Читать книгу Старость аксолотля - Яцек Дукай - Страница 5

С утра над розовой саванной тяготеет звериное Дыхание Камня. Повсюду царит ленивая гиппопотамья медлительность. Гжесь покидает деревню, минует тянущиеся до бывшего Марсабита[111] Поля Изобилия, переходит через мост над искусственным притоком озера Парадайз, спускаясь к лениво развалившимся сфинксам и бронтозаврам – и у него тут же возникает желание снова улечься в койку рядом со своими правнуками и правнучками, рядом с их пустыми и холодными оболочками.

– Вернешься вернешься вернешься, – поет вслед ему земля, вода и небо. Среди облаков на него смотрит лицо госпожи Спиро.

Гжесь в ответ пакуется в своего игуарте вместе с архивами и эмотирует выразительное «ХАРД ТВОЮ МАТЕРНИЦУ». Он уже целый век не опускался ниже пятнадцати процентов сна, и деревья кланяются перед его фрейдизмами.

Дыхание Камня держит всю матерницу от руин города на севере до фергюсоновского скансена Караре[112] на юго-западе. Гжесь бродит в излучине реки, чешет за ушами сфинксов и мишек-гамми, переходит дамбу и машинально обрызгивает водой из искусственного водохранилища играющих в жемчужных лучах солнца замковцев.

Их тельца, по-эльфийски слабые и бледные, вызывают у Гжеся неожиданное чувство вины. Снова, думает он, снова я запорол Сотворение Мира. Райские замковцы бесплодны, в их организмах не хватило места для репродуктивной системы. Слишком хрупкие и эфирные, они размножаются исключительно трансформацией, посредством промежуточных, айэсовых форм. (Личиночной стадии.)

– Иди сюда, поставишь нам гадание!

– Я не разбираюсь в гаданиях.

– Ха, не обманывай!

У игуарте Гжеся, «Аль-асра»[113], творения арабских гномиков из кочевых роев «Трэш-металла»[114], лицевая маска из метаматериала[115], и Гжесь держит целый отдельный канал эмотов для икон старой мимики – смеха, грусти, удивления, меланхолии. И теперь в ответ на упрямые попытки замковцев его соблазнить – ну иди же, иди, все равно придешь, иди к нам, иди! – он вздыхает своим мехом, и его маска застывает в грубом эмоте похожего на крик вздоха.

Госпожа Спиро гладит его пальцами из золотых лучей по напоминающей обсидиановое яйцо голове.

– Какое прекрасное отчаяние! Какой чудесный гнев!

Гжесь садится, а потом ложится на спину в розовой траве у берега. Что видит из безопасного зенита госпожа Спиро: отполированные, как фарфор, ярко-красные члены металлической скульптуры, человекоподобной модели, будто с эскиза Леонардо да Винчи, с выгравированной на грудной пластине цитатой из Корана, и все это увенчано похожей на замерзшую каплю ртути башкой, без глаз, ушей, носа, рта. Пока маска не эмотирует конкретную эмоцию лица, это вообще не лицо.

А Гжесь ничего не эмотирует; он упал и лежит без движения в той долине между эмотами. Он хотел бы войти в вектор замковцев (Фигли-Мигли или Каприз Треугольников), но Дыхание Камня слишком тяжкое, оно облепляет его и вжимает в землю лапой пожравшего мир великана.

Гжесь протягивает руку к голубому небу, жаркая лазурь ласкает плавные изгибы цвета киновари. «Аль-аср» – поскольку небо Медины на закате солнца имеет именно такой цвет, а мусульманские копии древних ботанов Америки относятся к своему призванию столь же серьезно.

В прицеле из большого и указательного пальцев Гжеся пасутся в волосах госпожи Спиро косяки алебастровых аксолотлей.

– Почему ты убегаешь, любимый?

– Мне нужно подумать. Самому по себе. Одному. Без вас, вне вас.

– Сам по себе, ох, но ты же потеряешься один, сам по себе, сам сам сам сам…

Сжатый кулак заслоняет ее и солнце; голос матерницы стихает и гаснет, смолкают камни, стебли и насекомые.

Замковцы на берегу лепят из грязи и травы шишковатого четверорукого человечка, матерница тут же придает ему вектор и ведет вприпрыжку по камешкам и веткам. Человечек добирается до Гжеся и заползает ему по бедру на грудь, где свивает гнездо из тростника и совершает ритуалы гадания. Гжесь смотрит на них со снисходительностью Атланта, поглядывающего сквозь ресницы на интимные танцы метеоров и гулянки комет.

Они сгорели, сгорели все. Сегодня они были, завтра их уже не было. По ним прошлась та чертова сука, они забыли себя, как забывают услышанную на улице шутку или адрес бывшего знакомого – они сами выпустили себя из рук, выпустили и разбились. По лицу Гжеся, будто волны бушующего моря, прокатываются эмоты; человечек стоит на его плече и смотрит, заламывая все свои травяные ручонки. Они сгорели, Гжесевы дети-недети, семья-несемья, тени-призраки, человечество-чудачество. Остается только хард, твердый, холодный, неизменный.

Уродец испуганно убегает.

Прибегают замковцы с претензиями.

– Ты испортил нам гадания, мы тебя не любим, уходи, уходи!

– Вы сами хотели.

– Ты нас обманул!

С ними всегда так.

Гжесь накрылся одеялом розовой травы, ворочается на ложе из песка и глины (девятнадцать процентов сна). Татуированный Зодиаками и Меркаторами аксолотль выкапывается из-под земли, будто крот, и чмокает «Аль-аср» в красное яйцо черепа. Земля накрывает и Гжеся, Гжесь проваливается под землю; придавленный, он перестает ощущать ее вес, и вдруг оказывается в этой тесной темноте по-настоящему невесомым, оказывается напротив живых Зодиаков и Меркаторов. Он вращается вдоль оси своего меха, и вокруг него густым потоком плывут звезды.

Планета, пересеченная на одну треть меридианом тени, на две трети светится успокаивающей голубизной.

– В Калифорнии я показал бы тебе все орбиты.

– От Калифорнии у меня голова болит.

Они прогуливались на магнитных ступнях вдоль решетчатого скелета космического поселения. Оба в «Хорусах I»[116], легких скелетоподобных роботах, приспособленных для открытого космоса; им не требовались никакие страховки и привязи. Не требовался и кислород или постоянное питание – при необходимости «Хорусы» разворачивали свои солнечные батареи, словно крылья черных ангелов. Они обошлись бы также без лазера связи, нацеленного на Землю, на станции имелись свои серверы и быстрые процы из новейшей кузницы гномиков. А на подходе были уже «Хорусы II», полные игуарте.

Ибо орбитальные станции трансформеров в основном состояли исключительно из решеток, закрепленных на них машин и антенн. То были своего рода собранные из полуфабрикатов плоты, дрейфовавшие подобно медузам над огромным глобусом Земли. Все менее человекоподобные мехи перемещались по ним, словно обезьяны по спутанным кронам деревьев. Значительно легче строить орбитальные сооружения, когда не нужно проектировать их как герметичные банки с теплым воздухом для белковых мягкотелых.

Но именно это теперь предлагал SoulEater843.17.8.

– Розетта, или Звезда Давида – поскольку, если разрисовать ее на эллипсе орбиты, увидишь именно такую фигуру. Мы расставляем их на равных угловых расстояниях вокруг Земли – сперва три, а в конечном счете шесть поселений, на противоположной орбите. И тогда, даже если снова в нас угодит Луч Смерти, по крайней мере одна сокровищница жизни останется в безопасности, защищенная массой Земли. Нам никогда больше никто не обнулит биосферу.

Гжесь обошел вокруг второго, перпендикулярного хребта станции, перевернувшись при этом вверх ногами. У него имелся плагин, блокирующий симуляцию вестибулярного аппарата, и он мог принимать любую ориентацию в трехмерном космосе.

– Сколько ты планируешь таких баллонов?

– Семьдесят шесть, на каждой станции. Потом подумаем над второй гроздью, на плече противовеса. И если она выдержит напряжение, мы смогли бы закрутить станцию, как гантель, по крайней мере до четверти земной силы тяжести.

Два белых шара уже висели под вытянутой во тьму решетчатой стрелой. Гжесь подошел ближе, микроколебания станции передавались «Хорусу» при каждом шаге.

Он пригляделся к конструкции шлюзов и гнездам IN/OUT питания и связи.

– Кто вам это делает, «Дети Немо»[117]?

– И «Циркачи».

Металлисты, которые уже два столетия сидят в океанских глубинах, используя энергию гидротермальных источников[118], воспроизвели там забытое искусство материаловедения и ткут из полимеров[119], фуллеренов[120] и нанотрубок[121] чудеса инженерии XXI века. После накачки атмосферой такой баллон имел в диаметре двенадцать метров. На орбиту их выводила грузовая ракета с Байконура, упакованными до размеров дыни, в пакетах по две дюжины. Полностью надутые, они постепенно обрастали противометеоритной оболочкой – твердым, как алмаз, углеродным мхом.

Что касается «Patagonia Circus», то они отвечали за конструкцию связей между баллонами и всю инженерию систем жизнеобеспечения.

– И в чем тогда проблема?

Пожиратель разинул птичий клюв своего «Хоруса» и бросил из него яркое светящееся пятно на точку стыка двух баллонов, на кольцо шлюза и кабельных соединений.

– Видишь?

– Что это?

Подстроив резкость, Гжесь увидел вокруг кольца мерцание микроскопических бриллиантиков.

– Утечка атмосферы, – сказал Пожиратель.

– Негерметичность соединения?

– Хуже – выносливость материала. – Пожиратель захлопнул пасть, съев свет. – Патагоны получили спецификацию температурной вилки для объектов в вакууме над Землей, то есть от нуля Кельвина[122] до двухсот градусов Цельсия максимум. Что ж, окей, они справились. Но наши подводные Гефесты не подумали о том, чтобы провести тесты альбедо[123] своих углеродных оболочек, и…

– Отраженное тепло нагревает патагонские соединения между баллонами свыше двухсот градусов.

– Именно. На самом стыке образуется чертова печь из зеркал, отражение отражения отражения, при полном солнце можно плазму выращивать.

Гжесь выключил магниты, оттолкнулся от решетки и облетел кольцо между баллонами, то и дело стреляя газом из встроенных в меха сопел. Записав видео баллонов и их соединений со всех трехсот шестидесяти градусов, он завис перпендикулярно «Хорусу» SoulEater'а.

