Читать книгу По степи шагал верблюд - Йана Бориз - Страница 5

В незапамятные времена, когда ничегошеньки не было, кроме темноты и страха, даже земля и небо еще не отделились друг от друга, появился первый человек – смелый и могучий Паньгу[28]. Он возник, как крошечный цыпленок, в огромном яйце, где слились вместе свет и тьма. Целых восемнадцать тысяч лет длилось таинственное созревание; неопытная в то безвременье природа не находила, куда и как его приспособить, чем одарить, чего лишить. И вот наконец Паньгу пробудился. Вокруг царил непроницаемый липкий мрак, и сердце первого человека онемело от страха. После робких блужданий его руки нащупали неизвестный предмет. Им оказался невесть откуда взявшийся топор. Паньгу ухватился за топорище, размахнулся что было сил, ударил вслепую в одну сторону, потом в другую и оглох от неимоверного грохота, разом заполнившего его безмолвный мир какофонией расколовшейся горы.

Весь мир – тьма с ровным посапыванием лошадиной морды. Вот это здорово! А Паньгу не кто иной, как сам Чжоу Фан. Оказывается, умирать вовсе не страшно и не холодно: без чувств, без движения. Только шумно: со скрипом, пыхтением, глухим стуком копыт по пыли.

Сонный бездвижный мир, в котором находился Паньгу, зашевелился, задышал. Все легкое и чистое всплыло наверх, а тяжелое и грязное опустилось на дно. Так возникли небо и земля. Он с трудом выбирался из сковывавшей мир скорлупы, а вместе с ним просачивались на волю красота и волшебство. С его вздохом рождались ветер и дождь, с выдохом – гром и молния. Когда Паньгу открывал глаза, на новорожденной, несказанно прекрасной земле наступал день, а когда закрывал – скатывалась звездная молчаливая ночь. Этот красочный мир страшно понравился великану. Правда, он немного испугался, что чудеса закончатся, а земля и небо снова сольются, превратившись в хаос. Чтобы этого не произошло, он каждый день отталкивал небо от земли, и в конце концов они привыкли смотреть друг на друга издали, неспешно беседуя проливными дождями. Великан попытался заговорить, и голос стал громом, левый глаз – солнцем, правый глаз – луной. Руки и ноги образовали четыре стороны света, туловище – землю, из крови возникли реки, из вен – дороги, из волос – звезды, растения, деревья, из зубов и костей – металл, из костного мозга – нефрит.

Вот он какой замечательный, лопоухий караванщик Чжоу Фан, – объял весь мир любовью и заботой. Однако все, что надлежит, уже исполнено, пора и умирать. Эх, жаль, не увидал Глафиры перед смертью. Да ладно, на небесах еще встретится с ней, подождет с полвека, ему не привыкать. Зато потом будет много времени – целая вечность, чтобы бродить рука об руку во владениях Годзумедзу[29].

Наконец пришел скорбный час, когда Паньгу предстояло покинуть полюбившийся ему мир, забыв о недоделанном. Тогда его локти, колени и голова превратились в пять священных горных вершин, а насекомые на его теле – в людей. Когда Паньгу удостоверился, что земля и небо не соединятся и долее не нуждаются в его подпирании, он умер, а Чжоу Фан, напротив, окончательно пришел в себя. Страшно болела голова, обмотанная чем‐то мокрым и липким, с неприятным запахом. Пошевелил конечностями – двигаются. Он снова услышал собственный стон, доносившийся будто издалека, и все вспомнил. Предатель Сабыргазы, коварный Казбек в караван-сарае, костерок в глубине двора, темнота и стон. Вон как дело было, а Паньгу вовсе ни при чем.

– Очухивается, Мануил Захарыч! – раздался приглушенный голос кучера Степана.

– Говорил же тебе: это живучий китайский крендель. Непременно довезем! – Оптимистичный басок директора болезненной дробью раскатился внутри ноющего черепа.

Стук копыт, директор и Степан… Неужто Сабыргазы в сговоре с князевыми помощниками и теперь Чжоу Фана везут куда‐то, где контрабандисты вершат свои темные дела? Хотят сделать подручным, отправить с опасным заданием домой, а потом сгноить в тюрьме. Или им просто избавиться от свидетеля нужно? Нет, тогда проще убить, зачем куда‐то везти? Шансы увидеть Глафиру на земле или на небесах таяли с каждой минутой, и несчастный почувствовал облегчение, очередной раз ныряя в зыбкую пелену забытья.

