Читать книгу Илиодор. Мистический друг Распутина. Том 1 - Яна Анатольевна Седова - Страница 22

Первые же номера «Почаевских известий» выявили в о. Илиодоре неожиданное качество – вопиющую, чрезмерную жестокость. Один из первых текстов, где она проявилась, сразу прославил «Известия»: его с ужасом процитировала петербургская газета «Речь». Касаясь известной легенды о крике «Мало!», которым будто бы встретила Государственная дума I созыва исчисление жертв революции, о. Илиодор писал следующее:

«…нужно было бы у Таврического дворца в Петербурге устроить виселицы, исполнителями казни взять демократов и перевешать по порядку, начиная с председателя Думы, всех ее членов, заявивших себя кровожадными разбойниками и сребролюбивыми иудами предателями. Тогда бы уж число убитых демократами было достаточно. Хотя это было бы и жестоко, но зато как поучительно – просто залюбуешься».

В том же духе о. Илиодор продолжал и далее. Особенно острый пик пришелся на январь 1907 г. Как правило, жестокости мелькали в отделе «Последняя почта» в качестве комментариев к злобам дня.

Если свести воедино все эти заметки, то кровожадные вожделения о. Илиодора представляются следующим образом. Всех демократов надо перевешать, «потому, что демократы не люди, а как звери!». Также казнить «подстрекателей – газетных лгунов». «Убийцам проклятие и позорная виселица!». Агитаторы, поднявшие на бунт кронштадтских матросов, должны «мотаться, как собаки, на виселице». Адвокатов, защищающих в суде революционеров, надо «тянуть на виселицу».

Из всех уголовных наказаний о. Илиодор признавал только смертную казнь. Иначе преступники «сидят в тюрьмах и едят народный хлеб, а народ-то голодает». Сообщения о ссылках и присуждении к каторге неизменно сопровождал замечанием, что надо было этого человека повесить. Даже когда очередной преступник-еврей расстрелян, о. Илиодор все-таки не удовлетворен: «Один раз расстрелян? – Если один, то нужно было бы два раза казнить вонючего». Двойная смертная казнь рекомендовалась и в некоторых других случаях.

Вообще по части способа казни фантазия о. Илиодора разыгрывалась не на шутку. По его мнению, Одесское коммерческое училище, в котором обнаружена семифунтовая бомба с горевшим фитилем, надо было взорвать вместе со всем еврейским населением города. Точно так же революционеров, приготовивших адскую машину для взрыва охранного отделения, следовало взорвать этой самой машиной. Вообще во всяком случае казнить надо непременно «смертью самой лютой» и «позорной».

О. Илиодор оказался также сторонником телесных наказаний. «Газетным брехунцам» нужно отрезать языки, если сами не прикусят. У присяжного заседателя поляка, отказавшегося присягать по-русски, «так как он граф, то нужно было бы отнять графский титул и высечь плетками». Князя Пав.Д.Долгорукова за либеральную речь и ему подобных князей «нужно нагайками уму-разуму учить». Начальство гимназии, распустившее воспитанников, если оно и «само такое», «нужно сечь» «Баб», добивающихся равноправия, нужно высечь, «чтобы разная-то дурь из голов у них вышла». Наконец, либеральное духовенство следует отправить «в строгие монастыри возить камни и кирпичи и рубить дрова».

Так он писал в «Почаевских известиях». А вот как он выразил свой взгляд на страницах «Веча»: «Нисколько не смущаясь, но призывая во свидетели Бога и Христа моего, громко говорю: разбойников нужно вешать, изменников нужно вешать, газетных еврейских и русских лживых писак нужно вешать, потому что они строки свои пишут народной кровью, надругающихся над нашей св.Верой нужно вешать! Вешать, вешать и без конца вешать!».

Впоследствии, покинув Почаев, о. Илиодор несколько умерил свой пыл, но нет-нет да и мелькали в его речах призывы «сечь» неправедных судей, «загнать» политических ссыльных «в трущобы сибирских лесов и там заморозить» вместе с царицынскими богохульниками, а для благоустройства Царицына «разложить гласных по выбоинам, которыми кишат городские улицы, да проехаться по ним раза три-четыре».

«Илиодор раньше всего – злой человек, – написал позже А.А.Столыпин. – В частных разговорах его первое слово и главный довод: "повесить!". Если бы его слово обладало магической силой, половина России покоилась бы под надгробными памятниками».

Даже архиепископа Антония, по мнению о. Илиодора, следовало бы за крамольные речи «много бить шелепами и спровадить на каторгу».

