Читать книгу Что такое государство Израиль? - Яков Рабкин - Страница 9

Не следует забывать, что сионизм был разновидностью органического национализма, изначальной целью которого было создание национальных государств, то есть установление правовых и политических рамок для уже существующих в Центральной и Восточной Европе народов. Поэтому замкнутость на себе, присущая определенным течениям в германском, польском и украинском национализме, оказала глубокое влияние на сионистское движение, а позже и на израильское общество. Сионистам восточноевропейского происхождения почти не довелось столкнуться с другими видами национализма, которые проводят четкие различия между нацией, религией и обществом, то есть с основами того самого плюрализма, который по сей день позволяет процветать крупным еврейским общинам в США и Канаде. Ярким примером того, как еврейский национализм заменил собой традиционное религиозное самосознание, может служить обращение одного молодого еврея к русскому писателю и сионистскому деятелю Владимиру Жаботинскому (1880–1940):

«Наша жизнь скучна, и наши сердца пусты, так как нет у нас Бога; дайте нам бога, достойного поклонения и жертв, и вы увидите, на что мы способны»[138].

Ответ последовал незамедлительно: в 1923 году был создан Бейтар* – полувоенная молодежная организация, в которую вступили десятки тысяч молодых евреев. Примером послужили крупные националистические молодежные движения, возникавшие в эти годы во многих европейских странах. Заместив собою религию, Бейтар требовал безоговорочной преданности, но на сей раз не традиции, а сионистскому делу. Лозунгом организации стали слова еврейского поэта из России, столпа израильской культуры Хаима Нахмана Бялика (1873–1934): «В небе солнце одно, в сердце песня одна, нет другой и не будет»[139].

Стремясь придать вес своей инициативе, Жаботинский ссылался на беседу с Иосифом Трумпельдором (1880–1920), героем Русско-японской войны, служившим во время Первой мировой войны в рядах Еврейского легиона и принимавшим участие в революции 1917 года. Трумпельдор (вошедший в сионистский пантеон, как Александр Матросов – в советский) в частной беседе завещал Жаботинскому, что евреи должны стать народом железа:

«Железо – то, из чего будет сделано все необходимое для механизма нации. Нужно колесо? Готов. Гвоздь, болт, балка? Готов. Полицейские? Врачи? Актеры? Водоносы? Готов. У меня нет личности, нет чувств, нет мыслей, нет даже собственного имени. Я – слуга Сиона, готов на все. У меня нет привязанностей, я предан одной лишь заповеди: строй!»[140]

В этой риторике звучит явно тоталитарная нота: железо и сталь были излюбленными метафорами большевиков. Оправдывая свою политику, Сталин – не менее характерный псевдоним, – также ссылался на свои частные беседы с Лениным. Да и многие другие европейские движения, отмеченные печатью авторитаризма, использовали эти методы легитимации.

Идеологи сионизма издавна прибегают к мессианским образам. Рабочая партия Бен-Гуриона была особенно последовательна в использовании духовной образности, превращая приобретение земли евреями у арабов в «геулат а-арец» («Избавление земли»). Шломо Авинери назвал эти сделки «подозрительными операциями с недвижимостью»[141].

Даже пасхальная Агада* (наиболее известный евреям религиозный текст, в котором описывается Избавление евреев от плена египетского) стала орудием сионистского воспитания. Упоминания Бога исчезли, причем в некоторых кибуцах вместо них в Агаде появились рассказы о первых поселенцах-сионистах и даже о Сталине, «выведшего нас из рабства»[142]. Такое преображение понятий, превращение религиозных представлений в мирские было типичным для подвижников сионизма, считавших себя авангардом еврейского народа, рукотворно изменяющим ход истории. Для несения своей радикальной идеологии в еврейские массы Восточной Европы они использовали привычные для всех евреев религиозные термины, что должно было ослабить бдительность религиозных евреев.

Израильский историк и политолог Зеев Штернхель считает, что использование религии в качестве орудия сионистской пропаганды – явление отнюдь не уникальное: этот прием использовали представители многих разновидностей органического национализма, получившего распространение в Европе с середины XIX века. Сохранив социальную функцию религии – объединение народа, – националистические движения лишили ее духовного содержания: например, и лидеры польских националистов, и руководители французского движения «l”Action française» выставляли напоказ свои католические корни. Штернхелл говорит о такой тенденции, как о «религии без Бога», то есть о вере, в которой сохранились лишь внешние символы[143].