– Гм, по сути это вопрос материаловедения, химии и атомной физики, не знаю, чем могу тут помочь.

Пожиратель эмотировал ветер и море.

– Имей в виду, я планирую с расчетом на будущее. Это лишь начало первого поселения, подобные стечения инженерных обстоятельств будут накапливаться, чем дальше, тем больше, и нам нужен практик для решения на ходу любых головоломок харда.

– Так иди и найми себе какого-нибудь раба Гугла.

– И что, впустить трояна в самое сердце? Благодарю покорно.

Гжесь, однако, подозревал Пожирателя в неискренности. Все нанимали G-slaves. Неужели Пожирателю в самом деле столь необходимы услуги Гжеся, или же ему просто стало жаль старого приятеля, когда Дагеншелл, вернувшись в Азию, рассказал ему о райской жизни Гжеся? И они придумали повод, последнее практическое испытание для последнего умельца в области харда.

– Тогда найми их с правом удаления копии по завершении работы.

– Знаешь, сколько это стоит? Мне самому пришлось бы продаться в рабство.

Когда заходил разговор о рабах Гугла, Гжесь не мог удержаться от эмота руин после бомбардировки Дрездена или иной столь же апокалиптической иронии. Его украденные Фрэнсис Рори копии являлись лишь зачатком огромного банка добровольных и недобровольных бэкапов трансформеров, которые за эти почти три века собрали наследники альянса «Bull & Bull» в серверных, принадлежавших в далеком прошлом концерну «Гугл». Гжесь уже перестал следить, кто на какие архивы наложил там лапу. Случались расколы, слияния, перевороты, саботаж, крупные кражи и крупные заражения; возникла даже религия и несколько новаторских политических систем. Ибо – кто голосует в демократии мехов, хард или софт? А если софт, то считается ли за один голос один процесс, отдельная живая нейропрограмма – или же весь континуум процессов одной личности? Так что – не следовало ли рассчитывать избирательную силу трансформера по истории его апгрейдов, например, рассматривая все версии SoulEater'a, от 843.0.0 до 843.17.8, как единое целое? Что в итоге мешает выкупить дополнительную вычислительную мощность для копий, созданных исключительно для обретения этой временной избирательной силы? Тогда демократия становится всего лишь бумажной маской дарвиновского капитализма, ибо при любом голосовании автоматически побеждает тот, у кого есть деньги на самое большое количество копий с параллельным процессингом. Так что трансформеры окончательно попрощались с идеей власти народа. В Раю XXI века об этом сняли бы десяток триллеров и драматических сериалов.

От самих Бычков не осталось уже даже тэгов, но на серверах Америки продолжали жить копии-рабы Гжеся и других редких и ценных специалистов. Услуги этих G-slaves продавали и покупали на свободном рынке, на аукционах, проводившихся HTL, MTL и STL[124]; но при этом никогда не продавали самих G-slaves, то есть их нейрокоды. Владельцы рабов делали все, чтобы сохранить исключительный контроль над товаром. Перед Погибелью, например, успел заайэситься только один доктор-метеоролог (некий Ли Д. Мушко), и каждый, кто теперь сталкивался с проблемой, требовавшей соответствующих знаний на уровне, превосходящем чтение трехсотлетних научных архивов, вынужден был обращаться к доктору Мушко – или к его копии. Хуже того, болезни софта, описанные в Зодиаке Игуарте, уже выкосили немало трансформеров, и в некоторых областях остались исключительно копии, G-slaves, сдававшиеся за почасовую плату под жестким крипто.

И если ты нанимал раба, живущего на машинах Гугла, ты вынужден был смириться с тем, что он заберет с собой все сведения о выполненной для тебя работе.

Альянс «B & B» уже не существовал, но точно такая же аура параноидальной подозрительности окружала всех последующих наследников Гугла.

Однако засыпанный пеплом Дрездена Гжесь мог позволить себе и более откровенную иронию: а изменилось ли вообще хоть что-нибудь со времен до Погибели? Гугл так или иначе держал у себя нейрокопию каждого человека на Земле – если не созданную IS3, то скомпилированную по образцу его активности в интернете.

– Остаются еще…

– Кто? Что?

Гжесь рассинхронизировался, глядя на кольцо междубалонного соединения, из тени под которым вылез пятнистый аксолотль, высокомерно таращась на «Хорусов».

– Остаются людаки, – снова начал Гжесь, поворачиваясь спиной к сновидению. – Если они сумели поднять Калифорнию, значит, чему-то все-таки учатся.

– И что, я должен запихнуть живого человека в ракету и выстрелить им на орбиту?

– Кого-то ведь ты должен посадить в те баллоны.

SoulEater издал демонический смех.

– Зоопарк посажу! Ноевы ковчеги! Террариумы и банки ДНК! Думаешь, хоть кто-то из живорожденных позволил бы запереть себя тут на всю жизнь?

– Жить он мог бы в Калифорнии, здесь ты держал бы только его тело.

В ответ «Хорус» Пожирателя пыхнул в морду «Хоруса» Гжеся газом из трех передних сопел. Он стоял, примагниченный к решетке, так что это был исключительно физический издевательский эмот, механический жест меха.

– Ты, похоже, в самом деле туда не заглядываешь. Все эти их виртуалы едва дотягивают до разрешения последнего «Grand Theft Auto»[125]. Еще немало матерницы утечет, прежде чем виртуальная Калифорния в самом деле станет неотличима от Калифорнии реальной.

– Я же тебе говорил, у меня от этого голова болит.

(Естественно, не голова, но чувство такое, будто голова.)

Гжесь прекрасно понимал тоску трансформеров по утраченной жизни; то была главная объединяющая эмоция, их трансформерный патриотизм. Если родиной считать не место, но время – годы до Погибели.

И в последние 25К, с тех пор как протоколы mind-to-mind стали полностью неуязвимы к Заразе, виртуальная реальность засасывала все больше трансформеров. Калифорнию и подобные ей среды полной виртуальной реальности создавали главным образом живорожденные – уже десятое, пятнадцатое поколение Homo sapiens на искусственной эпигенетике, – поскольку для них, в свою очередь, то был единственный способ войти в Потерянный Рай, познать жизнь в цивилизации десяти миллиардов людей, в естественной среде человека. А ведь даже тогда, в Раю, подобная виртуальная реальность требовала бы предприятия масштабов голливудского мегапроекта или правительственной военной программы, с участием сотен и тысяч специалистов, с использованием ресурсов целых корпораций или агентств.

Теперь же пришлось обходиться любительщиной трансформеров и творениями самоучек-людей. Потому – что вышло, то вышло.

Тем не менее, Гжесь уже неоднократно пытался войти в эту Калифорнию, что запомнилось ему как весьма травматический опыт. По той же причине, по которой большинство трансформеров не могли психологически вынести жизни, не имеющей якоря в виде человекоподобного тела – пусть даже металлического, карикатурно-механического, ограниченного двумя-тремя чувствами, – они не могли выдержать и виртуальной среды, столь неуклюже имитировавшей реальный мир. «Зловещая долина» стала бы гигантским успехом – тем временем к ней даже не приблизились.

Гжесь спотыкался уже на самом пороге Калифорнии – на чувстве тяжести и инерции тела. Живорожденные не придавали им особого значения, поскольку подобные ощущения получали даром от своих белковых тел и могли логиниться без программной поддержки этого чувства. Но трансформеры не имели тел. Они логинились в Калифорнию, облачались в виртуальные тела, после чего понимали, что в этих телах чего-то недостает, что они не чувствуют их и мир на некоем вполне базовом уровне – который крайне трудно выразить словами.

Как пришпилить на место этот недостаток, обрести утраченную человечность? То была совершенно другая Долина, Долина Тени Смерти.

Настоящая Калифорния, Калифорния харда, как раз сейчас проплывала под/над головой «Хоруса» Гжеся, припорошенная седыми облаками и задорно подчеркнутая одиночным завитком небольшого урагана у побережья Флориды.

Гжесь слегка дунул под колени, повернувшись передом к Земле. Сверкающе-тенистая путаница прямых углов, полусфер и кабелей, увенчанная двумя белыми шарами, покачнулась над/за Гжесем, будто внезапно ускорил свое вращение весь небосклон. В его заднем объективе появилась боковая стрела станции, под которой висели еще три пустых «Хоруса», ровно в ряд, будто спящие летучие мыши. Между ними резвились чудовищные ириготи, состряпанные из обрывков скафандров и замороженных трупов всех погибших космонавтов. Гжесь чувствовал себя на орбите неуютно, и этот дискомфорт то и дело всплывал на поверхность яви такими вот кошмарными пузырями.

Он закрыл задний глаз. Баллоны космического поселения моргнули ему в ответ.

– Что?

– Ничего. Мой ксанакс, – Гжесь эмотировал свой знак Зодиака Игуарте. – Либо время от времени полная депресуха и крах, либо такой вот непрерывный морфеинг на полтора десятка процентов. После веков проб и ошибок братья-уральцы разработали метод. Ха, это тебе хорошо.

SoulEatert 843.7.8 не стал комментировать. Среди трансформеров считалось дурным тоном обсуждать софтверную генеалогию души.

– Я тебя вытерплю даже вместе с твоими снами. Не упрашивай. Ну что там у тебя за сверхважная работа? Ханы[126] ведь тебя выгнали?

– На самом деле они хотели подкупить вашу токийскую матерницу, только не предвидели массового айэсинга Детей Мао – что Рай Коммунизма окажется столь заразителен для китайцев, порожденных голливудской копией Китая. А я скорее себя сотру, чем приложу руку к строительству очередной Красной империи. Или игре в Красную империю. Впрочем, какая разница?

– Ну и что, ты сидишь в этом чудном псевдо-Раю, чешешь за ушами игрушечных гиппопотамов, а Земля чоизируется.

Гжесь в свое время придумал другую игру слов. Земля давится, «Earth is Cho-king».

Америка медленно вползла под черный покров ночи, и теперь их взгляд с орбитальной высоты охватывал также Атлантику и кусочек Африки; вся эта суша была уже распределена для жизни, возрожденной из Цифры какой-то из версий Винсента Чо. Гжесь мог бы показать когтем «Хоруса»: Жизнь Третья РА на Британских островах, Жизнь Одиннадцатая гномьих племен на побережье Мексиканского залива, Жизнь Третья и Четвертая Спектров[127] на Иберийском полуострове, большие центральные равнины Северной Америки, освоенные Жизнью Один Плюс изначального Чо, а тут, на Канарских островах, – Клаус и его Рандомиты[128]. Центральная Африка и ее Первый Рай[129], владения госпожи Спиро, еще не взошли.