– Что это вы учудили? – Недовольный голос доктора Селезнева не обещал приятных сюрпризов. – Вчера увезли вполне здорового, хоть и слабого, а сегодня привезли назад в разобранном состоянии. Не ожидал‐с, Мануил Захарыч.

– Надсмехаться изволите, господин эскулап? Что ж, позволительно. Однако забывчивость моего Степана спасла этому китайскому господину жизнь.

В это время руки Селезнева разматывали повязку на голове Чжоу Фана, чем‐то обтирали лоб и затылок, бесцеремонно сжимали запястье. Прилипшие к повязке волосы с треском оторвались от запекшейся раны. Больной очнулся. Доктор обрадованно зацокал и тут же поднес ко рту лежащего мензурку приторной микстуры.

Без стука отворилась дверь, в проем заглянуло Солнце – розово-золотистое, в синем платье. Все как в прошлый раз. Чжоу Фан несказанно обрадовался: все повторяется, значит, впереди еще полгода солнечного счастья.

– Меня Веньямин Алексеич послали узнать, в чем дело. – Нежная трель девичьего голоса звучала встревоженной канарейкой. – Ой, опять Федя у нас в лазарете?

– Хм, Федя. Что ж… Пусть будет Федором, раз уж прижился.

– Так в чем дело‐то? Как господам доложить? – допытывалась Глафира.

– Так и доложите, мол, Степан по дурости запамятовал отдать китайцу пачпорт и рекомендательное письмо, засим поехал на постоялый двор поздним вечером и аккурат споткнулся о вашего Федю, который лежал без памяти перед воротами. Вот и весь сказ. В больницу мы его не повезли, потому как не ведали, дозволено ли полуживых иноземцев доставлять, да и докуки с полицией иметь не возжелалось. Поэтому Степан погрузил его в таратайку, и вот – вуаля! – он снова в Новоникольском.

– Правильно поступили, Мануил Захарыч, в больнице на него внимания не обратили бы. Да и сроднились мы уже как‐то с пациентом, – похвалил догадливого директора доктор Селезнев, а потом тем же тоном поругал: – Но если бы он у вас на руках скончался? Дорога‐то неблизкая.

– Ни в коей мере. – Уверенный голос директора отбивал бодрую дробь в больной голове Чжоу Фана. – Он ни в коей мере не производил впечатления человека, готового отправиться к праотцам.

– Боюсь, ваше заключение скоропалительно, травма некислая, состояние пациента обманчиво.

Глафира давно уже покинула лазарет и, по всей видимости, доложила печальные новости хозяевам, потому что вскоре раздались тяжелые шаги Шаховского-старшего и бодрые, словно спешащие куда‐то по веселым делам, – Глеба Веньяминыча. Поохав и поцокав, господа велели оставить Чжоу Фана в лазарете и лечить от души, а на разговоры о полиции махнули рукой – как искать злоумышленника темной ночью в китайской слободе?

Снова приходила Глафира с вкусными гостинцами, поила киселями и взварами, потчевала соленьями из матушкиного погреба. В этот раз беседы складывались успешнее, Чжоу Фан вполне мог изъясняться и даже иногда отпускал шутки. Он говорил о милом сердцу Синьдзяне высокопарными чужими словами, и оттого родной край еще сильнее отдалялся, терял выпуклость и аромат, съеживался в точечку на краю сознания. Глафира понимающе кивала пшеничной головой, но ее мысли, кажется, путешествовали далеко от Поднебесной империи.

После Рождества доктор Селезнев разрешил выходить на улицу и вообще делать все, что пожелается, только не стоять на голове. Молодой княжич подарил тяжелый тулуп, ношеный, валявшийся без нужды в людской со времен тонкокостного истопника, который давно спился и отправился на погост. К тулупу прилагались валенки, в которых Чжоу Фан долго не мог приноровиться ходить, и – о чудо! – настоящий лисий малахай, точь‐в-точь о каком мечталось лопоухому караванщику. Такая невозможная, незаслуженная щедрость взывала к великой благодарности, но у бедного больного ничего не было, кроме преданного сердца, которое он не раздумывая преподнес заботливому благодетелю.

– Вы, Федя (матушка придумала называть вас Федей, у них с Глафирой так повелось), так вот, вы, Федя, будете жить у нас в именье. Хорошо?

