Читать книгу Шепот теней. Пробуждение дракона. Книга 1 - Ян-Филипп Зендкер - Страница 4

Пол затаил дыхание, но не слышал ничего, кроме монотонного гула вентиляторов. Он оторвал голову от подушки, весь обратился в слух. С другого края маленькой долины до него донеслось что-то похожее на щебетание. Что это было, птица или дуновение ветра? Удивительно, что столь слабый звук не рассеялся в воздухе бесследно.

В любом случае это хороший знак. Он предвещал рассвет, когда ночную тишину разорвет крик первого петуха. Его тут же подхватят остальные, а потом в саду запоют птицы, загремит посуда в соседних домах. Темнота отступит, со всеми своими пугающими звуками.

От восхода до заката и снова до восхода.

Ничего не бойся, потому что я с тобой.

Пол подождал, пока первые солнечные лучи не пробились сквозь деревянные жалюзи и ночные шорохи не стихли окончательно. «Почему я не слышу всего этого днем? – спросил он себя, откидывая москитную сетку. – Почему они замолкают, стоит проснуться птицам? Как будто солнечный свет забирает у них силу».

Он заправил постель, свернул москитную сетку, выключил вентиляторы, налил воды в электрический чайник, вошел в ванную и включил душ. Вода оказалась теплой, так что освежиться не получилось. Между тем он обливался по́том всю ночь, которая была душной и влажной, как всегда в тропиках, несмотря на два вентилятора в ногах кровати.

Он отказался установить кондиционер, даже в спальне, за что соседи посчитали его сумасшедшим. Из всех обитателей холма, исключая старого Тэна, один Пол добровольно отверг это достижение цивилизации. Бывало, он и раньше выходил из прохладной супружеской спальни в гостиную и открывал там окна, впуская тропическую жару. Мередит не понимала этого. Липкая от пота кожа, влажная одежда вызывали у нее отвращение. И главное – этот запах, даже если он и был ее собственным.

Теперь Пол спрашивал себя, как он мог не распознать ее сразу? Как решился жить с человеком, который так ненавидел собственное тело?

Поначалу Мередит не выказывала, по крайней мере, такой чувствительности. Они провели немало чудесных вечеров на крохотном балконе Пола, на четырнадцатом этаже высотного здания в районе Хэппи-Вэлли: пили, ели, болтали и много смеялись после долгого дня в офисе, хотя буквально обливались по́том. Тогда этот запах был не просто приятен Мередит – он возбуждал ее, сводил с ума, и она ничего не имела против собственного липкого тела. Но потом все изменилось. Потом в их спальне заработал кондиционер, да так, что секс без одеяла грозил простудой. И девять месяцев в году Мередит ныряла в эту переохлажденную квартиру из оснащенных кондиционерами офисов, ресторанов, автомобильных салонов, избегая естественного тропического воздуха.

Мередит. Собственно, когда он вспоминал о ней в последний раз? Вероятно, в день рождения Джастина, четыре месяца назад. Тогда Пол подумал было даже позвонить ей, но тут выяснилось, что он не знает ее лондонского номера. Можно было, конечно, спросить ее адвоката, но Пол решил, что это слишком хлопотно. Почему каждый их разговор с Мередит выливался в невыносимо гнетущее молчание, неотвратимое, как закон природы? Теперь они даже не ссорились, все разногласия между ними прекратились со смертью Джастина. Осталась пустота, ощущение ненужности, безразличие, которое Пол не мог и представить себе раньше. Куда девалась их страсть? Он видел, как переживали развод другие пары, всю их обиду, боль, обманутые ожидания, даже ненависть. Сам Пол не чувствовал ничего подобного, и Мередит, похоже, тоже. Как будто их любви никогда не существовало.

И когда, спустя почти год после смерти Джастина, Мередит объявила ему, что собирается в Лондон, чтобы, как она выразилась, навсегда закрыть в своей жизни тему Гонконга, он не почувствовал ни малейшей обиды. Как будто сам не был частью той темы, которую она сочла разумным закрыть. Он просто пожелал ей всего самого лучшего. Она поблагодарила его и протянула руку. И лишь спустя несколько дней он осознал всю абсурдность этого их расставания у подъезда отеля «Мандарин ориентал». С тех пор связь между ними почти оборвалась. Ничего удивительного, если учесть, что последние полгода он жил без телефона и компьютера. Пол читал когда-то, что большинство брачных союзов распадаются по той же причине, по которой когда-то возникли. Очень похоже на правду, по крайней мере в их с Мередит случае.