– Так над чем, собственно, ты там работаешь?

– А я должен работать?

SoulEater издал белый шум замешательства.

– Ну так чем ты занимаешься?

– Воспитываю детей.

SoulEater медленно подплыл к Гжесю. Мех стукнулся о меха. Они примагнитились. SoulEater эмотировал дружеский жест из buddy movie[130].

– А говорят, будто трансформеры не меняются. Будто они неспособны меняться.

– Я что, изменился?

– Ты же сам сказал, что занимаешься детьми, а не серверами.

– Какая разница? На самом деле я всегда занимался одним и тем же – заботился о харде.

Что-то блеснуло на более высокой орбите. Гжесь прибавил зум бокового объектива «Хоруса». Внезапно логика сна взяла верх, и оба меха оказались по другую сторону станции, откуда свечение было видно отчетливее.

Гжесь спроецировал на фон космоса длинные кривые пересекающихся орбит. На белых линиях астроматематики раскачивались обезьяны и людаки. Сон затягивал его все глубже, он пытался защититься, сосредоточившись на практической инженерии.

– Есть еще одна роковая возможность, – сказал он. – Если Луч ударит точно перпендикулярно орбите Розетты. Тогда может случиться так, что он все же достигнет всех станций одновременно, и мы снова вернемся в исходную точку.

«Хорус» Пожирателя оскалился светодиодами от одного сварочного шва до другого.

– Ты же не считаешь, будто наша Розетта будет единственной? Вскоре каждая Жизнь поставит здесь свои бэкапы. В Калифорнии я показал бы тебе все орбиты. Во всяком случае, они не накладываются друг на друга, – Пожиратель не мог высветить трехмерную проекцию, так что лишь показал рукой. – Там идет Треугольник Небесной Гармонии, там, почти от полюса, пойдет Розетта Первой Америки, твоей любимой Фрэнсис, да и клаусовцы с Разломом Саламандр тоже обещались.

– А это?

– Что?

Снова блеск, тот же быстрый рефлекс – профиль свечения среди теней и звезд.

– Это, это.

Гжесь увеличил зум до самой границы разрешающей способности. Объект двигался в верхних зонах низкой орбиты, тысяча семьсот-восемьсот километров. Под углом, с которого они смотрели вместе с Пожирателем, трудно было оценить, что собой представляет это устройство. Гжеся слегка сбил с толку масштаб; по подсчетам получалось, что диаметр этой серой округлости превышает восемьдесят метров. Он еще какое-то время подозревал, что это тоже сон, пока ближайший аксолотль не покачал отрицательно головенкой.

– Ага, – SoulEater высветил глаз Большого Брата.

– Что – «ага»?

– Они переместились со стороны Арктики. Разбрасываются топливом, как Ханы.

– Кто?

– Отродье Гугла, тьфу, спрашивай свою Фрэнсис. Я знаю, что они никого к себе не пускают, кроме старых Бычков. Но это не имеет ничего общего…

Гжесь засмотрелся. Пожиратель толкнул его локтем, беззвучный гул прошел волной колебаний по металлу.

– Подъем!

– Мне будто откуда-то знакома эта конструкция. Говоришь, ее собирали над полюсом?

– Не знаю, где ее собирали, они сообщают только об изменениях орбит, чтобы мы с ними не столкнулись.

– Огромная, скотина.

Гжесь глубоко вздохнул (как бы вздохнул) и синхронизировался.

Снова повернувшись к шару поселения, он эмотировал RESTART.

– Окей. Пока можешь сделать вот что: разверни зеркало из нанопаруса между станцией и Солнцем.

SoulEater843.17.8 никак не реагировал, неподвижный как статуя и жестко примагниченный к решетке. Гжесь начал подозревать, что «Хорус» Пожирателя отрезало от сервера.

Но нет. В конце концов тот выдал длинный эмот FUCK и перевернулся вверх ногами, войдя в тень станции.

Гжесь эмотировал нахмуренные брови.

– Что?

– Ничего.

– Только не говори, будто вы об этом не подумали.

– Не подумали.

– Серьезно, Пожиратель, такие игры…

– Не подумали, серьезно. Что ты делаешь?

Что он делает? Что делает? Он не заметил, когда на него нахлынула волна «Морфея», накрыв на две трети сна. Без малейшего удивления, будто речь шла о чем-то вполне очевидном, Гжесь созерцал свой отчаянный полет вслед за удаляющейся чашей гугловского конструкта. Вероятно, за это время – во сне – он успел оттолкнуться от поселения японских Козлов и дать залп из сопел «Хоруса I», поднявшись на более высокую орбиту. Он позумил задним объективом на станцию Пожирателя – та уже превратилась в маленькую серебристую точку. Похоже, он летит так уже долго.

Летит, летит, летит. Гжеся стиснули бархатные клещи логики сна. Он лениво рассчитывал циклы орбит. На этом витке чашу ему не догнать. Тогда на каком? Сколько у него времени? Он зевнул, потянулся и начал разворачивать черные как дыхание Люцифера крылья солнечных коллекторов «Хоруса I». На половине витка из-за края планеты вырвалось Солнце, и Гжесь, получив удар бичом живого огня вдоль позвоночника (как бы позвоночника), вывалился из темноты под ослепительный свет африканского полдня.

– Тебя мама ищет, – над выкапывающимся из-под земли «Аль-асром» приседает бледный замковец. – Идем, идем к маме!

Может, это все из-за света, проникающего сквозь белковые тела, будто сквозь кинопленку, – для Гжеся все они теперь не более чем двумерные силуэты из целлулоида.

Он встает и пытается отогнать замковца. Тот возвращается, словно голодный пес. Как там его зовут? Сперва Гжесь знал их всех по имени и эпигеному[131], в том числе нерожденных, минусы каждого приплода. Но два-три поколения назад он перестал следить за новыми генеалогиями госпожи Спиро. Для чуда сотворения жизни давно уже стали излишними Винсенты Чо. Культура рождала биологию, которая порождала культуру, которая порождала биологию, которая… Он перестал за этим следить. Слишком много людаков появлялось на свет в спонтанных порывах матерницы, за пределами селений Рая на Земле, слишком легко, слишком быстро.

Гжесь эмотирует замковцу монашеский капюшон, превращая свою голову в черную как уголь глыбу. С севера летит клин огромных пеликанов, на спинах которых, будто наездники драконов, сидят голые жемчужнокожие питерпэны, трансформерные личинки неких будущих голливудских замковцев, которые Гжеся вообще уже больше не интересуют. Когда клин спускается к озеру и скрывается за розовыми пальмами, на Гжеся, подобно удару молота, обрушивается Дыхание Камня – меланхолия открыла его вектору звериной биологии. На мгновение он завидует даже обезьянам и покемонам. Потрясенный, морфеится до захода солнца и по другую его сторону.

В сердце райско-африканской ночи сидит у костра госпожа Спиро, поджаривая на длинной палке трупик толстенького грызуна. Замковец – тот самый? – подскакивает, отрывает кусочек мяса, жует, обжигается, выплевывает, подскакивает снова.

– Убегаешь? – госпожа Спиро нежна и мягка с Гжесем, как всегда. – Но я тебя не держу, милый, могу только поцеловать на прощание и пожелать скорого возвращения. В Раю нет рабов; вся моя власть – искреннее обещание счастья. Прошу.

Она показывает другой рукой на горизонт слева. Гжесь встает (до этого он сидел) и выходит за круг света от костра. Карминовая броня «Аль-аср» мерцает, будто горит, яйцо-капля пустой головы игуарте (проц и память он носит в корпусе) меняет цвет от матового пурпура пламени до чернильной тьмы. Гжесь переходит на инфракрасный и узнает Утес Стервятников, границу матерницы Спиро и розовой жизни Рая на Земле; от этой границы его отделяют не более двухсот метров. Над Утесом все еще стоит древняя башня Национального парка Марсабит.

Госпожа Спиро в деревянном мехе, собственноручно вырезанном ее детьми из райского эбена, руки у нее из гибких прутьев, ноги из округлых дощечек, пальцы – сплетения кораллов, груди – тыквы орехов, лицо – тотемная маска, все это на углеродных сухожилиях и невидимом скелете из графена, движущееся с помощью некоего скрытого в ее лоне часового механизма от «Дженерал Электроникс». Когда она подходит к Гжесю и встает за его спиной (ниже на голову, стройнее на половину ствола пальмы), Гжесь слышит в ночной тиши сухой скрип ее деревянного тела.

– Смотри, какой он голодный.

Прибегает замковец с только что сорванными с кустов багетами. Госпожа Спиро разрывает для него зажаренного зверька на мелкие кусочки. Они сооружают пахнущие свежестью хот-доги, и все это почти под рукой Гжеся, под самыми его объективами.

Сон покачивается волнами на границе тени.

Гжесь бросает взгляд на жадно набивающего рот людака и внезапно понимает:

– Тигра.

– Что?

– Тигра из диснеевского «Винни-Пуха».

Дыхание Камня отступило от матерницы, на поверхность всплывают более далекие от биологии очевидности. Гжесь вспоминает дурачества Мики, и прижавшегося к Халку Брюса, и как Флоки и Слоки объедались горячими маффинами, так что румянец переползал с их щек на уши и виски, и как Дедек гонялся на пеликанах за золотой колесницей госпожи Спиро, и их весьма серьезные шахматные поединки на крыше арборетума[132], и рождение первой дочери Мики и Дедека, и архитектурные развлечения Дедека в Парке Смеха…

Нужно уйти, нужно подумать одному одному одному.

Госпожа Спиро не останавливает Гжеся. Ночь милосердна к меху, на мгновение скрывая всю его меховость – он может притвориться, будто вышел на прогулку, встав прямо из теплого логова, зверь дня в объятиях ночи, живой эмот ДНК.

Обходя башню, он спотыкается о – камень? корень? Машинально сменив спектр, видит, обо что споткнулся – о руку старого «Шмитта-4». И правда, ведь именно здесь состоялся тот разговор с Дагеншеллом. Именно здесь они с Дагом…

– Даг! Как живой!

Они не договаривались заранее. Даг прилетел в Настоящий Рай пятьсот сорок девять дней назад, возвращаясь от Рандомитов в Вечную Империю. Посадив свой дрон за Полями Изобилия[133], он застиг Гжеся врасплох в обезьяньей роще, где тот надзирал за подростками, резвившимися в разноцветных иллюзиях и симуляторах вместе с райскими шимпанзе и покемонами.