– Не имею права. Не должен. Это слишком много доблоты. – Чжоу Фан начал усердно кланяться, сняв и прижав к груди подаренный малахай.

Глеб Веньяминыч решил, что тот отказывается от великодушного подношения.

– Бери. Носи на здоровье. Русские. Люди. Гостям. Всегда. Рады. Вы… Ты. Гость, – по раздельности, выделяя каждое слово, повторил молодой князь.

– Нельзя столько доблоты, сердце умирать, – поделился сомнениями озадаченный подданный Поднебесной.

– Будете следить за садом и заниматься китайским языком с моей супругой, Дарьей Львовной. Понял?

– Китайский язык? – Чжоу Фан от неожиданности дал петуха. – Почему госпожа китайский язык?

– Хочет изучать. Для расширения кругозора. Все. Собирайте вещички.

Доктор Селезнев, донельзя обрадованный какой-никакой определенностью в судьбе постоянного пациента, наказал являться дважды в неделю для осмотра, не лазить по деревьям, избегать высоты, способствующей головокружению. Он насовал в узелок сушеных трав и микстур, похлопал по плечу, выразив надежду, что отныне Федор станет навещать доктора исключительно на собственных ногах.

Снега завалили Новоникольское, только озорные печные трубы торчали над сугробами, еще вчера бывшими рядовыми крестьянскими крышами под тесом, железом или соломой. Детвора с визгом штурмовала ледяную горку, что змеилась с высокого обрыва до самой середины задремавшего подо льдом Ишима. Телеги заменили санями – отличное, сверхудобное средство передвижения. Скользит легкой поземкой, не трясет, оси не ломаются, колеса среди камней не застревают. Эх, будь на то воля Чжоу Фана, путешествовал бы только зимой и только на санях.

Лопоухий китаец долистал книгу жизни до новой прекрасной страницы: он ежедневно, затаив дыхание, шествовал по лакированному паркету, с неизменным восхищением оглядывал высокие дубовые стеллажи, полные мудрых фолиантов, любовался изысканным интерьером гостиной с пафосными господами в золоченых рамах и их кружевными нарумяненными спутницами. Мимо восхищенного взгляда проплывали тусклые блики на полированной поверхности фортепиано, робкие пальцы с нежностью дотрагивались до высоченной двери, приотворяли ее, и нога бесшумно ступала на драгоценный бухарский ковер, хранящий шаги древних сказок.

Дарья Львовна – молодая княжна, живая, остроумная, прогрессивная – не желала просиживать юбки в праздных сплетнях. С раннего утра она маячила в саду, закутавшись, как наполеоновский солдат, в тулуп и три шали, писала этюды застывающими на морозе красками. Ничего путного не выходило, но художница не отчаивалась. Расчистив будуар, она устроила в нем что‐то наподобие мастерской, куда азартно затаскивала всех встречных-поперечных обещаниями написать настоящий портрет. Когда не везло с простодушными жертвами портретного искусства, княжна усиленно малевала пейзажи и натюрморты.

Интерес к китайскому языку родился из любования изящными миниатюрами, которыми пестрили страницы светских альманахов, богатой росписью фарфоровых ваз и невесомых шелков. Чжоу Фан подвернулся очень кстати, и прожект оброс необходимым мясом. Конечно, Дарья Львовна порывалась (и неоднократно!) написать портрет лопоухого учителя, но ничего стоящего не вышло: то ли таланта не хватило, то ли модель неудачная досталась.

Занятия проводились бессистемно, озорная княгиня увлекалась и больше внимания уделяла обучению наставника правилам русского языка, чем собственному китайскому. Поэтому русский Чжоу Фана прогрессировал с завидной скоростью, а китайский Дарьи Львовны так и скупердяйничал простецкими «ни хау ма»[30] и «мио»[31].

После занятий благодарный учитель шел чистить двор, а по вечерам строгал из выкорчеванных из снежного плена бревнышек забавные фигурки, тачал малюсенькие табуреточки, разделочные доски, ковши, поварешки и скалки для шумной княжеской кухни. Кухарка хотела сразу же пускать ладный инвентарь в дело, но китаец не отдавал: он выпросил у Дарьи Львовны красок и расписал свои поделки, а потом, осмелившись, попросил смолу, скипидар, масло и умело залакировал.

– Заслужил свои плюшки, Федор Иваныч, – похвалила повариха Степанида столярные изделия, – любо-дорого в руках держать твое ремесло.

