Читать книгу Лучший друг - Ян Ильич Грош - Страница 18

На улице все было по-старому, но все же лучше, чем в прокуренном до фундамента доме. С холодным вечерним ветром нахлынули былые воспоминания. Два парня в кепках и с наушниками в ушах с энтузиазмом разрисовывали стену очередного закрытого на вечный ремонт здания. Они рисовали какого-то парня, упорно тянущегося рукой к дальней планете, стоя на полуразрушенной крыше дома, под которым толпа рабочих уже сбивала фундамент. Сверху красовалось граффити: «Mensk life». Егору всегда нравились такие смелые и инициативные ребята, выворачивающие город наизнанку, и он в который раз убеждался в силе стрит-арта и его многогранности.

Эта работа на стене заставила его вспомнить о нарисованном еще два года назад плакате для романа его брата – «GalaxyGuy», коего старший брат сочинял как отдушину для людей, которая помогла бы убежать тысячам несчастных от суровой реальности. Он висел на стене рядом со старой карикатурой, на которой мистический Уорвик-Рыцарь давил режимников тяжелым сапогом. Плакат его романа был работой, сделанной на последнем издыхании в состоянии нескончаемой апатии и творческого кризиса Егора, но именно эти чувства и помогли постеру стать лучшей его работой.

В силу своего возраста, Егор не мог понять и прочувствовать то, о чем на самом деле писал Лёша в те годы. Старший брат стал сочинять свой роман, который намерен был отдать в редактуру или выпустить сам, чтобы люди увидели, что есть способы развлекать себя при помощи чтения даже в такие времена. Так он принялся в свои шестнадцать за «GalaxyGuy» – единственный законченный им роман на сегодняшний день.

В свои двенадцать лет, сидя в очередной раз за столом и сжимая в слабой детской ручонке денежку, которую родной брат ему оставлял каждую пятницу, Егор тихо плакал, смотря на лежащее на диване большое и тяжело дышащее тело. В то время Лёша уже начал работать и целыми днями пропадал на стройке, пока Егор сидел у тетушки Твид, и она его учила химии и математике. Теперь же, видя усталого брата, полностью измотанного после недельной разгрузки кирпичей и вечерней смены в ресторане, Егор пытался найти способы помощи родному брату, но все сводилось к банальному мытью посуды, уборке и приготовлению бутербродов с маргарином. С этим он справлялся успешно, за что старший брат всегда благодарил его и жал его мягкую ручку своей – шершавой и мозолистой.

В тот вечер он хотел накрыть старшего брата своим пододеяльником, но заметил около дивана напечатанную рукопись на 40–45 страниц. Егора сразу заманила эта скрепленная степлером кипа бумаги. Он взял ее и ушел к секретеру, где и провел половину ночи за чтением сырого, но такого занимательного начала истории, которую брат, судя по маркировке на углу первого листа, писал уже месяц.

Но помимо самой истории, рассказывающей о невероятной планете, на которой царила вечная зима, Егора зацепили слова на последних страницах рукописи. Там было все испещрено попытками сделать наброски мегаполиса, в котором жил главный герой и откуда хотел сбежать.

Рисунки показывали огромную пещеру, диаметром в два-три километра, по длине которой располагались ужасающих размеров небоскребы, перевернутые вверх тормашками, дома и прочее. Так мегаполис представлял из себя огромную пасть, с зубами небоскребами и одним огромным сталагнатом, тянущимся снизу и сверху, соединяющийся в середине пещеры, образуя удобный переход между гравитационными полями пещеры.

Егор долго смотрел на эти иллюстрации с горящими глазами, хотя даже его детский взгляд понял, что брат рисовал паршиво, чего не скажешь о его красивом и легком языке, которым он писал историю, на тот момент именующуюся как «Космический пульс». Егор разобрал рисунки и взял чистый листик, на котором долго рисовал и старательно выводил получившиеся у брата рисунки. Он сидел, часто перечитывая небольшое описание этого города и делая конспект, чтобы удобнее было запомнить всю картину. Так он и уснул, не заметив, как изрисовал четыре листа с подробными изображениями пещеры, клыков-небоскребов и загадочного сталагната в центре.

Проснулся он от шелеста бумаги, которой старший брат шуршал прямо над его ухом. Широко разинув рот, он медленно листал работы младшего брата и долго всматривался в каждую деталь, стараясь не упустить ничего важного. Егор поднялся и, с долей неуверенности и даже страха посмотрел на него сонными глазами. Они долго просидели, болтая о его рисунках и первой рукописи старшего брата. Егор сразу пошел учиться рисованию к старой знакомой Лёши. Ввиду детского энтузиазма и неопытности, он оказался очень целеустремленным. Какое-то время его не интересовало почти ничего кроме рисования. Даже школа ушла на второй план.

Два года кропотливой работы создания обложек для каждой главы, важных иллюстраций схваток или полетов по космосу, в поисках идеальной жизни, прошли незаметно. Егор нарисовал более двух сотен рисунков, около пятидесяти обложек и еще бесчисленное количество черновиков. Конечно, его рисунки не отличались остротой глаза гениального художника, но Лёше нравилось, и это стало главной отправной точкой в их литературно-изобразительном путешествии, каждый из которых переживал его по разному и воспринимал с разных точек зрения.