После этого вполне правдоподобным выглядит свидетельство начальника Петербургского охранного отделения А.В.Герасимова, будто о. Илиодор ему лично «совершенно серьезно говорил о том, что нужно бросить бомбу в левую часть Государственной думы».

Напоследок – целый протокол, сочиненный о. Илиодором для предполагаемой им казни графа С.Ю.Витте и опубликованный в «Вече»: «Непременно нужно повесить этого изменника; нужно повесить при такой обстановке: на Красной площади в Москве построить нужно высокую виселицу из осины; ударить в набат на колокольне Ивана Великого; собрать весь Православный народ; около виселицы поставить всех министров; тогда привести великого преступника на место казни; привести, как следовало бы, не в ермолке и лапсердаке, а во всех орденах и графской короне; это нужно сделать для того, чтобы показать министрам и высшим сановникам, что от виселицы никто за измену и предательство не может убежать. Потом архиереям или священникам благословить палача на святое патриотическое дело, а он после того должен вздернуть графа на перекладину двух столбов. И все это должно устроить среди бела дня, а не тогда, когда казнят обыкновенных злодеев, о которых пишут в газетах: "на рассвете был повешен такой-то!". Имущество великого злодея должно быть отобрано в казну Государеву».

Кровожадные призывы, подписанные не кем-нибудь, а иеромонахом Почаевской лавры, вызвали в обществе шок.

«Речь» посвятила «Почаевским известиям» фельетон, закончив его так: «Архимандриты Амвросий и Виталий, иеромонах Илиодор! Вы не верите в Христа, под знаменем которого вы выступаете. Вы сделали себе из Христа ширму и под смиренными одеждами вашими вы прячете красную рубаху палача. Вы волки в овечьей шкуре. Вы не верите в небесный суд, а земной безмолвствует… Неужели он будет безмолвствовать всегда и не отнимет от вас священного знамени, которое вы, заслужившие анафему, влачите в грязи и купаете в крови?..».

«Русь» писала о «бесноватых монахах».

«Биржевые ведомости», изучив сочинения о. Илиодора, напечатанные в «Вече», отметили: «Читая его вопли и завывания, невольно думаешь, что кровожадным монахом давно пора заняться казенному психиатру…».

Шокированы были и церковные круги. «Церковный вестник», издаваемый при Санкт-Петербургской духовной академии, назвал деятельность о. Илиодора безнравственной. А архиепископ Финляндский Сергий (Страгородский), бывший ректор этой же академии, сказал своему бывшему воспитаннику: «Вы слишком резко выражаетесь; в статье, в которой вы предлагаете повесить графа Витте, вы прямо-таки смакуете смертную казнь. Так нельзя».

Защищаясь от многочисленных нареканий, о. Илиодор доказывал, что смертная казнь необходима для государства, не противоречит Евангелию и даже являет любовь к «народу Православному», защищая его от зла. Уверял, что любит и революционеров: «Когда я грожу проклятым безбожникам, губителям дорогой Родины и развратителям народа Православного народным самосудом, то я в данном случае руковожусь не жестокостью, не человеконенавистничеством, не кровожадностью, как это хочется думать владыке митрополиту, а, свидетель мне Господь Бог мой, любовью к взбесившимся людям, состраданием к потерявшим разум созданиям человеческим. Мне не нужна их кровь; я не могу смотреть на их кровь; я, да будет это известно всем моим гонителям, ненавистникам моим, ругателям, я скорблю о их гибели… Вот предо мной лежат карточки убийц Павлова, Лауница, грабителей на Фонарном переулоке [так в тексте], злодеев – участников взрыва на Аптекарском острове и много других убийц и грабителей… Все они повешены… Неужели враги мои и судья мой митрополит Антоний думают, что я услаждаюсь, смотря на них?.. Нет, нет, я, я… плачу о них и молюсь о них, ибо нет греха, превосходящего милосердие Божие».

Однако о. Илиодор считал их достойными смертной казни и в доказательство перебирал другие фотографические карточки – изуродованных жертв взрыва министерской дачи на Аптекарском острове – беременной женщины, полковника, восьмилетнего мальчика. «Ох, ох, не могу смотреть! Плачу, не могу не плакать. Душа переполняется скорбью, рука дрожит, слово прерывается…».

Сама по себе его идеология не нова. У смертной казни всегда были и будут сторонники. Беда не в том, что о. Илиодор примкнул к ним, а в очевидных садистических наклонностях, которые в нем неожиданно обнаружились. В его желании всех перевешать есть что-то патологическое. Преосвященный Сергий очень верно подметил, что о. Илиодор «смакует смертную казнь». Вот что шокировало людей, а вовсе не гимны военно-полевым судам.