И все-таки когда же их пути разошлись? Может, в первые дни после постановки диагноза, когда они спорили о том, где должен лечиться Джастин? Мередит настаивала на Лондоне, где, как она считала, и врачи, и больницы не в пример лучше. Пол же предпочел бы оставить сына в Гонконге: как уверяли их и онкологи из больницы Королевы Елизаветы, и их коллеги из Англии, химиотерапия здесь ничем не хуже европейской. Скрепя сердце, Мередит уступила, но, когда препараты гонконгских медиков оказались бессильны, ни на минуту не усомнилась, кого винить в неудаче. Разумеется, в Соединенном Королевстве шансы Джастина выжить были бы выше.

Или разрыв наметился еще раньше, в тот момент, когда стало известно, что Мередит беременна? Пол хорошо помнил, как это было.

– Вы беременны, вне всяких сомнений, – сообщил гинеколог уже в коридоре, и, пока Пол, с сияющими от счастья глазами, пытался нащупать ее руку, Мередит вдруг закрыла лицо ладонями и зарыдала.

От счастья, Пол, разумеется, от счастья…

Последующие несколько дней он повторял это, как мантру, но все было слишком очевидно. Хотела ли она ребенка? Для Мередит не существовало ничего, кроме работы. В банке она была самым молодым руководителем отделения и имела все шансы войти в состав правления Гонконгского филиала. «Ребенок, во всяком случае сейчас, верный способ поставить крест на карьере», – недвусмысленно намекнул председатель правления ей и нескольким ее коллегам. Мередит вообще не принадлежала к тем женщинам, для которых материнство – необходимая часть жизни. В конце концов, это не ее желание иметь ребенка сыграло решающую роль, как объяснила она спустя несколько лет. Она пожалела Пола, потому что у того не было семьи. Он рос единственным ребенком. Мать покончила с собой, когда ему исполнился двадцать один год. Отец ушел из жизни еще раньше. Пол, сколько его знала Мередит, не мог назвать ни одного родственника, пусть даже самого дальнего. Те же, кого он помнил, гейдельбергские бабушка с дедушкой например, давно умерли. Мередит, как она сама признавалась, это всегда казалось странным, но было в ее представлении частью окружавшей Пола ауры таинственности, которая, во всяком случае поначалу, влекла и очаровывала ее. Но со временем эта его закрытость стала действовать ей на нервы и постоянно приводила к ссорам. На ужинах с коллегами, коктейлях, приемах и лодочных прогулках по выходным Мередит все чаще появлялась одна, без мужа. Эти мероприятия много значили для нее: как иначе было привлекать клиентов, добывать полезную информацию, завязывать новые контакты?

Пол, целыми днями и вечерами сидящий дома один, казался ей не самодостаточной личностью, а лишь мрачным одиночкой. Мередит полагала, как сама признавалась после смерти сына, что общение с ребенком пойдет ему на пользу, развлечет по крайней мере.

То есть Джастин изначально был задуман как средство, не более.

Пол помнил, с каким видом она осматривала дом, который он только что купил на острове Ламма. Как стояла в саду, среди зарослей бугенвиллеи, достающих почти до крыши, метрового папоротника и перезрелых банановых гроздьев. Дом пустовал уже не первый месяц, за это время фасад покрыла тонкая зеленая пленка. В комнатах громоздились кучи мусора, и повсюду лежала пыль. Лицо Мередит исказила гримаса отвращения.

– Как это все на тебя похоже.

Покупка этого «свинарника» лишь подтвердила ее наихудшие опасения: муж – отшельник, замкнувшийся в собственной боли, задыхающийся в тисках жалости к себе. Он так и не смог отпустить своего сына, смириться с его смертью. И что самое непростительное – он бежит. И этот старый дом на острове, где ни один житель Гонконга не поселился бы добровольно, лучшее тому доказательство. Здесь он и будет умирать один, в обществе одичалых собак, и никто не помешает ему спиться. И даже труп его туземцы обнаружат лишь через несколько недель.

Пол подлил себе чая и оглядел с террасы ночной сад. В темноте что-то белело: несколько лепестков пюмерии упало на каменные плиты. Пол собрал их, отнес в дом, положил в миску с другими цветами и веником подмел террасу. «Я не сопьюсь, – подумалось ему, – в этом Мередит не права. Жить со мной действительно невозможно, здесь мне возразить нечего. Но кое в чем Мередит ошиблась».