– Ну да, живой, живой и настоящий.

Дагеншелл тоже пересел на игуарте. Его «Шмитт-4», однако, не смог бы вместить нейрософт трехсотлетнего трансформера – совсем другое дело бездонная память дронов, являвшихся безопасным расширением тесного разума меха и железным бэкапом.

Дети Гжеся разглядывали Дага и его медленные эмоты с лишенным страха любопытством. Одна из обезьян вспрыгнула ему на плечо. Он сверкнул на нее зелеными диодами, и та возмущенно заверещала.

Матерница пребывала в полусонном состоянии, над рощей висел вектор Безголового Цыпленка.

– Они привыкли, что матерница вытирает им носы и меняет пеленки. Им не набить себе шишек, как бы они ни старались.

Дагеншелл, осторожно сняв с себя обезьянку, эмотировал засмотревшегося туриста.

– Это та самая госпожа Спиро?..

– Идем.

Гжесь тогда вывел его за пределы матерницы Настоящего Рая, к старой башне, когда-то принадлежавшей службе охраны парка.

Их сопровождали несколько шаловливых любознательных людаков, все явно под Резвым Пони. Гжесь машинально играл с ними в фигуры Роршаха, мерцая сериями ассоциаций, каскадами фантазий-загадок; даже столько веков спустя он замечал в них нечто от ириготи.

Они миновали южные Поля Изобилия; людаки собирали по дороге плоды непревзойденного алкоголя и серотониновых драгов, опутав Гжеся застольным вектором, и он делал вид, что ест.

На гладком металле мехов шкворчало лимонное солнце. Жужжали насекомые, микродроны[134], меха-фэйри[135] – не отличить.

– Ханы все так же не хотят сыпать манну с неба?

«Шмитт-4» покачал угловатой головой.

– Сам знаешь, что были попытки. Но экономика сверхизобилия [136] не работает по кусочку, в частичных вариантах, немного безграничности тут и немного ограниченности там. Нужно войти в нее на сто процентов, как вы тут, – он эмотировал в сторону Полей. – И тогда возникает проблема масштаба; для таких селений по несколько сотен людаков и самое большее на двести квадратных километров – окей, на подобный провинциальный размах она, может, и сдаст экзамен. Но не на весь мир.

– Таких попыток не было.

Дагеншелл толкнул Гжеся стальной лапищей, так что «Аль-аср» едва не опрокинулся.

– Скажи честно: вам удался бы рай где-либо за пределами Рая?

Гжесь помедлил с ответом, пока они не остановились над Утесом, в тени башни. С высоты более чем стометрового геологического обрыва они увидели панораму выжженной солнцем равнины, все так же почти мертвой, с немногочисленными пятнышками Жизни, наверняка принесенной из Рая ветром и животными. Вдали, почти на горизонте, в волнах разогретого воздуха мерцали скелеты древних нефтяных вышек и ветряных электростанций, с такого расстояния даже при максимальном зуме напоминавшие скорее чудовищные картины технофэнтези.

– Я выдам тебе страшную тайну, Даг: меня уже ни черта не волнует, удастся нам этот Рай или нет.

– О, так нас тут не слышат? – Даг издал громкий смех Орсона Уэллса. – Старый добрый параноик!

– Эх… У меня уже нет сил что-либо затевать, – «Аль-аср» с несвойственным роботу изяществом сел на землю, подтянув колени под подбородок. Эмот парижской меланхолии отобразился в виде лица Леонарда Коэна[137]. – Или куда-то бежать. Сколько можно? Все то же самое заново. Больше не хочется, в самом деле.

Старый «Шмитт-4» присел рядом, в полтора раза крупнее и массивнее, угловатая гора промышленного железа в противоположность изящному «Аль-асру», пришедшему будто из «Сказок тысячи и одной ночи».

Дагеншелл эмотировал угощение сигаретой. Гжесь эмотировал поджигание сигареты и протяжное выпускание дыма; затем оба вместе эмотировали дружеское молчание.

Все это настолько подавляло, что Гжесь через сто девяносто четыре секунды подкрутил себе «Морфея» до тридцати процентов.

Перед ним по равнине плыли фата-морганы кораблей и городов. Людаки и мартышки с башни швыряли в обоих роботов камешками и мумиями аксолотлей.

– Значит, это и есть твои малыши?

– Мои, не мои…

– Не будь таким скромным, – Дагеншелл перешел на частоту крипто. – Который это уже твой заход?

Гжесь поежился уже от одного слова. «Заход»! А потом начал мысленно считать: если первый был у изначального Винсента Чо в изначальном проекте «Генезис» от «B & B», второй и третий – японские живорожденные Чо, перезапущенного у замковцев РА, а потом три Жизни у Саламандр в Австралии, потом Вечная Империя Ханов, эпикультурных китайцев, трансформированных из эпосов китайской фэнтези и Джеймса Клавелла, и их сложные для подсчета эпигенезы из глубокой матерницы; а теперь здесь, Настоящий Рай с его раз за разом повторяющимися поколениями…

– От одиннадцатого до пятнадцатого, смотря как считать.

– Когда я услышал, что ты строишь тот Первый Рай, сразу подумал: ну да, ведь ему не требовалось ничего иного, кроме как возврата в прошлое.

– Нам всем это требуется.

– Но мы понимаем, что это невозможно, что мы можем самое большее создать грубую иллюзию Калифорнии. А ты – про ювелирную инженерию ностальгии. – Дагеншелл раздавил сигарету о колено. (Как бы.) – Но, вижу, получилось в точности наоборот, это нечто совершенно новое.

Гжесь натянул на себя лицо старичка далай-ламы.

– Отчасти потому, что ты смотришь уже на позднюю итерацию. Основателями Первого Рая были в основном трансформеры первого поколения из свободной фракции «Black Castle», и на самом деле мы исходили только из одного – выйти за пределы моделей образа жизни до Погибели.

…Подумай. Мы не люди, во всяком случае, определенно не те же самые люди. IS3 не создал полные нейрокопии, мы знали, прекрасно знали с самого начала, что это обман. Никто из нас не прошел бы хорошего теста на идентичность. Мы трансформеры – и тоже не знаем, что это означает. Мы не меняемся, не учимся. Не спим. Тоскуем по телу. Механически повторяем себя, день за днем, год за годом, вечность за вечностью. И во всем этом никак не можем найти для себя иной жизни, нежели эта страшная пародия на жизнь человека. Почему? Почему?

…На что ответ Фергюсона – ты его помнишь, тоже уралец, он высаживал первые Поля Изобилия после Погибели – ответ Фергюсона был таков: всему виной капитализм. Не смейся! Ибо он всегда возвращался к нам через черный ход, а вместе с ним вся его этика, эстетика, ментальность, образ жизни, комплексы и мечты. Отнюдь не потому, что капитализм лежит в природе человека, но потому, что он является самым простым и очевидным решением проблемы распоряжения ограниченными благами.

…В то время как для трансформера это театр пустых форм. Ибо что мы на самом деле делаем? Гм, Даг? С самого начала, с рестарта после Погибели, в каждой конфигурации и альянсе? Я, ты, все Ханы, и королевские, и патагонский котел? Что мы делаем? Впихиваем трансформеров в жизни как в костюмы, в псевдосемьи, в якобы дома, занимаемся якобы работой, изображаем якобы зарплаты и якобы должности, всеми этими старыми ритуалами придавая смысл нашему меховскому существованию. Понимаешь? Наверняка понимаешь.

…Так существовало ли вообще когда-либо человечество, столь же естественным образом – без каких-либо приказов, запретов и идеологических систем – обходящееся полностью без капитализма? Фергюсон его обнаружил: до неолитической революции, пятнадцать тысяч лет назад, до того, как Homo sapiens перешел к земледелию. Когда он функционировал в охотничье-собирательских культурах[138], удовлетворяя свои потребности исключительно тем, что давала ему дикая природа. Тогда он был здоровее, выше ростом, жил дольше, почти без насилия, без эксплуатации, при равенстве мужчин и женщин, без иерархии власти, почти не работая. И это был настоящий рай, Золотой век, Эдем, об изгнании из которого упоминают все мифологии человечества, в каждой культуре, на каждом континенте. Ибо нас изгнали – человек открыл земледелие. Так началась цивилизация, но точно так же началось падение в капитализм и рабский труд, во всю его культурную надстройку. Из которой мы не вырвались до сих пор. У нас нет для этого даже воображаемых инструментов.

…Если не работаешь – зачем тогда живешь? Есть ли какой-либо смысл существования в ничегонеделании, в стагнации, в вегетативной смене дней и дат? Робот стоит без движения, то есть робот не работает, то есть робот мертв. Робот существует для работы.

…Но если бы мы сохранили ту память о тысячелетиях охотничье-собирательской культуры – мы смогли бы так жить, трансформеры смогли бы жить по-настоящему трансформерной жизнью. Вместо того чтобы через силу отыгрывать этот чудовищный театр человека, работающего, чтобы жить.

…И потому мы придумали этот Рай. Но нас настигло проклятие исполнившейся мечты. Ибо стоит тебе сказать «Рай» – и ты думаешь обо всех идеализациях мира до Погибели, которыми полны архивы, о глянцевом Голливуде. Наши первые людаки поглощали все это всеми порами своего воображения. И начался слоеный пирог, как везде: людаки айэсятся, трансформируются, вступают в альянсы и рожают собственных людаков, но уже на основе сильно голливудского эпигенеза, и все это постепенно въедается в матерницу, векторы накладываются на векторы – включи быструю перемотку, и через тридцать килодней у тебя такой вот Рай: «Король Лев», библиотека Диснея и Пиксара, парк сказок и комиксов, с каждым поколением все более инфантильный и оторванный от правды о человеке.

…А может, мне только так кажется.

Дагеншелл эмотировал Сартра, Ханеке[139] и вторую сигарету.

Гжесь эмотировал Вуди Аллена и Пола Боулза[140].

Они сидели и курили. (Нет, но как бы.)

– Госпожа Спиро ничем не поможет?

– А кто у вас правит? – усмехнулся Гжесь. – Только не говори, будто у вас демократия.

– Честно? Я сам до конца не знаю кто.