Лёша писал мало, но уделял книге все свободное время, которое появлялось в перерыве между работой и учебой, от чего его период с шестнадцати до девятнадцати лет оказался самым трудным, но в то же время самым осознанным и приятным в жизни. Егор, в том возрасте еще особо не задумывающийся по поводу массовой депрессии, что царила в столице, просто любил рисовать и занимался этим до пятнадцати лет, когда его и накрыл с головой период постоянного непринятия всего вокруг и кризиса художника, вопрос которого встал у него на пути слишком рано.

Егор часто задумывался, что убило в нем искусство и никак не мог решить, какие из факторов повлияли на это. Ими была и школа, в которой клубы художников, эпатажно вырядившись во все яркое, насмехались над неумелой рукой простого обывателя Егора. Эти люди были теми, кто впервые дали ему почувствовать животную ненависть к некоторым особам, которые абсолютно ничего из себя не представляли. Возможно, это общество, которое он до каких-то пор боготворил и называл новыми легендами, стало тем самым, что избавило его от пристрастия к рисованию, возможно, погребя его глубоко, но все же не до конца.

Будучи человеком зацикленным, даже фанатичным, в какой-то степени, Егор не мог воспринимать зачатки своего таланта как что-то хорошее. Женя, девушка, которая обучала его рисованию первые полгода, много рассказывала ему про художников ушедших эпох. Слушать истории про людей, которые, кто сквозь бедность и непонимание, кто сквозь славу и признание, но все же ставшие значимыми в какой-то степени, было ему приятно. Именно эти истории сказали ему, кто такой художник и какой он, этот самый художник. Как бы он не выглядел, рисуй он слонов на длинных ногах или медведей в лесу, он, в первую очередь, творец, играющий чувствами и эмоциями, но не в коем случае не эпатажем и вульгарностью, чего, к слову, хватало у некоторых личностей.

Но эпатаж и вульгарность, что не удивительно, в обществе художников двадцать второго века было не просто дополнением, а самим образом. Заурядный глаз обывателя не найдет прорехи в искусстве, куда можно засунуть кусочек паззла оригинального творчества. Изобилие искусства, почему-то, заставляет молодых художников думать, что ныне уже не стать известным, не прибегая к крайним, вульгарным и пошлым, методам. Егор, в это поверив однажды, не выдержал обиды на себя и забросил рисование, думая, что его способность лишь способ отсрочить неизбежную гибель искусства, в котором его убеждали не раз те самые клубы художников. Он уверовал в то, что прибегнет к этому самому эпатажу, если не обрубить на корню свои потуги.

Наконец, прошло три года работы над уже переименованным в «GalaxyGuy» «Космическим пульсом». Лёша дописывал развязку, где главный герой переживал гибель двух планет, уничтоженных по его ошибке, и где он наконец находит пристанище на одной карликовой планете. Егор рисовал большую, финальную обложку книги, которые они так долго придумывали вместе, и теперь рукопись готова была отправится в редактуру. Тысячи исписанных листов, сотни иллюстраций, и все это уместилось на более чем четыреста листов А4, испещренных мелким шрифтом и с вклеенными в них картинками акварелью Егора. Они понесли рукопись в редакцию.

Принявший их усатый дядька с грустными глазами и болезненного вида лицом без интереса взял рукопись и отправил братьев домой, не дав никаких указаний. Так просидели они пять дней в ожидании ответа, окрыленные надеждой на светлое будущее дуэта писателя и художника, но редактор не спешил их обнадеживать. Рукопись вернулась к ним с запиской: «Нам очень жаль, но вы не подходите нам».

Сердце у обоих упало, но все было бы не так страшно, если бы не одна маленькая деталь, которая навсегда убила желание браться за работу у братьев – рукопись была прочитана всего на одну пятую всей истории, что показывали пометки каждые 10–20 страниц, заканчивающиеся на восьмидесятой.

Следующий месяц братья оббегали семь изданий, в которых никто не доходил и до половины рукописи, отказывая в печати и заливая обильным количеством кофе величайший труд их жизни, который нельзя было даже перепечатать. Братья ушли в себя, надолго забыв о работе художником и писателем, которых в них убил простой человеческий эгоизм и государственная цензура.

Рукопись отправилась в секретер на замок, и вот уже два года томилась там. Никому не хотелось доставать ее и браться за доработку, оставляя за собой желание сохранить ее как память о веселых временах концентрированной рутины, разбавленной работой. На стене над секретером висел тот самый постер, который Егор выводил неделю акварелью, и который должен был стать обложкой книги. На нем Ламар, главный герой, сидел на платформе посреди космической бескрайности, созерцающий сине-оранжевую планету, которая и стала его домом в конце истории. Эта работа, как он по сей день считает, стала жирной точкой в его карьере художника.

Младший брат часто возвращался к этому плакату и смотрел в невероятно печальные глаза Ламара, которые он сделал в соответствии со своим состоянием в те годы. Ламар держал в одной руке пистолет, а другой, грязной и худой, словно обтянутая кожей косточка, сжимал капсулу с последним дыханием дяди, которое направляло его все время по пути до планеты Бета К.О.