Дом он отремонтировал основательно и поддерживал в нем чистоту, какой не было и в квартире Мередит. Два раза в день делал влажную уборку, протирал кафельный пол и всю посуду. В ванной все блестело – как в лучших отелях Гонконга. В ящиках перед окнами цвели герань, камелии и розы. В холодильнике хранились свежие фрукты и овощи. Пол готовил себе сам, следил за питанием и за последние два года не выпил ни капли алкоголя. Когда-то и он полагал, что виски, вино и джин способны заглушить внутренние бури, точнее, оглушить его самого до состояния полного бесчувствия. Но сколько ни пил, на душе спокойнее не становилось. Все только усугублялось – боль, отчаяние, пустота.

Помимо прочего, он боялся, что Джастин застанет его пьяным, если вдруг вздумает вернуться. Пол и сам не понимал, что означал этот страх. Он пытался поделиться им с Дэвидом Чжаном, но даже Дэвид, его единственный друг и самый близкий человек в этом мире, не пожелал углубляться в эту тему.

– Пол, Джастин мертв.

– Я знаю, что он мертв, тебе нет необходимости напоминать мне об этом.

– Если он и вернется, то не Джастином. Он воплотится в другом теле.

Как буддист, Дэвид верил в переселение душ.

– Так я и не жду, что сейчас откроется дверь и – опп! – на пороге возникнет Джастин. Но… – Пол мучился, подыскивая слова, – я должен быть готов, понимаешь?

– К чему готов?

– К его возвращению.

– В которое сам не веришь?

– В которое сам не верю. – Пол вздохнул. – И которое тем не менее не должен исключать.

Так оно и было, как бы смешно это ни звучало: Пол не исключал возвращения Джастина, не хотел исключать. Поэтому в его доме была комната Джастина, с вентилятором и свежим постельным бельем. В гардеробе висела детская куртка, а в коридоре, рядом с резиновыми сапогами Пола, стояла еще одна пара, для сына. Кусок дверной рамы из прежней квартиры с ростовыми метками Джастина Пол тоже перенес сюда и вмонтировал в одну из дверей.

– Значит, поэтому ты так редко выезжаешь с Ламмы? – спросил Дэвид без тени иронии в голосе. – Боишься его упустить?

– Нет, причина в другом. – (Дэвид ничего не сказал, но вопрос читался в его взгляде.) – Просто ничего не хочу забывать.

Эту фразу Пол имел неосторожность обронить в присутствии Мередит, и та потом использовала ее как доказательство того, что его скорбь превзошла все мыслимые пределы и приняла болезненные формы. Дискуссия же о том, что такое скорбь в мыслимых пределах по собственному умершему ребенку и где начинаются ее болезненные формы, вылилась тогда в одну из самых ожесточенных их ссор. В конце концов, где пролегает граница между нормой и патологией? Пол полагал, что однозначного ответа на этот вопрос не существует. Знакомый биолог как-то рассказывал ему, что некоторые дельфины после смерти спутницы жизни просто прекращают есть. Или дикие гуси. Иные из них, потеряв подругу, сутками напролет мечутся в небе во всех направлениях и все зовут, ищут, пока, выбившись из сил, не падают на землю замертво.

– Именно этого я и боюсь, – ответила тогда Мередит. – И Джастин этого бы не одобрил. Пол, жизнь продолжается.

Как же он ненавидел эту фразу! В ней заключалась чудовищная несправедливость, неслыханная, возмутительная банальность смерти. Все в Поле восставало против этого. Бывали дни, когда каждый собственный вдох воспринимался им как измена памяти сына, когда чувство вины за то, что жив, душило так, что сил хватало только лежать в гамаке на террасе.

Забыть Джастина, его заспанное по утрам лицо. Его сияющие синие глаза, улыбку, голос.