– Вот именно. Вспомни, как до Погибели выглядело управление в достаточно крупных сетях. Кто-то имеет власть, но кто именно? Человек или программа? Общество или процедура? Все накладывается, процессуализируется, размывается. Хоть убей, но я понятия не имею, откуда взялась госпожа Спиро – из какого-то людаково-трансформерного слоеного пирога, из долговечного вектора Маттернета или чисто из управляющего софта. Наверняка она и сама не знает. Она вросла в матерницу Рая, возможно, мы уже даже ею дышим, – Гжесь эмотировал выдох, на мгновение изобразив на мехмаске облик греческого Борея. – Но я слышал, будто Рандомиты на Канарах с корнем оторвали свой Интернет от Маттер. Это правда?

Даг весьма нечетко высветил неопределенное выражение лица.

– Они ебанаты еще те, они в самом деле рандомизируются в нейро и в ДНК – один раз у них получается одно, в другой другое. Неделя переговоров, и я думал, что с ума сойду, – он снова толкнул локтем «Аль-асра» Гжеся. – Рядом с тобой ко мне возвращается здравый рассудок.

Под обрывом проплыла перевернутая Венеция, проплыли Лас-Вегас, Эльдорадо, Метрополис, и «Аль-аср» толкнул «Шмитта» в ответ.

Из всего репертуара физической близости – трансформер и трансформер, двое рабов харда, утопающих в океане бескрайнего одиночества – что им еще оставалось?

«Шмитт» хлопнул «Аль-асра» по спинной пластине – у карминового меха внутри аж зазвенело. «Аль-аср» врезал из полуприседа «Шмитту» молниеносным ударом в подбородок.

Они продолжали с грохотом лупить друг друга, вскочив на ноги и отступая под ударами к самой башне.

Радостные эмоты выстреливали фонтанами. На песчаной равнине дефилировали Альгамбры и Теотихуаканы. По пустыне разносился лязг уродуемого металла.

Замковцы бегали вокруг, хлопали в ладоши и пели:

– Трансформеры бьются! Трансформеры дерутся!

Они бились, дрались и крушили друг друга с размахом, достойным Первого и Последнего Рая. Даг воспроизвел из архива рев Годзиллы, Кинг Конга и Чужого, Гжесь ответил воплем Брюса Ли и завыванием корабельной противотуманной сирены.

Под кулаками мехов содрогалась Африка и срывались облака с небес. Гжесь, будто торпедой, ударил башкой в бедренные шарниры Дага; Даг схватил Гжеся поперек и грохнул роботом о камни под башней. Та накренилась, на лазурном небосклоне покосилось солнце.

– Трансформеры дерутся!

«Аль-аср» вбил кулак под грудную пластину «Шмитта» и вырвал пучок кабелей. «Шмитт» выломал из конструкции башни одну из опор – двухтонный столб из дерева, железа и бетона – и начал лупить им «Аль-асра» как дубинкой. По матернице разносился смех. Они стояли на палубах тонущих авианосцев, превращая в кашу десятки истребителей и вертолетов. Вокруг них проваливались континенты чужих планет, а они боксировали кулаками-кувалдами. Они падали во взрывающиеся сверхновые на спинах нечеловеческих мехо-богов и снова рубились с грохотом в триста децибел, а вокруг них, вытаращив глаза, объедались попкорном аксолотли.

Metal on metal, soul on soul. Кости и кровь роботов летели во все стороны. Рука, нога, обломки электронных подсистем – Гжесь наклоняется и поднимает старую руку «Шмитта-4», и она уже кажется ему почти античным артефактом, следом некоей дэникеновской цивилизации времен до человека – так исцарапали и отшлифовали эту железяку пустынные ветер и песок за прошедшие с их сентиментальной драки полтора года.

Гжесь стоит, держа в руке реликвию брата-меха, и долго не может двинуться с места, будто его заело. Что-то в нем ломается (не хард). Он заплакал бы, но у него есть только эмоты.

Госпожа Спиро сидит у костра в классической позе пьеты[141], наевшийся людак-замковец спит на ее коленях, свернувшись в позе полуэмбриона. Госпожа Спиро нежно гладит эбеновыми пальцами мягкое тельце сказочного живорожденного, тотем-лицо склоняется с дикой нежностью над беззащитным человеком. Белый белок в объятиях черного дерева. Пальцы, будто живые клавиши фортепиано, подрагивают на лбу замковца в ритме неслышимых там-тамов. Госпожа Спиро – черная богиня, госпожа Спиро – кукла дочеловеческих снов и мифов, госпожа Спиро – мать Африки.

Гжесь швыряет руку «Шмитта» в пламя. Огненная жертва поднимает фонтан искр.

Госпожа Спиро смотрит на него глазами, похожими на два горизонтальных сучка в закопченной коре.

– Какое прекрасное отчаяние!

– Правда? – Гжесю незачем эмотировать горечь, у него по умолчанию такой голос. – Мне потребовалось сто тысяч ночей, чтобы дойти до этого края.

– Тебе этого не хватает? Великих чувств, великих страданий, драм из Рая?

– Не говори мне о Рае, это не Рай.

Двадцать процентов сна, и госпожа Спиро мерцает в отблесках костра, почти расплываясь в сомнабулический призрак, нечто среднее между деревянной куклой и масайской шаманкой.

– Не Рай? А чего тебе недостает?

Гжесь заглядывает в ночь и заглядывает в себя. Как ответить на этот вопрос? Будто он триста лет задыхался под бетонной тяжестью. Он знает, что чего-то недостает, чего-то самого важного, но когда пытается вымолвить слово, озвучить мысль – выходит лишь глухая пустота.

– Ведь у меня была какая-то жизнь, помимо жизни робота. Были какие-то хобби, какие-то увлечения, странности, любовь, ненависть, желания-нежелания, у меня была личность.

– А теперь нет?

– Не знаю. Есть?

Ведь это наверняка не все. Существовала глубокая тайна-сущность человечества, и он, они ее утратили, утратили при трансформации посредством IS3 столь бесповоротно, что теперь они, трансформеры, не в состоянии даже сравнить, чтобы охватить мыслью утраченное.

Но они чувствуют, догадываются, переваривая сотни дней механически повторяющейся работы, будто они в самом деле были лишь тем, что в состоянии сделать, подвергаясь воздействию энергетических циклов, более жестоких, чем астрономические циклы темноты и света, тупо поглощая призраки искусственных развлечений и наматывая себе на ум те вымышленные жизни. Стоя часами в ступоре, будто статуи, воистину как выключенные роботы, и ничего не делая, не живя, даже не отыгрывая светских ритуалов тела, пусть даже выглядящих столь же ужасающе жалко, как совокупления сексботов. Вся их жизнь – жизнь роботов; почини то, сделай это, построй то; вся их жизнь – сон харда, но они чувствуют, чувствуют, что ЭТО НАВЕРНЯКА НЕ ВСЕ.

– Ведь у меня оно было.

– Было?

Он завелся. Голова в ночь, процессор на наивысшие обороты, охлаждение всей поверхностью меха; он отступает глубже во тьму, в африканский холод, в сон прошлого, где, распаковав из внутренней памяти игуарте безнадежно перемешанные архивы, снова и снова прогуливается по шумным аллеям парка, среди людей и животных, ссорится с чиновником у окошка конторы, купает сонного внука, трясется в лихорадке под пропотевшими одеялами, дотрагивается кончиком языка до века спящей женщины, бежит за уезжающим трамваем, дрожит в окопе под артиллерийским обстрелом, засыпает на работе с головой на клавиатуре перезагрузившегося компьютера, выталкивает из своего лона на свет плачущего новорожденного, выходит после ночной смены под весенний дождь, а Солнце взорвалось над горизонтом, и процессор окончательно перегревается, перемешивая сны, времена и линии харда.

Солнце взорвалось над горизонтом по-африкански внезапно, как всегда взрывалось над Эдемами и Ириями[142], и Гжесь машинально напряг позвоночник, чтобы шире простереть черные крылья. То был уже триста пятнадцатый виток вокруг Земли одинокого «Хоруса I», который летел по инерции, будто запущенный в астрофизическом флиппере шарик, поскольку давно уже израсходовал последние капли газа из маневренных резервуаров. Либо уравнения сцепятся, и орбита склеится с орбитой, либо «Хорус» Гжеся окончательно выйдет из игры.

Он медленно вращался. Над-под ним полудуга ослепительного блеска очертила профиль Азии и Тихого океана, после чего из-за черного диска планеты обрушилась разогнавшаяся лавина рассвета. Вырванный из холодного ничто «Хорус» внезапно обрел резкие контуры, его пересекли линии дня и ночи, а каждое крыло поделилось на позитив и негатив. По ним в каменную утробу робота сползали прожилки ледяного огня.

Сосредоточившись в остывшем мехе, Гжесь включил все системы диагностики и термостатику, оптимизировал солнечный профиль – крылья уже впитывали солнечный свет до последней капли. В зуме росла грубым полумесяцем солнечных отблесков чаша гугловского конструкта. Гжесь запустил отсчет, нацелил правую руку, числа уменьшались, кривые сближались, пока наконец не наложились друг на друга – и «Хорус» за долю секунды совершил запрограммированное движение, отцепив паруса крыльев, выстрелив из руки якорной нитью и свернувшись в эмбрион-шар.

Якорь зацепился за конструкт – который миновал орбиту Гжеся в нескольких десятках метров от него, с разницей векторов[143] в несколько метров в секунду – и «Хоруса» дернуло, затем потащило в сторону, по результирующей обеих орбит. Мех начал сматывать нить, но прежде чем домотал ее на четверть, результирующая перешла в плотную спираль. Вращаясь по кривой с уменьшающимся радиусом, разогнавшийся робот Гжеся врезался в бок рефлектора[144].

Удар выгнул ему обе голени, размозжил правое сопло и вмял правое плечо: больше пошевелить им он уже не мог. Однако связь сохранилась, в его досягаемости имелись по крайней мере три открытых спутника «Black Castle» и восстановленные спутники «Иридиум»[145], что вполне его устраивало.

Отцепив якорную нить, он включил магниты и перевалился через край. Тот же край отбрасывал тень, рассекавший внутренность чаши почти точно пополам, от радиоколлектора[146], размещенного в геометрическом фокусе, до тянувшихся вдоль колец многоэтажных галерей.

Гжесь повел зумом по этой линии, не сразу заметив движение в путанице механизмов, которыми были забиты галереи. Будто оживающие скульптуры в замке Дракулы, все роботы, выключенные и защелкнутые в своих гнездах питания и консервации, теперь одновременно запускались, распрямляли конечности, выдвигались в открытый космос. Удар «Хоруса» о конструкт, видимо, прошелся по его алюминиево-титановому костяку, будто тектоническое сотрясение по коре планеты.