Но, может быть, эта жестокость – просто свойство его личности? Как раз наоборот. В быту он был веселым общительным человеком, привлекавшим к себе людей. Умел и сострадать. В одной из статей, касаясь трагического случая, произошедшего в Ярославле, – гимназистка, совращенная своим учителем, отравилась полученным от него же ядом, – о. Илиодор разразился трогательными строками: «Бедная ты моя девочка! Невольно за тебя, соблазненную развратником, хочется молиться, хотя ты и самоубийца, хочется плакать у могилы твоей, которая так рано сокрыла тебя, чтобы люди не указывали на тебя пальцами за позор твой! Бедная, бедная, бедная ты, горькая, горькая участь твоя!». Но таким о. Илиодор был лишь тогда, когда его не кусала революционная муха.

Позже, в царицынский период, когда о знаменитом монахе писали все газеты, С.И.Смирнова посвятила ему очерк, отчасти раскрыв эту загадку характера о. Илиодора: «Что же такое случилось в его жизни, что из скромного студента он превратился в неукротимого борца, объявившего войну на все фронты: Синоду, светской власти, евреям, купцам, полиции? Какая душевная буря пронеслась над ним, ожесточила его и сделала из него царицынского Торквемаду, как называет его еврейская печать? То, что вывело его из душевного равновесия и нанесло ему неизлечимую рану, многими переносилось сравнительно легко – это была наша несчастная война и последовавший за ней внутренний разгром России. Казак Труфанов постригся и с крестом в руках пошел на защиту своих святынь: Православной Веры, Царя и Родины. Кругом лилась кровь, и вид этой истекающей кровью родины распалял его ненавистью к врагам. … Своими угрозами он хотел только предупредить, а не вызвать кровопролитие. Но вид русской крови, которая лилась по-прежнему, застилал ему глаза туманом, и он уже не владел собой».

Есть и другая любопытная сторона этого дела. С юридической точки зрения призывы о. Илиодора перевешать всех революционеров были абсурдны. Статья 84 Основных законов гласила: «Империя Российская управляется на твердых основаниях законов, изданных в установленном порядке». Это правовое государство, где нельзя просто взять и повесить неугодного властям человека. Уразуметь это о. Илиодор не мог. Он руководствовался инстинктом – инстинктом выходца с Большого хутора Мариинской станицы. И этим импонировал своим малограмотным читателям, представлявшим себе решение государственных задач на том же самом уровне.

Жестокость и примитивность всех текстов о. Илиодора в «Почаевских известиях» подчеркивалась изобилием грубой ругани («подлые твари», «вонючий пархач», «поганая и вонючая газетка», «поганая тварь», «еврейская погань», «русские дураки-пропойцы» и т.д.). Отчасти это тоже дань уровню читателя. О. Илиодор признавался, что пишет в своей «народной газете» «намеренно резко», поскольку, обращаясь к волынскому крестьянину, «революционера нужно назвать не "освободителем", а непременно разбойником, гадом и подлецом. Это будет для него понятно». Однако этот стиль был присущ о. Илиодору в любой аудитории. Молодой проповедник был слишком прямодушен, чтобы соблюдать светские приличия.

Интеллигентного человека брала оторопь от поведения о. Илиодора. Характерно, что газета «Русь» приняла его, прошедшего полный курс духовной школы, за «темного, некультурного» монаха. А знаменитый публицист М.О.Меньшиков писал об «отвратительном монахе Илиодоре, фанатике, крайне дурного тона».

В глубине души он и сам сознавал, что перегибает палку: «я … острее других чувствую боль народную, яснее других, смею думать, вижу неправду, ложь, предательство русских дураков и подлецов, по своей природной пылкости духа пламеннее люблю свою Родину, свой многострадальный забитый народ, свою Веру, родную идею Царского Самодержавия! Все это не дозволяет мне спокойно относиться к тому, что происходит вокруг меня и… чрез это я часто погрешаю. Но спешу оговориться: погрешаю не в существе дела, то есть не в том, к чему я стремлюсь, а в том, как я стремлюсь, в какие формы выражения я облекаю Правду Христову, правду Народную Свято-Русскую. В этом, признаюсь, я грешен и поэтому взываю постоянно к Божьей Матери: "Исцели души моея болезнь!". Но эта болезнь не уничтожает дела, не слишком опечаливает меня, эта болезнь – не гангрена: не съест она организма».