От восхода до заката и снова до восхода…

Меньше всего Пол хотел открыть свои воспоминания веяниям продолжающейся жизни. Ведь они были всем, что осталось у него от сына, и всем, что ему было еще нужно в этом мире. Но воспоминания – чрезвычайно хрупкая драгоценность. На них нельзя полагаться. Воспоминания лгут, выветриваются, вводят в заблуждение. Новые впечатления, лица, запахи, звуки накладываются на старые, которые постепенно теряют свою интенсивность, пока окончательно не растворятся в пучине забвения. Пола это огорчало еще при жизни Джастина, он почти физически ощущал эту потерю. Когда его сын произнес первое слово, когда сделал первый шаг? Было ли это на Пасху, на лужайке возле Кантри-клуба, или двумя днями позже, в Макао, на площади перед кафедральным собором? Тогда забыть такое казалось ему немыслимым, но спустя каких-нибудь два года он уже мучился сомнениями. Тогда его утешало то, что исчезнувшие воспоминания о Джастине ежечасно заменяли новые. Но теперь, когда Пол остался один на один с тем, что есть? Он нередко ловил себя на том, что по временам вслушивается и вглядывается в собственную память, силясь выудить из нее взгляд Джастина, его лицо, голос.

Чтобы предотвратить забвение, Пол пытался оградиться от новых впечатлений. Забвение – это предательство, ближайший сподвижник смерти. Поэтому Пол и переехал на Ламму, и лишь крайняя необходимость могла заставить его на время покинуть остров. Здесь почти не было машин и людей меньше, чем в какой-либо другой части Гонконга. Пола здесь почти никто не знал. Он купил дом в Тайпэне – поселке на холме, возвышающемся над деревней Юнсювань, в десяти минутах ходьбы от паромной переправы. Оттуда к его жилищу, окруженному непроходимыми зарослями кустарников и бамбука, вела едва заметная тропинка.

Пол установил себе строгий распорядок дня. Он вставал с первыми лучами солнца, выпивал на террасе чайник – не больше и не меньше – жасминового чая, забирался на крышу и час упражнялся в китайской гимнастике тай-чи. Потом отправлялся в деревню за покупками, обедал в одном и том же ресторане в гавани, где брал неизменную мешанину из овощей, креветок, димсам[1] и два китайских пирожка со свиным фаршем. После обеда относил покупки домой и отправлялся гулять часа на четыре. Изо дня в день путь его пролегал мимо небольших земельных наделов, где пожилые крестьяне выпалывали сорняки, боронили почву или опрыскивали ядохимикатами томаты и салат. Они кивали Полу, он отвечал на приветствия. Он был уверен, что этим людям не придет в голову заговорить с ним или втянуть его в пустую беседу. Далее Пол направлялся в Паккок, к морю, оттуда кружным путем назад, в Юнсювань, потом, прошагав добрую половину острова, на пляж Ло-Со-Шин. Даже в летние выходные он оставался безлюдным. Пол плавал ровно двадцать минут, потом полчаса – в погожие дни и больше – лежал где-нибудь в тени и смотрел на море, с каждым разом все больше проникаясь знакомым пейзажем. Или медитировал, прикрыв глаза. Так оно повторялось изо дня в день. На пустынном побережье можно было не опасаться неожиданностей.

Обратная дорога пролегала по гребню вытянутого холма, откуда открывался вид на канал Ист-Ламма, отделяющий остров от Гонконга. Но редко когда он останавливался, чтобы полюбоваться величественными сухогрузами и задаться вопросом, что и куда они везут. Бродячие коты и бездомные собаки были его единственными спутниками. Остаток дня Пол проводил в саду или на крыше террасы, если не работал в огороде или по дому.

Он не читал газет, не имел телевизора, а о событиях в мире узнавал по радио, которое слушал каждое утро с семи до семи тридцати. Новостную службу Би-би-си. Каждый день, проведенный без общения с людьми, считался у него удачным. Неделя, неотличимая от других и такая же бессобытийная, – счастливой. Так проходило время, не оставляя следов в его памяти.

Но этот день отличался от прочих. Была третья годовщина смерти Джастина. Обычно Пол отмечал эту дату поездкой в Гонконг с восхождением на Пик Виктории. Погода выдалась не самая благоприятная для путешествия, иначе и быть не могло второго сентября в Гонконге. Термометр на входной двери показывал тридцать шесть градусов по Цельсию и влажность девяносто восемь процентов. Город стонал от жары, исходил по́том. Каждый, кому это было доступно, предпочитал пересидеть это время в помещении с кондиционерами.

