказавшуюся полутёмной палату и – сразу налево.

– Здравствуйте, я пришёл к Вам дружить… Вы меня помните?

– А Вы кто такой?

– О, Господи. Это же не Зинаида Степановна! На стене табличка с именем: «Устинья Яковлевна», на койке лежит совсем другой человек… Вот так конфуз! Впрочем, я не долго тушевался. Решил, что раз так вышло само собой, значит это не случайность, да и человека не бросишь, не уйдёшь, не объяснившись. Начался диалог.

Устинья Яковлевна слышала плохо – отвечать приходилось в самое ухо. К тому же она оказалась практически слепой, не знаю, в полутьме ли это или всегда так, но поначалу это немного облегчило мне задачу, расслабило. Я взял её руки в свои, она удивилась, отчего они такие тёплые… и потёк разговор.

– Вы священник?

– Нет. Брат милосердия.

– Я Вас не знаю!

– А я Вам сейчас всё расскажу.

– А я не знаю, как Вы выглядите!

– А Вы представьте: вот (беру её ладони в свои) моя борода и усы, вот – нос, вот – лоб, вот – волосы, увязанные в хвостик, да, длинные, а глаза у меня коричневые…

Через некоторое время барьер недоверия пройден и Устиния Яковлевна рассказывает о своей жизни, о детстве, юности, наступлении немцев на Горелово, гибели мужа в первые дни войны, о неудачной попытке выехать в эвакуацию, о том, как попала на волховский фронт, о своих фронтовых мытарствах с двухлетним ребенком на руках, об одной пайке на двоих много месяцев подряд. Говорить ей приходится громко, её соседка по палате у меня за спиной вздыхает, чувствую позвоночником – недовольна, но не прерывает её речь.

Устинья рассказывает о своём втором замужестве после войны, о сыне, уехавшем в армию и оставшемся в Архангельске, женившимся там, о внучке, приехавшей с севера снова в Ленинград, о своих сбережениях, на которые была куплена квартира для внучки, о том, как внучка забрала ее к себе, потом продала квартиру Устиньи и, в итоге, положила её в богадельню. Своё пребывание в богадельне она считает несчастьем.

– Докатилась до богадельни, – так она и повторила несколько раз. Я понимаю, что здесь сидит глубокая обида и неприятие и своего нынешнего положения, и тех людей и обстоятельств, которые тому способствовали.

– Какая может быть в старости любовь, только покой или страдание, – неожиданно заявляет она, чем меня очень удивляет – это почти дословно повторённое ей высказывание Сухомлинского, которое приводила в своем отчете наша сестра милосердия Галина С. Звучит разумно, однако что-то в этом есть неправильное – оставляю в памяти пометку задуматься над этим позже.

Спрашивает про меня. Говорит, что я, наверное, молодой. Я себя таковым не считаю, но узнав от Устиньи Яковлевны, что ей уже 104 года, говорю, что по сравнению с ней я вообще – мальчик. Подумать только, 104 года! И такая разумность.

Спрашивает про детей. Про себя говорить неинтересно, что немного странно для такого закоренелого эгоиста, как я. Хочется больше узнавать другого человека, открывать его вселенную для себя. Такое чувство, будто движешься, и за каждым поворотом возникает новый поворот и горизонт раздаётся вширь и открывается образ и путь жизни другого человека, о котором ты полчаса назад не имел ни малейшего представления, пока не свернул по ошибке не в ту палату.

Наконец мы проваливаемся в реальность под названием Любовь. Я это ощущаю по изменившемуся визуальному ряду, глаза наполняются влагой, готовые и плакать и смеяться одномоментно, а сердце – покоем и принятием всего окружающего. В этом состоянии уже не нужно говорить ничего, но Устиния продолжает рассказывать. Она так напрягает горло, что я начинаю волноваться, как бы она не охрипла после столь длительного монолога. Прикасаюсь к её горлу, хочется, чтобы любовь исцелила все её раны и взвалила на себя все её немощи. Разглаживаю волосы. Она придвинулась к самому краю постели, я же, утомившись за первые полчаса стоять полусогнувшись, взял в коридоре стул и присел возле неё.

Когда забирал стул из коридора, отметил ещё одну интересную особенность – неотвлекаемость. То есть я помнил, что есть соседка за спиной, которой мы мешали своим громким диалогом… и в коридоре, я отметил, тоже кто-то был! но эта поглощенность и сконцентрированность на другом человеке, не давала вниманию перескакивать с предмета на предмет, как это происходит в обыденной жизни. Всё моё существо пребывало в некоем пространстве, центром которого была наша с Устиньей Яковлевной связь – очень крепкая, буквально ощущающаяся упругой.

В своем ограниченном жизненном опыте я могу подобрать только одну аналогию происходящему – общение со старцем о.Иоанном Мироновым – когда с ним общаешься, кажется, что весь мир отодвигается, тускнеет и блекнет и что всё внимание о.Иоанна отдано только тебе, что он на все 100% поглощен только твоими проблемами. Отец Валерий рассказывал, вспоминая, что о.Иоанн Крестьянкин тоже встречал любого незнакомого человека так, словно с нетерпением ждал его много лет подряд. Вот и здесь с нами происходит нечто подобное.

Придвинувшись к Устинье поближе вместе со стулом, я приблизил своё лицо почи вплотную к её лицу; чувствую её подвижные гибкие руки в своих руках… Мы как две закадычные подруги… нет, я как Иоанн Богослов на персях у Христа – пристально внимаю происходящему с нами…

В коридоре раздается шум, голоса и в палату входит Марина К. – её густой баритончик не спутаешь ни с чьим голосом. Не вижу её, но чувствую – происходящее в палате задевает её за живое, однако, вместо того, чтобы тоже погрузиться с нами, присоединиться к происходящему, она выхватывает телефон и пытается запечатлеть в этом мраке то, что её так поразило. Слева и справа от нас 5-7 раз раздается щелчок затвора, вспышки света озаряют лицо насельницы, я понимаю, что кульминация встречи пройдена и начался этап завершения.

Фотографирование меня нисколько не смущает и не нарушает родившейся взаимности, но возникает некоторое сожаление, ибо любовь нельзя понять и удержать, разложив на составные части, а возможно только в ней быть, в нее погрузиться, приняв её целиком. Но я в принципе рад, что Марине также что-то досталось…

Позже, в машине, по дороге на всенощную мы обсуждали с ней открывшееся нам, мы с Лю предположили, что это происходит с сёстрами из-за обета. Марина сказала, что и у неё, несмотря на отсутствие обета, бывают проблески подобного. Думаю, послушание – это ключ к происходящему. И молитвы духовника, конечно. Мы пустое место без этого.