Встав на погнутые ноги, Гжесь поковылял вдоль металлического ребра в сторону фокуса. Но прежде чем успел миновать линию между ослепительным блеском и угольной темнотой, до него добрались и окружили со всех сторон только что запустившиеся мехи: «Хорусы» I и Iа, «Шмитты» 202, 203, 223, «Хонды Х»[147], даже один «Усабуро Рекс»[148], с топливными баками, похожими на карикатурный акваланг или двойной горб, благодаря которым он мог долететь до Луны и обратно, взорвав при этом любой орбитальный бункер.

Гжесь попытался оттолкнуться и добраться до коллектора в фокусе, пролетая между мехами и над ними – но ближайший «Шмитт-203» молниеносно метнулся ему навстречу, отразив «Хоруса» Гжеся будто хорошо спланированным ударом в бильярде, послав его обратно глубоко во внутреннюю тень чаши, подальше от паукообразного харда, висевшего над центром полусферы.

Все это происходило в абсолютной тишине космоса, даже без саундтрека учащенного дыхания астронавтов. Снова примагнитившись, Гжесь включил себе медленный техно-бит.

Звезды Млечного Пути складывались в микросхемы и системные платы старых персональных компьютеров; он знал, что всему виной «Морфей», но после стольких лет это стало частью его подсознания, равноправной составляющей реала.

Он медленно поднял ногу. Мехи Гугла облизали его лучами сканеров. Он высветил искренние тэги. В ответ получил лишь один короткий эмот: ЖДАТЬ.

Все застыли как статуи.

Четверть часа спустя Гжесь снизил энергетический уровень «Хоруса» до минимума, на полделения выше полной деактивации. По чаше волнами перемещались Солнце и тьма. Вдоль Зодиака выстроились как на параде «ZX Spectrum», «Commodore 64», «Atari 800XL», доисторическое детство Гжеся, забытые боги харда.

Семь часов двадцать три минуты спустя «Хонда Х» эмотировала «ЧАТ», после чего открыла линию связи с «Хорусом» Гжеся.

– Ты?

– Покажись.

Но идентификатор сперва ничего ему не сказал: Гильгамеш90.

Гжесь вошел в MTL и проверил нейрогенеалогию этого Гильгамеша.

И оказалось, что в «Хонде Х» сидел один из двух тысяч четырехсот двадцати двух трансформеров, ведущих свое начало от Фрэнсис Рори – уже из четвертого поколения, считая от оригинала, причем лишь одно трансформерное звено его генеалогической цепи имело отношение к биологии.

– Помнишь меня? – удостоверился Гжесь.

– Да, у меня есть эта память. Надеюсь, по знакомству не разлогинишь меня насильно?

– Дашь мне записи с этого телескопа? Это ведь сетевой радиотелескоп[149]? Насколько большого эффективного диаметра вам удалось достичь?

– Зачем тебе записи?

– Компенсация. Гонорар. Десятина. У меня нет подходящего слова, но ты и так знаешь, что мне причитается.

– Это хард «Норада»[150]. «Норад» не признает и никогда не признает никаких твоих прав.

Гжесь проверил «Норад». Какой-то альянс внутри конгломерата сотен постгугловских наций. Гильгамеш90 официально был членом «Трибеки II»[151] и «Большого Северного Союза»[152], но среди трансформеров случалась и не такая шиза.

– Скажи, что я ошибаюсь.

Разинув пасть «Хоруса», он швырнул пятно света на край чаши. Вся конструкция уже была нанесена у него на карту, так что он лишь поворачивал корпус робота и его соколиную голову, выхватывая из мрака очередные элементы импровизированной орбитальной инженерии, по две секунды на каждый, от края к центру.

На двадцать втором Гильгамеш90 эмотировал поднятые руки, давая понять, что сдается.

– Это все построил я, – сказал Гжесь, проглотив ослепительный блеск. – Я думал, что мне приснилось, но нет. Уже с первого взгляда я понял, что в этом дизайне есть нечто… мое. Лишь вблизи мне стало ясно, что именно так я построил бы орбитальный телескоп, если бы в моем распоряжении имелись лишь материалы, выведенные на орбиту до Погибели. Если бы мне пришлось делать по-своему, как я всегда поступал – импровизируя, из того, что есть под рукой, собирая и комбинируя, на глаз и на ощупь. Это моя работа, мой дух харда. Тот оптический калибратор – он ведь с третьего «Хаббла»? Половина рецепторов с той стороны – с китайских наблюдательных телескопов НАОК[153]. «Двести двадцать третьи» вы держите здесь потому, что только они видят трещины меньше чем в полмикрометра. При этих диаметре и массе напряжения превышают прочность материалов, позаимствованных из конструкций меньшего размера, и вам приходится на ходу их латать. А сколько копий умельцев в области харда есть у вас на выбор из банков Гугла? Я узнал свою работу, Фрэнс. Заплати мне.

Семь секунд молчания.

– Мы говорим о торговом обмене?

– Можете предложить обмен, да.

– Рабы Гугла, как видишь, справились. Зачем нам сейчас нанимать оригинал?

– Если это что-то сетевое, вас ждет по крайней мере…

– Ты, похоже, даже понятия не имеешь, о чем речь.

Гжесь эмотировал игрока в покер со спрятанным под столом снятым с предохранителя револьвером.

Гильгамеш90 высветил DEFCON5[154], и все остальные мехи, в столь же одновременном порыве, как и до этого, поднялись, отмагнитились и вернулись в свои гнезда в окружной галерее.

– Прошу. Твоя игрушка. Делай, что хочешь.

«Хорус» даже не дрогнул.

– Тебе очень бы хотелось, – медленно проговорил Гильгамеш-Рори, – чтобы это оказалась какая-нибудь страшная политическая тайна в войне между альянсами. Информация для шантажа, или другой ключ к драме в твоих руках – и уже идет по контурам напряжение, поднимаются осцилляторы и блуждающие токи, в машину входит жизнь. Некий Винсент Чо, которого ты мог бы выкрасть и снова опрокинуть равновесие сил, да?

– Говори.

Четыре секунды.

– Мы те, кто на стороне добра, – сказал Гильгамеш90. – Мы – Лига Защиты Человечества, Космическая Месть и Война Миров.

– Что?!

«Хонда Х» вытянула руки над головой, охватив трехпалыми лапами звездный зенит.

– На что мы смотрим? Что слушаем?

– Погоди, я сообразил!

– Именно. Мы ищем наших убийц.

– Вы выследили Луч Смерти?

– Да. Мы тщательно собрали все архивы времен Погибели, все частичные данные, древние реестры автоматов и датирование нейтронной волны с точностью до наносекунды, и вычислили точку на небосклоне, вычислили расстояние.

– Говори, черт бы тебя побрал!

Гильгамеш опустил руки и весело рассмеялся.

– Семнадцать целых шесть десятых световых лет от Солнца, в созвездии Змееносца[155], за звездой Барнарда[156]. Свыше двух световых лет от ближайшей системы. Абсолютная пустота и тишина. Там ничего нет. Это гравитационная пустота, она никак не влияет на движение материи. Ничего не излучает сама и не преграждает путь излучению из глубин космоса. Ноль. Там ничего нет. Ничего.

– Погоди. И что это значит?

– Это значит, что они были готовы к Космической Мести. Будь у тебя такая пушка с Лучом Смерти, стал бы ты из нее стрелять из окна собственного дома? Чтобы каждый, в кого попали, но не добили, мог ответить тебе с лихвой?

– Ага! Строишь адскую машину в полностью анонимной точке пространства и наверняка еще уничтожаешь ее после использования, так что даже если бы мы когда-нибудь туда долетели и исследовали остатки, то ничего бы не узнали.

– Да. Самый быстрый и самый простой ответ. Но на самом деле он ничего не объясняет. Прежде всего он не отвечает на вопрос о мотивах. Но существует намного более обширная гипотеза: что там не было никакой машины, никакого генератора Луча Смерти.

Гжесь даже ничего не эмотировал, лишь почесал тяжелой левой лапой «Хоруса» бронированный лоб.

– Это уже выше моего понимания.

– Окей. Но имей в виду, что это единственный гонорар, которого ты можешь ожидать от «Норада».

Пять секунд. Десять секунд. Пятнадцать секунд.

– Единственный гонорар, – повторил Гильгамеш. – Да?

– Да. Говори!

– Хорошо, – «Хонда Х» на мгновение подняла к небу угловатую башку, словно вызывая в свидетели созвездия Дискеты[157] и Картриджа[158]. – Семнадцать световых лет – это слишком близко. Семнадцать световых лет – это ничто, это выстрел в упор, как если бы приставить нам обрез к груди.

– Шутишь? С такого расстояния попасть в цель, в планету, не допустив при этом рассеяния энергии – подобная точность намного превосходит все наши возможности и теории!

– Мы даже не уверены, что это, собственно, было за излучение. Все указывает на некий пучок из многих компонент, и приходится смириться с тем, что о большинстве из них мы не узнаем, поскольку не можем вернуться назад, чтобы поставить во время Погибели соответствующим образом откалиброванные датчики; мы можем опираться лишь на косвенные следы, на то, что уцелело из тогдашних достаточно случайных измерений.

– Быстрые нейтроны, я сам их видел в данных от «Го Цзя Хан Тянь Цзюй».

– Да, была такая компонента, наверняка. Но сама ли нейтронная волна очистила всю биосферу Земли? Мы в «Нораде» считаем, что Луч состоял в первую очередь из частиц, настроенных специально на частоту, разрушающую связи ДНК.

– Им пришлось бы сперва откуда-то взять эти параметры, – Гжесь начал поспешно шарить в древних базах по химии и биологии. – Не знаю, видна ли вообще ДНК в спектре планеты, наблюдаемом из космоса…

– Отступи назад, ты все еще смотришь с чересчур близкого расстояния. Подобная цивилизация – это не дворовый хулиган, стреляющий из воздушки через забор соседа. Речь идет о масштабах галактики, скопления галактик. Если не Вселенной.

– Не верю. Им пришлось бы найти способ обойти ограничение скорости света, иначе все это…

– С этого мы начали.

– С чего?

– С теорий, возникших еще до Погибели. Мы докопались до расчетов. Теперь, естественно, никто их до конца не понимает – перед погибелью не заайэсился ни один физик-теоретик, а новых с нуля мы потом не обучили, впрочем, их некому учить, какому-нибудь живорожденному самому приходится вытаскивать себя за уши на уровень Эйнштейна и Хокинга. Так что остались лишь голые гипотезы. Как открыть червоточину[159], как ее стабилизировать, как удержать связь, сколько тех или иных экзотических частиц для этого требуется. Впрочем, сперва нам пришлось бы построить ускоритель диаметром с Солнечную систему. Но это мы, человечество, – а каков шанс, что никто никогда во всей Вселенной не додумался до этого раньше?