Пол упаковал в рюкзак третью бутылку воды, надел шорты и легкую рубашку. Чтобы пот не заливал глаза, повязал голову платком, подвернув его надо лбом. Он знал, что предстоящее восхождение потребует напряжения всех его сил. И это несмотря на длинные, мускулистые ноги, натренированные ежедневными многочасовыми прогулками, и твердый, плоский живот атлета. Пол взял в руки палку вместо посоха и медленно побрел вниз, в деревню. Еще не добравшись до переправы, он уже успел вспотеть.

Пассажиров на пароме было немного. Группа пожилых китаянок обмахивалась веерами. Пол встал у перил, надеясь, что близость воды или легкий бриз принесут хоть какое-то облегчение. Но воздух оставался тяжел и неподвижен. Пот струился по спине, груди и ногам. Носки взмокли, как будто Пол бродил по лужам.

Это память два раза в год – в день смерти и рождения сына – гнала Пола в город и на гору. Память об одной маленькой лжи. Ритуал, смысл которого он и сам не вполне осознавал, но тем не менее считал его соблюдение обязательным. Как будто надеялся что-то этим исправить.

Незадолго до смерти Джастин спросил, сможет ли он когда-нибудь снова подняться с отцом на Пик. Высочайшая гора в Гонконге была излюбленным местом его прогулок. Восхождение на вершину, вид на город, гавань и Южно-Китайское море очаровали Джастина уже в двухлетнем возрасте. Пик был местом, где, как считал Пол, мальчик чувствовал себя увереннее. Именно поэтому, по настоянию Джастина, они бывали там каждый сезон в году. Летом, когда гора, благодаря высоте над уровнем моря, предоставляла некоторую, пусть совсем небольшую, защиту от удушающей влажности и давящего городского зноя. Зимой, когда Джастин надевал меховую шапку и варежки, чтобы защититься от пронизывающего холодного ветра и когда они карабкались по тропинкам почти одни. Даже весной, когда вершину окутывали облака и ничего не было видно из-за тумана. Там, наверху, они присаживались на скамейку, и отец объяснял сыну, отчего летают самолеты и плавают корабли и почему двухэтажные автобусы выглядят отсюда крохотными, как игрушки. Почему звезды называются звездами, а солнце солнцем, хотя, как и они, излучает в пространство собственный свет.

Итак, Джастин спросил, сможет ли он когда-нибудь снова подняться на Пик.

– Ну конечно, – отвечал Пол.

– Правда? – Джастин вымученно улыбнулся и оторвал голову от подушки.

Пол смотрел в усталые глаза сына и думал, что на это сказать. Нужно ли Джастину знать правду?

«Нет, Джастин, конечно нет. Ты слишком слаб, а мне не под силу внести тебя на руках на полукилометровую вершину. Тебе не на что надеяться. Мы никогда не будем больше стоять на Пике, считать самолеты и корабли и мечтать о том, что могли бы летать, как птицы, и какать на головы прохожим».

Конечно нет. Такая правда Джастину не нужна. Ни один нормальный человек не скажет такое восьмилетнему мальчику. Но что тогда? Что, если не это?

– Не обманывай меня, папа, – сказал Джастин после объявления диагноза, когда Пол лепетал ему что-то насчет редкой формы гриппа.

Не обманывай. Только правду.

Но и врачи, и Мередит придерживались версии Пола, пока ребенок сам не понял, какая сокрушительная сила бушует в его теле. Что же на этот раз? «Сможем ли мы когда-нибудь снова подняться на Пик?» Речь не о лейкоцитах и эритроцитах, не о гемоглобине и очередном переливании крови. Вопрос прост и требует столь же однозначного ответа: да или нет. Джастин снова взглянул на отца. В глазах застыло недоверчивое: «Правда?»

– Ну конечно, – еще раз повторил Пол и кивнул.

Джастин коротко улыбнулся и снова опустился на подушку.

Маленькая, вполне понятная ложь. Ответ, в правильности которого не придет в голову усомниться ни одному здравомыслящему человеку.

И все же Пол никак не мог простить себе этого. И эта ложь, спустя три года после смерти сына, слезами застилала ему глаза. Он предал Джастина, бросил его одного наедине с его болезнью. Кормил иллюзиями, глупой, идиотской надеждой вместо того, чтобы сказать правду, разделить с ним ее тяжесть и тем самым хоть как-то облегчить эту страшную ношу. Стыд жег ему глаза уже в момент этого кивка головой. Стыд, который нисколько не ослабел с годами, несмотря на раскаяние. Осталось сомнение и вместе с ним гложущее чувство, что в решающий момент Пол повел себя как трус.