– Давай я один раз кормить? – попросил ее Чжоу Фан.

– Готовить хочешь? Свое небось, китайское? Ну давай.

И Чжоу Фан начал стряпать любимые мамины кушанья, заменяя отсутствующие ингредиенты местными, неудобными, придающими новый вкус привычным блюдам. Пряные запахи привлекали на кухню любопытных, всем доставался кусочек кислосладкой уточки или маленькая чашечка иссинячерного супа. Слуги недоверчиво качали головой, но, распробовав, хвалили повара.

Но самыми долгожданными в распорядке дня стали послеобеденные часы, когда Глафира прибирала залы и приемные, а он ей помогал. Каждый день баснословно много солнца – такое счастье трудно вынести неизбалованному сердечку.

Дотошная в непрекращающейся войне с сором горничная приобрела ретивого союзника. Она протирает полки, а он уже притащил лестницу и лезет наверх смахнуть пыль со шкафов. Она скатывает ковер, а он уже отодвинул всю мебель, подготовив плацдарм для швабры в самых потаенных блиндажах грязи. Работа отныне шла и быстрее, и веселее.

Разумеется, все постояльцы усадьбы видели, что Федька-китаец млеет, когда рядом Глафира, замечали потерянные взгляды, несчастными, проколотыми булавкой бабочками липнущие к юркой синей спине. Замечали и самоотверженную горячечную преданность. Кое-кто подшучивал, а самые опытные и побитые беспощадной жизнью даже всерьез намекали:

– Ой, девка, не упусти свое узкоглазое счастье. Где такого мужика сыщешь? Непьющий и пахать готов с утра до ночи.

Но наивная Глашенька воспринимала всю эту возню в доме не иначе как забавную дружбу и никаких планов не строила, с достоинством ожидая колечка от непутевого Семена.

По весне работы в саду стало больше, а Дарья Львовна охладела к занятиям. Сменив драгоценный лисий малахай на привычный войлочный ак-калпак, оставшийся в наследство от невезучего Идриса, Чжоу Фан бок о бок с садовником боролся за красоту и процветание неласковой сибирской земли.

– Ты, Федя, зря стараешься, не будет кружевиться этот куст, как ни пыхти, – усмирял праведный пыл вредный садовник.

– Будет, все будет, Миха-лы́ч, ждать надо, – не соглашался с ним Чжоу Фан.

Глафира с Елизаветой Николаевной давно решили промеж себя, что китаец попался на редкость трудолюбивый и рукастый. Неплохо бы оставить такого в имении. Тем более за ним напасти так и охотятся, пригляд не помешает. Дарья Львовна тоже не планировала расставаться со своим вежливым учителем, который не обременял ее трудными заданиями и не ругал за непоседливость. Кухарка и садовник нахвалиться не могли на косноязычного умельца.

– Веньямин Алексеич, не извольте китайца прогонять. Пущай при нас остается вместо наемных криворуких бездарей. Положите ему невеликое жалованье, да и бог с ним, – ходатайствовал Михалыч перед старым Шаховским.

– А я его и не гоню, пусть живет. Соберется уходить – поговорим о жалованье.

Но Чжоу Фана выживала из гостеприимного имения вовсе не корысть. Будь его воля, жил бы так до скончания века за хлеб и лежанку, и даже спасибо никакого не надо. Ему надлежало обелить свое имя. Для этого требовалось пойти в Петропавловск, найти Казбека и хорошенько порасспросить. А может быть, найти самого Сабыргазы и привести (пускай даже насильно!) в Китай на покаяние. А потом взять полицейских и пойти по следам контрабандистов, доказывая и наказывая. Если придется в итоге сесть в тюрьму до конца дней, что ж, значит, судьба. Главное, чтобы имя осталось неопороченным, а противный Сабыргазы наказанным. Вот и все.

Приступить к намеченному Чжоу Фан решил в мае – июне, когда первые караваны потянутся из степей в прохладные российские леса. Поговорить с ними, разузнать, потом в Петропавловск. Там видно будет.

Весна выдалась поздней, неприветливой, с изморозью по утрам и расквашенными дорогами. Поэтому первый караван появился на горизонте только в начале июня. Издавна налаженные торговые связи привели путешественников в Новоникольское. Во главе стоял сумрачный пожилой Ахмат-ага, в помощниках у него – проворный Лю Шен. Точь-в‐точь как в прошлом году, когда Чжоу Фан служил правой рукой караван-баши Сабыргазы. Бывалый степняк – главный, молодой китаец на подхвате.