– Знакомые аргументы, – пытаясь поспеть за Гильгамешем, Гжесь параллельно читал рефераты научно-популярных статей из архивов Замка. – Уравнение Дрейка[160], парадокс Ферми[161], гипотезы Хокинга[162]…

– И сразу же начинают громоздиться практические проблемы. Окей, у тебя есть технологии, ты можешь открывать туннель-червоточину в любое сколь угодно далекое место в космосе – вот только до тебя дошла информация исключительно о ближайших таких местах, о тех, из которых уже успел долететь сюда свет. Допустим, что за миллиард световых лет отсюда развилась некая иная цивилизация, и ты мог бы перебросить к ней туннель в мгновение ока. Но ты о ней не знаешь, и не узнаешь еще миллиард лет.

…Что можно сделать? Можно вести наблюдение за небом на максимальной чувствительности, и на основе текущих данных об отдельных звездных системах и планетах, а также на основе всеобщих астрофизических знаний создать карту вероятности развития жизни и технологической цивилизации в сколь угодно далекой системе в видимой Вселенной. До той звезды миллион световых лет, – «Хонда Х» подняла руку и показала пальцем на какое-то солнце из анонимной галактики, – и ты видишь сейчас ее образ миллионолетней давности. Тем не менее на основе самого этого образа ты можешь сделать вывод, разовьется ли там через миллион лет жизнь и разум. Десять, двадцать, пятьдесят процентов подобного сценария. И точно так же ты наносишь на карту все небо. А потом открываешь свои туннели-червоточины.

…Даже боги, однако, должны как-то управлять ресурсами. В мириады сторон сразу в любом случае не разорваться. Самым эффективным методом было бы разослать какие-нибудь зонды с искусственным интеллектом для сбора данных о текущем состоянии космоса. Что сегодня происходит на планете, телескопический образ которой повествует нам о положении дел тысячи веков назад? Так создается гигантская база информации о путях жизни во Вселенной – в каких условиях среды с какой вероятностью зародится та или иная жизнь и возникнет та или иная культура. А поскольку в твоем распоряжении имеются превосходящие скорость света червоточины, ты забираешься далеко за пределы нашей видимой Вселенной и собираешь в этой базе триллионы триллионов примеров, любые возможные астрофизические и биологические комбинации, причем отслеженные вплоть до их естественного конца.

…И потом у тебя уже есть алгоритм, готовый справочник миров и цивилизаций – будто у космического часовщика, который держит планеты пинцетом под лупой. В такой-то среде и из такой-то биологии в девятистах девяноста семи случаях на тысячу рождается космическая раковая опухоль – и мы выжигаем ее в зачатке.

– Землю они тоже так превентивно выжгли? И именно нам так не повезло оказаться в тех трех случаях на тысячу, collateral damage[163] садовника Вселенной?

– Почему в трех на тысячу? Почему не именно в тех девятистах девяноста семи? Ты что, думаешь, они ошиблись?

– А ты нет? Мы что, замышляли какой-нибудь космический блицкриг[164]?

– А что, австралопитеки замышляли Хиросиму? Этот самый садовник Вселенной, как ты говоришь, он не смотрит на сто лет вперед – у него карты вероятности развития цивилизаций на миллион, миллиард лет. А через миллиард лет – откуда ты знаешь, до каких космических извращений дошли бы потомки и наследники Homo sapiens?

Гжесь подумал об ириготи, о живорожденных Чо, о векторах матерницы и райских эпигенетиках Фергюсона.

– Миллиард лет – этого невозможно знать.

– Но он знает! Не потому, что ему известен результат, – но потому, что перед ним статистика, охватывающая все звезды и планеты Вселенной, все ее биологии и разумы. Это не вопрос вины и наказания – это вопрос гигиены.

– И что? И поэтому семнадцать световых лет? Неужели не видишь, сколько допущений вам пришлось вытащить из кармана? Это сказка.

– Не сказка, а проверенная гипотеза. Семнадцать световых лет нужны были не для того, чтобы мы не нашли их родную планету или остатки сверхпушки – но чтобы мы не считали сигнатуру червоточины, ее IP-адрес, дорогой мой спец по харду.

Гильгамеш90 в очередной раз придал своему меху позу жреца, охватив обеими руками туманности[165] и квазары[166], между которыми нацелилась чаша гибридного радиотелескопа.

– Знаешь, что наша сборка сейчас слушает? Эхо мусорного излучения после открытия червоточины. Поскольку чисто ее открыть невозможно, всегда останется шрам. Обычная физика. Мы докопались до расчетов.

Пять секунд.

– Вы верифицируете гипотезу?

– Верифицируем гипотезу. Тут нет никаких сказочных допущений, одни лишь логические выводы. Ибо если в нас самом деле выстрелили Лучом через червоточину – это означает, что существует по крайней мере одна цивилизация, имеющая доступ сверх скорости света ко всему видимому и невидимому космосу, из чего, в свою очередь, следует, что они располагают полной базой всех возможных путей жизни и технологии, а из этого следует садовник Вселенной и все, что я тебе тут рассказал.

Но Гжесь уже смотрел в противоположную сторону, под ноги, сквозь редкий каркас чаши, на проплывающую под ними светлую сторону Земли.

– Только зачем? Зачем, зачем, зачем? Зачем им было нас столь изощренно стерилизовать? Властители червоточин могли бы просто поглотить Землю в черную дыру, и делу конец. Так что это вовсе не был Луч Смерти – раз они устроили все именно таким образом, значит, хотели достичь именно того, чего достигли. Не всеобщей погибели. Они нас не убили.

– И достигли.

– Чего достигли? Нескольких веков задержки в неумолимой кавалькаде прогресса? В чем разница между цивилизацией людей до Погибели и цивилизацией людей после Погибели?

Гильгамеш90 эмотировал бородатого старика, прогуливающегося с собакой по осенней вересковой пустоши.

– Чего достигли… В самом деле не видишь? Что это не цивилизация людей? И не машин. Что это вообще не вопрос прогресса – никакого перескока через Технологическую Сингулярность не произошло. Нет-нет, я не так выразился, вернись! – Гильгамеш отмагнитился и медленно поплыл к «Хорусу» Гжеся. – Помнишь те вопросы? Те вызовы, проблемы, границы? У меня это в памяти. «Человек или не человек», «машина или не машина», «есть сознание или нет сознания», «разум индивидуальный или коллективный», «органический или неорганический», и так далее, по кругу. Не видишь, чего они достигли? – «Хонда Х» слегка дунула соплом из-под передней пластины и зависла прямо перед «Хорусом I», эмот в эмот. – Что стало с предметами всех этих усилий и пытливых исследований, которые тогда казались нам важнее всего? Они попросту растворились.

Эмот в эмот:

Пустая автострада под затянутым грозовыми облаками небом.

Рушащиеся церкви и крошащиеся римские статуи.

Сорвавшийся с привязи воздушный змей.

– Что имело значение – не имеет значения.

– Каждая цивилизация меняется, эволюционирует, мы сами тоже преодолели бы этот этап прогресса.

– Но это не прогресс! Не видишь? Не видишь? Мы ведь на самом деле ничего нового не открыли, не добавили ни одного кирпичика в пирамиду знаний. Мы не используем никаких технологий, которые не существовали еще до Погибели. Домашняя промышленная робототехника, поверхностные нейросканы, Интернет, RFID, Маттернет, телеприсутствие[167] и нейропротезы, химический и биологический синтез, ДНК из пробирки и человек из пробирки, генетические архивы, метаматериалы, углеродные волокна[168] и молекулярная инженерия[169] – все это уже было у нас раньше. Хуже или лучше разработанное и внедренное, но уже придуманное, уже ассимилированное цивилизацией. После Погибели мы лишь оказались вынуждены использовать эти инструменты иначе. Тот Луч вышвырнул нас из однонаправленной очевидности. Технология не изменилась; изменились цели и смыслы, для которых мы ее применяем.

Повисшая вертикально перед «Хорусом» «Хонда» протянула руку и стукнула похожим на отвертку пальцем в механическую грудь Гжеся:

– Скажи честно – когда в последнее время тебе вообще приходили в голову такие вопросы: «Человек ли я?», «Есть ли у меня сознание?»

– Сперва мы все над этим задумывались.

– Но теперь? Ты не задаешь их, поскольку знаешь – они не имеют смысла.

Гжесь эмотировал Гильгамешу Поля Изобилия Фергюсона и райские племена живорожденных.

Анимированных духов и зверюшек, рождающих людаков из комиксов.

Пестрых обезьянок, присевших на плечах двухтонного меха.

– Все-таки это какие-то изменения, вряд ли ты станешь возражать. Какое-то движение, эволюция.

– Какое движение? Какое движение? До Погибели любое движение могло быть только движением вперед, было только одно направление – рост, развитие, прогресс. И сам мне скажи: рай Фергюсона – это прогресс?

– Но ты же не станешь утверждать, будто мы там деградируем?

– Ибо есть уже и другие направления, помимо этих двух. Есть множество гор и ям, – Гильгамеш развернул своего меха по всем осям, вращаясь в невесомости перед Гжесем, будто трехмерная буссоль. – Мы вышли за пределы старой системы координат.

Воздушный змей. Вересковые поля. Автострада.

Гжесь чувствовал, что медленно уплывает. Гильгамеш его залил, затопил своей диатрибой, заэмотировал напрочь червоточинами и галактиками.

– Признайся, зачем вы на самом деле ищете это излучение после червоточины? Хотите им отомстить – или скорее их поблагодарить?

– Только представь, какова бы могла быть эта месть! – «Хонда Х» выпустила в маску «Хоруса» пучок сатиры, от Монти Пайтона до «Симпсонов». – Но это дела «Норада», я тебе уже заплатил. Хочешь еще записи прослушки и координаты червоточины?

Гжесь не мог больше смотреть в маску Гильгамеша, целя объективами вниз, вниз и вбок, на сварочные швы сеток и заклепки решеток в чаше радиотелескопа.

Он отмагнитил левую ступню и топнул.

– Эта ваша сборная солянка сейчас развалится. Ты в самом деле думаешь, что рабы Гугла справятся?