Один из идеологов рабочего движения в сионизме Берл Каценельсон (1887–1944), также выходец из России, применил подобный метод, полностью переписав текст поминальной молитвы «Изкор» («Да вспомнит Бог»). В оригинале молитва обращена к Богу: это просьба сохранить память о покойных, без указания причины их смерти. В сионистском варианте звучит призыв к евреям помнить своих героев, «отдавших жизнь за достоинство народа Израиля и Земли Израиля»[144]. Как и для многих других националистов в Европе, память о павших героях становится оружием в борьбе за независимость, в связи с чем духовные понятия трансформируются в политические. После победоносной войны 1967 года в порыве мессианского энтузиазма главный раввин Армии обороны Израиля Шломо Горен вернул традиционное начало «Да вспомнит Бог» в текст Каценельсона. В таком виде ее стали произносить во время официальных мероприятий, но в 2012 году после жалобы матери одного погибшего солдата все упоминания Бога снова были убраны[145].

Прохладное отношение к государству, присущее еврейской традиции, проявляется в высказываниях даже тех раввинов, которые терпимо относятся к Государству Израиль: они зачастую предостерегают, что существование государства не гарантировано навечно, потому не следует думать, что оно обеспечит защиту евреям до скончания веков[146]. А лидеры сионистов продолжают подчеркивать, что государство является национальной ценностью, очагом и сутью нации. Столь резкое различие в мировоззрении красной нитью проходит через всю полемику между сионистами и их религиозными противниками.

В отличие от русских сионистов, в большинстве своем настаивавших на полном отказе от еврейской традиции, Герцль оказался прагматичнее. Настолько далекий от иудейства, что отказался делать обрезание своему сыну, Герцль признавал полезность иудейской риторики как приманки, в особенности для тех евреев, которые «погрязли в отживших традициях», – в чем, кстати, оказался прав. На политическом уровне Герцль рассматривал иудейство как полезное в строительстве государства средство, подобно клерикализму в христианских странах[147].

Философ Лейбович резко отзывается о превращении иудейства в средство политического воздействия:

«Но есть нечто ужасное – своего рода дисквалификация как религии, так и морали, духовное извращение, основанное на лжи и лицемерии и граничащее с кощунством, – в том факте, что народ мог использовать Тору для укрепления своих национальных претензий, при том что большинство его представителей, также как и принятое ими общественное и политическое устройство, не имеют никакого отношения к религиозной вере и считают ее лишь сказками и предрассудками. Проституирование иудейских ценностей – вот что такое использование их для прикрытия патриотических устремлений и интересов. И если находятся евреи, желающие примкнуть к этому национально-оккупационному движению и заходящие столь далеко, чтобы сделать “Великий Израиль” – любыми самыми жесткими военными мерами – существенным элементом своей веры, религиозной заповедью, то эти люди становятся прямыми наследниками тех, кто поклонялся золотому тельцу и тоже провозглашал: “Вот божество твое, Израиль” (Исход 32:4). Золотой телец необязательно сделан из золота. Он может называться “народом”, “землей”, “государством”»[148].

Подобная политизация иудейства оказалась эффективным средством мобилизации масс. Герцля завораживали обряды хасидских* дворов, и он несколько цинично надеялся использовать их в своих целях. Он сознавал, какое сопротивление его подход вызывает среди западных раввинов «Protestrabbiner» – как ортодоксов, так и реформистов, – озабоченных сохранением политических и социальных достижений евреев в западном обществе, однако недооценивал силу ненависти и возмущения, которые сионизм вызвал среди раввинов Восточной Европы. Хотя сионизм нашел своих самых горячих приверженцев именно в России, с наиболее жесткой оппозицией он также столкнулся в еврейских общинах России и соседних с ней стран.

Концептуальные связи между сионизмом и антисемитизмом уходят корнями в общую европейскую историю, из недр которой также возникли колониализм и расовая дискриминация. Многие сионисты, в том числе Герцль, открыто полагались на содействие антисемитов в осуществлении планов переселения евреев в Палестину. Вдохновивший его европейский колониализм не считался с интересами местного населения, а порой и просто изгонял его или загонял в резервации. Но к тому времени, когда было основано сионистское государство, европейские страны, испытавшие ужасы Второй мировой, уже отшатнулись от этнического национализма. Причем сионисты создали государство на территории, где они находились в явном меньшинстве. Именно поэтому сионизм называют иногда «незаконным сыном этнического национализма»[149].