С замиранием сердца поспешил лопоухий неудачник навстречу землякам, принес невеликие дары – состряпанные собственноручно угощения и домашний каймак в глубокой глиняной плошке, свежий до сладости, с запахом заката и ягод.

– Я тебя знаю, – невежливо завопил скуластый Лю Шен в ответ на пестрословное приветствие, – ты китаец, работник Сунь Чиана, ты здесь заболел и зимовал в доме большого уруса.

– К моему прискорбию, так и произошло. Горести подстерегали меня неотступно на протяжении всего года. Сегодня я жив исключительно благодаря гостеприимству и щедрости князя. Если не побрезгуете моей компанией, то у меня накопилось множество вопросов к караван-баши Ахмат-ага.

– Не, не побрезгуем. А тебе тут письма есть от твоих. Мы на всякий случай взяли, хотя не знали, встретимся ли. И вот – тебе повезло. – Лю Шен по‐приятельски хлопнул его по плечу и полез куда‐то в дорожные сумки, не переставая жевать лепешку, сдобренную каймаком.

При виде писем с родины глаза Чжоу Фана, конечно же, выпрыгнули спелыми смородинками. Не знал и не ведал лопоухий, что мир устроен до такой степени мудро и справедливо. Много раз думал, что матушка оплакивает его, а сестренка вторит ее всхлипам. Оказывается, нет, дошли послания, родители спят спокойно.

Он извинился перед Лю Шеном, пообещав зайти в другой раз, и помчался вприпрыжку к берегу, где никто не помешает. Заставив неуемное сердце колотиться потише, развернул листок, изрисованный неровными, будто плавающими в луже иероглифами. Его непоседливая сестра никогда не блистала успехами в чистописании.

«Дорогой Фан, если ты читаешь эти строки, то знай, мы все равно тебя любим. И я, и мама, и папа. Выздоравливай поскорее и приезжай, ты нам очень дорог. Мы не верим тому, что говорит господин Сунь Чиан. Это неправда. Он приходил и сильно ругал нашего отца, но отец все равно не поверил. За свой пропавший товар Сунь Чиан просит страшно много, у отца нет столько серебра, поэтому он тебе помочь не сможет. Передай хотя бы письмо с караваном, если сам боишься возвращаться».

Что такое? О чем пишет глупая сестрица?

С обрыва послышался крик:

– Федя, побежим! Елизавета Николаевна просят клумбу разбить по‐новомодному. Помощь нужна. – Глафира звала его, приложив ко рту сложенные рупором ручки.

Не смея отказать, Чжоу Фан попытался спрятать расползающееся тараканами недоумение и потелепал за своим Солнцем в усадьбу. До глубокого вечера он обихаживал капризные ростки, уговаривая их прижиться и порадовать добрых людей прилежным цветением.

Сад Шаховских спускался уступами к Ишиму, на склоне вода не задерживалась, потому особливой красоты не произрастало: чахлые пучки соцветий и обглоданные камни. Такое пренебрежение главным богатством – землей – жестоко порицалось в Поднебесной. Даже скудный участок в один ли[32] перед крыльцом именовался садиком, который требовалось содержать в идеальном порядке, выкладывать дорожки белыми речными камешками и развешивать нарядные фонарики. Такое богатство – сад в два му[33], лежащий в первородной дикой необузданности, да еще и на берегу полноводной реки, – могло прокормить целую деревню, а разбить его как следует, так и императору не зазорно в таком гулять.

Чжоу Фан с разрешения равнодушного Михалыча начал вычленять терраски и засаживать их неприхотливыми можжевельниками, пахучей мятой и строптивыми кустами боярышника. Землю посыпал раздробленными шишками, а дорожки выкладывал речными кругляками. Взял себе за правило: одна клумба в два дня, без уступок дождю и холоду. Требовалось спешить: во‐первых, весна быстротечна, а во‐вторых, ему пора покидать Новоникольское. Следовало оставить добрую память о себе. А что может быть лучше цветников и затейливо насаженных хвойников? Так и пошло. К середине мая в саду насчитывалось больше двадцати обихоженных клумб. Елизавета Николаевна вышла погулять, да так и ахнула. С тех пор самыми главными в саду стали длинные умелые руки Федьки-китайца.