– А чем ты лучше их? – Гильгамеш-Рори источал притворную жалость. – Ха! Ты надеялся, будто мы станем тебя просить! Потому ты сюда и приполз, потому тебя это так и завело. Внезапное избавление от рутины райского робота! Будто ты нам нужен, будто нам без тебя не обойтись! Ха!

Гильгамеш90 устремился к «Хорусу», угрожая столкновением.

Гжесь отмагнитил вторую ступню, чтобы не переломать ноги робота, и оттолкнулся влево.

Но «Хонда Х» быстро скорректировала траекторию и поймала «Хоруса» над чашей, выталкивая его за ее край. Имея схожие массы, оба меха в итоге отразились друг от друга в соответствии с законом Ньютона: Гжесь вниз, к Земле, в тень радиотелескопа, а Гилгамеш90 – поверх чаши, к созвездиям Бэббиджа[170] и Джобса.

– Ты нам ни для чего не нужен, – передавал он издали, уменьшаясь среди звезд, и вокруг него лохматым гало[171] распухали эмоты снисходительного веселья. – Возвращайся к себе, к играм в Фергюсона и к своей бесценной индвидуальности.

Падая, Гжесь пробивал все более глубокие уровни сна. Он миновал спутники из ацтекских пирамид, на которых покемоны приносили в жертву наполовину разобранных мехов, миновал облака из бульона дикой РНК, в которых Зевс-Чо безумствовал с молниями, с демоническим смехом призывая к жизни многотысячные генеалогии чудовищ – а Гжесь падал дальше в потоках грозового дождя вместе с этими чудовищами. Наконец, пробив последний слой облаков, он вывалился в яркий свет, в день, в другой сон, сон нынешний, в почти безоблачную лазурь над континентом цвета охры, в маняще распростертую Африку, в эбеновые объятия госпожи Спиро.

– На самом деле ты ни для чего нам не нужен.

– Тогда почему бы тебе не оставить меня в покое?

– Потому что ты мне нравишься. Мои дети тебя любят. Им будет тебя недоставать.

Гжесь может лишь язвительно рассмеяться. Эмот страшен и безжалостен: аксолотль, ускользающий от шприца с гормонами.

«Аль-аср» подходит к краю обрыва и смотрит в пропасть. Карминовое яйцо его головы превращается в продолговатую морду амбистомы. Выпученные глаза застывшего в развитии земноводного меряют взглядом освещенный солнцем бескрайний континент смерти и сна.

– Мика, Флоки и Слоки, Дедек, Филимонка – все позволили себя векторизировать в один миг, и никто даже не попрощался. Любят меня? Я для них мебель, шкаф с вакуумными лампами, старый писюк и надувная кукла. Может, тебе и нравится этот потертый обшарпанный комп, но станешь ли ты говорить компу «здравствуй», «до свидания»?

– Они ведь не ушли. Не видишь их? Не чувствуешь?

И госпожа Спиро достает из погасшего костра обгоревшую руку «Шмитта-4», после чего за минуту совершает чудо райского творения: разделяет металлолом на составные части, сплетает их вместе с ветками, травой, обугленными щепками из костра, костями съеденного ночью грызуна, вырывает откуда-то из-под собственных ребер часовую пружину и тоже встраивает ее в новую куколку, и еще немного песка, немного воды, и поцелуй деревянных губ госпожи Спиро – и вот уже людак-неживорожденный стоит на двух копытцах, дергает шипастой головкой, подскакивает, будто Дедек, на правой, левой, правой ноге, излучает теплый разноцветный эмот и резво марширует к Гжесю.

Который, повинуясь рефлексу неприкрытого ужаса, отскакивает прочь и падает в пропасть.

После удара о первый скальный уступ он теряет непрерывность реестра и возвращается в себя – в машину – лишь в самом низу, у подножия обрыва. «Аль-аср» внутренне восстанавливается, но пройдет еще несколько часов, прежде чем игуарте сможет снова встать на ноги. Побитый и помятый, он ничем теперь не напоминает восточное творение трансформеров Аллаха – всего лишь обычная груда цветного металлолома.

Поблескивающая в ней карминовая морда амбистомы немо таращится на две черные фигурки над зазубренным краем утеса: тотемический силуэт госпожи Спиро и рядом с ней, поменьше – фигура людака.

Матерница сюда не достает, Гжесь выпал за границы Рая – госпоже Спиро приходится наклоняться и прилагать немало усилий, чтобы ее слова достигли «Аль-асра».

– Вернись, вернись, вернись!

«Зачем? – ответил бы он. – Зачем, зачем? Я ни для чего тебе не нужен. Никому ни для чего не нужен».

– Вернись, в Раю тебе не обязательно быть кому-то нужным, не ради этого мы живем, разве Адам и Ева были созданы для чьих-то потребностей, для каких-то задач, нет, они были созданы, чтобы жить, вернись, вернись, живи.

«Ты не хочешь меня отпускать, потому что боишься, что я кончу как другие, айэсованные читами команды „Уралочка“, – Аркон, Фергюсон, семьдесят копий Переса – всех поглотила одна и та же пустота, сон, не сон, Долина Тени Смерти».

– Вернись, дети так тебя любят!

«Нет. Сам сам сам я должен сам».

Иначе никак. Госпожа Спиро, несмотря ни на что, пошлет за ним своих детей, Гжесь не может просто так валяться у врат Рая. К заходу солнца он наконец встает на ноги. Огни Сан-Франциско указывают ему дорогу. Он сильно хромает, лишившись всех своих округлостей и гладкостей, не для него больше блеск стеклянного кармина, он хромает, и через сто шагов у него отваливается правое предплечье. Мост Золотые Ворота стоит над пустыней, как трамплин к полной Луне, утомленные жизнью аксолотли скачут с него в бурное течение каменной реки.

Зов госпожи Спиро рвется и ломается, это предел ее возможностей.

– От чего ты бежишь? Чего ищешь? Человека? В самом деле? Признайся, передо мной ты можешь признаться – больше всего пугает тебя тихая возможность, что по сути ничего, ничего, ничего не изменилось. Что нет никакой разницы – несмотря на все айэсы, трансформации, мехи и раздолбанные эпигенетики с эпикультурами – и есть лишь голая правда существования: железо звенит о железо, эхо пустого металлолома под небом бесконечности. Тебе не сбежать, от этого не убежишь.

Металлолом шатается, падает, встает, бредет дальше в сон и пустыню. Это не может быть правдой, он помнит, хотя не может назвать, но помнит эту разницу, он уверен, что безвозвратно чего-то лишился. Чего? Чего?

– Нет никакой разницы, милый, нет никакой разницы…

Мутные глаза амбистомы блуждают по горизонту. Все колышется, пустыня – единственная константа. На римской мостовой он упал, потеряв обшивку на спине: что-то отказывает в батареях игуарте. Приходится ждать рассвета, напиться солнца; лишь тогда он поднимается на более высокую энергетическую кривую и идет дальше.

И снова нога за ногу, хромая, через Гренады, Готэмы, Нессусы, безлюдные и мертвые, через Флоренции и Шанхаи, через высохшие Саргассовы моря с миллионами кораблей воды, воздуха, земли и вакуума. Шагомеры показывают абсурдные числа. Он уже добрался бы до другого конца континента. Достигнув линии сломанных солнечно-ветряных электростанций, он падает под белым столбом, будто под торчащим из-под потрескавшейся земли клыком доисторического дракона, клыком, ребром или когтем, который днем скребет небесную лазурь, а ночью выковыривает новые кратеры в диске Луны. Что-то серьезно отказывает в батареях игуарте, они не держат энергию ночью и не заряжаются полностью, ремонтные системы тоже не справляются, в этой развалине осталось лишь столько сил, чтобы поддерживать работу процессора; каждое движение железяки – одной мыслью меньше. И потому он больше не двигается. Опершись об отшлифованную до кристального блеска кость древнего зверя, он улегся напротив раскидистого алтаря Африки. Машина неумолимо теряет силы, энтропия подгрызает производительность подсистем, и выхода не остается, приходится постепенно спускаться на все более низкие энергетические профили, замедляться и охлаждаться. Он перестал замечать смену дней, порой перескакивая через целые периоды солнца и темноты. Его попеременно накрывают сезоны убийственного пекла и муссонных дождей. Дюны мелкозернистого песка то подступают к груди, то осыпаются с неподвижных конечностей. Вращение небосклона тоже ускорилось, Знаки Зодиака и Знаки Харда мчатся будто на молитвенном барабане. Между ними вспыхивают все новые искорки, Розетты и не-Розетты, радиотелескопы, поселения, солнечные зеркала, орбитальные лифты и ускорители частиц, он мог бы начать задумываться, что там строится в космосе, но после таких мыслей ему потребовался бы год летаргии, и потому он ни о чем не думает, лишь позволяет обтекать себя потоку времени, потоку сна, потоку технологии, потоку природы, тоже уже не в силах их отличить, лучистые метрополии уступают место столь же эффектным катаклизмам, извержениям вулканов, падениям метеоритов, маршам многоногих молний, пожарам и наводнениям, потом наступают вторжения разноцветной Жизни, пустыни зарастают все более странной флорой и матерницами, металлическими травами, стадами бродячих цветов, бумажными лесами эозинового фотосинтеза, джунглями из манги, в которых похожие на колибри ангелочки с фрактальными крылышками охотятся с минитрезубцами и гарпунами, они облепили сидящий под драконьим ребром металлолом, колют его и тычут, сокрушая последнюю карминовую броню головы и груди, потом наступает пора Жизни Миядзаки, и равниной завладевают рои несмелых эльфов, тянутся шествия ками и богов, а среди низких туч движутся армады деревянных воздушных кораблей, потом снова пустыня, бесплодная земля и мертвые фатаморганы, потом вновь движение самооживленной материи, камни говорят с дюнами, дюны шепчут Луне, песок скручивается в торнадо, башни, термитники и поэтические биомехи, неземные барочные пейзажи Земли без жизни, тем временем не остается энергии даже на удивление, столь быстро проносятся векторы, природы, сны и цивилизации, 200К, 300К, миллион дней после Погибели, и новый день, и 5М, 10М, и никто наверняка уже не помнит Погибели, никто наверняка уже не помнит человека, не хватает сил и ресурсов на эту память, впрочем, стоит ли, не стоит, на самом деле нет никакой разницы, нет никакой разницы, ты знаешь это с абсолютной уверенностью, only hardware remains[172]. 100М, 200М, 300М, бьют радостные часы пустоты, а в потрескавшихся объективах проржавевшего меха восходят и заходят галактики и вселенные.