Но сегодня ему вовсе не хотелось декорировать непослушный склон, его ждал разговор с Лю Шеном. Впрочем, пожилая княгиня о том догадываться не могла, а ее горничная тем более.

У Глаши тоже случился праздник: наконец‐то наведался из своих городских приключений оборванный и завшивевший Семен. Без улыбки, без гостинцев. Видно, не так‐то складно работалось в заполошном, суетливом городе.

Только поздним вечером под предостерегающее уханье филина новоиспеченный княжеский садовник смог добиться аудиенции у караванщиков. Разговаривал не Лю Шен, а сам Ахмат-ага. Говорил на смеси уйгурского и узбекского, а его китайский помощник переводил на всякий случай, хотя этим сомнительным языком он владел не лучше самого Чжоу Фана.

– Сабыргазы – уважаемый караван-баши. Он заболел – ты должен торговать. Ты не должен обманывать. Каждый может заболеть, обманывать нельзя.

Интересно получается. Сабыргазы тоже заболел? Наверное, заразился от Чжоу Фана! Вот и объяснение. А товар, оставшийся без пригляду, попросту растащили. Но зачем же обвинять помощника? Все видели, что он свалился первым.

– Я первым заболел и остался здесь. Я не могу отвечать перед хозяевами за то, чему не был свидетелем, – вежливо попытался оправдаться Чжоу Фан.

– Как не можешь отвечать? – Ахмат-ага вылупился непроницаемыми глазами, в которых мелькали отблески костра. – А кто отвечать? Сабыргазы заболел в степи, ты продал товар, потом заболел. Сабыргазы тебя здесь догнал, ты был больной, а товара не было. Где товар? Где деньги? Почему здесь сидишь у большого уруса? Почему не убегаешь, не прячешься?

Долго и бестолково разъяснял лопоухий неудачник свою версию похода – бесполезно, ему никто не верил. Выходило, что коварный Сабыргазы, провинившийся перед контрабандистами, рассчитался с ними товаром Сунь Чиана, а свалил все на всерьез захворавшего помощника. То ли выживет, то ли нет – все одно. Как теперь быть? Попутчики могли свидетельствовать, что Чжоу Фан не сношался в дороге с неизвестными, но они чужой товар не считали, за своим следили. Да и как не сношался? А отлучки вместе с Сабыргазы и по его поручению? Кто скажет, не сам ли мудрил-пестрил?

С тяжелой головой и печальным сердцем лег он в ту ночь под толстое верблюжье одеяло. Луна приветливо заглядывала в окошко, но в лицемерном свечении чудился вечный обман. Значит, все считают его виновным, предателем, недобропорядочным. И Сунь Чиан понес убытки. Ничего хорошего в Кульдже отныне не ждет. Проваливаясь в тяжелый сон, Чжоу Фан видел перед собой довольную ухмылку подлого Сабыргазы.

Утром он выбежал в сад с первыми лучами задорной летней зари и принялся разбивать прихотливую клумбу из пяти крошечных уступчиков, сбегающих к реке. Вдоль нее наметил лесенку из камней – после, если удастся, зацементирует. Таких в саду еще не водилось, Елизавета Николаевна будет рада. К обеду уже намечалось невиданное доселе украшение прибрежного склона. После наскоро сжеванной лепешки работа пошла быстрее: думать и высчитывать больше не требовалось, знай копай да таскай камни с землей. К вечеру Чжоу Фан отмылся от глины и чернозема и пошел к Дарье Львовне на урок, но предварительно отыскал Глафиру, поклонился ей и поинтересовался, не угодно ли старой княгине полюбоваться новым садовым декором. Той оказалась весьма кстати прогулка на вечернем воздухе.

– Я должен много работать, потому что надо деньги. Можно я получать жалованье? – напрямую спросил Чжоу Фан, после того как Елизавета Николаевна рассыпалась в восторгах таланту умельца-садовника.

– Феденька желает остаться при нашем именье? Мы будем только рады. – Уступчивая княгиня быстро поняла свою выгоду. – Сегодня вечером обсужу это с Веньямином Алексеичем.

План, выработанный китайцем, не удивлял изощренностью или дальновидностью. Он попросту решил возместить убытки своему китайскому патрону, восстановить честное имя, а потом, развязав себе руки, искать правду. Сидя в тюрьме, все одно ничего не добиться. Значит, надо поработать в России, где за ним никто не гонится, затаиться, подкопить. Заодно можно попытаться хитростью войти в доверие к местным контрабандистам и порасспрашивать. В этом пункте начинал тревожно переворачиваться тугой ком за ребрами, потому что выход на преступников имелся лишь один – через Семена, Глашиного жениха.

Старому князю Шаховскому предусмотрительный китаец сообщил, что патрон гневается на него, потому работы в Поднебесной не будет. Ввиду столь печальных перспектив он хотел бы остаться здесь, рядом с друзьями и зарабатывать, как и все прочие.

А усилия готов прилагать, где только понадобятся. Веньямин Алексеич согласился, но в глубине души решил, что Чжоу Фан настолько влюблен в Глашу, что готов пожертвовать и родиной, и судьбой за счастье быть рядом с ней. Своими соображениями он поделился с княгиней, сидя в беседке под цветущей черемухой.

– Не думал, что такая адская страсть завладеет нашим узкоглазым молодцом, – посмеиваясь в густые усы, добродушно рокотал князь.

– Зато какая романтика, Венюшка! Нет никаких границ для подлинной любви, ни государственных, ни сословных. Любовь – она все побеждает. – Княгиня закрыла томик стихов и улыбнулась.

Так Чжоу Фан окончательно стал Федором, или Федькой-китайцем. Из жалованья, назначенного добрым Веньямином Алексеичем, ни копейки не тратил, только однажды купил Глафире редкой красоты платок да лаковую шкатулку. Видел, как она заглядывалась на них.

– Зачем это, Федя? – Она засмущалась и начала отнекиваться. – Я и сама могу купить что захочется.

Пригожее, но короткое северное лето не оставляло времени для праздных раздумий, осень с песенной страдой тем более. С первыми заморозками возобновила занятия китайским языком Дарья Львовна, но теперь уже Глеб Веньяминыч платил за уроки дражайшей половинки, и эти денежки тоже складывались в узелок, все туже и туже набивая его заветными настоящими рублями, за которыми когда‐то посылал своего невезучего поверенного мудрый Сунь Чиан.

Прилежным и кропотливым трудом Федька-китаец, по предварительным, даже слегка оптимистичным подсчетам, собрал за полгода одну двадцатую той суммы, которую следовало преподнести патрону. А как же упущенная выгода? А что с процентами? А на какие деньги вести дознавание, чем умасливать хитрых свидетелей? Чем кормить колесницу правосудия, которая сломает хребет преступнику Сабыргазы и вернет бескорыстному неудачнику доброе имя? Выхода Чжоу Фан не видел, поэтому продолжал усердно работать, складывая копейки и рублики в холщовый узелок.

Зимой жалованье садовника не выплачивалось, поэтому Федор переквалифицировался в плотники. Потертая мебель засияла новым лаком, выщербленный местами паркет разлился первозданной рябью. Времени оставалось много, хватало и на охоту, и на стряпню.

Как‐то в канун Рождества он бродил с ружьем по густому соседнему лесу, где неумелые ребятишки рубили елочки к празднику, хотел настрелять белочек да сшить Глафире новую праздничную телогрейку. А если повезет, то и лису раздобыть. Ее продать можно, не впервой. Тоже подспорье. Ладные короткие лыжи бесшумно скользили по неопределенности, мысли бежали впереди белок, потому добыча падала в руки сама. Уже добрых полдюжины болталось на кушаке.

Можно было, конечно, и поприжать Семена, подразнить, будто известно все про его дружков-контрабандистов, и ноги вот-вот идут к полицейскому уряднику. Потребовать к ответу Сабыргазы, а поскольку такой финал связан с разоблачением и всей шайки-лейки, то попросить способствовать в возмещении ущерба. И обелении имени. Можно бы попробовать. Да только ударить Семена – это причинить боль Солнцу. Выйдет ли что из затеи с разоблачением – еще неизвестно, а вот потерять неуверенное Глафирино расположение – это настоящая беда, потом и в России жить невмоготу.

Какая‐то тень промелькнула под торжественно застывшими березами. Наверное, лисица или волк. Охотник с радостью отодвинул подальше набившие оскомину размышления и отправился по нечеткому следу. В глазах рябило от черно-белого, с редкими вкраплениями еловой свежести. Дичь ныряла за стволы, играла в прятки. Не убегала опрометью, но и не подпускала к себе для прицельного выстрела. Березняк совсем закончился, начался ельник. Мохнатые лапы, недовольно согнувшиеся под девственным снежным грузом, закрывали обзор. Скупой зимний день с трудом пробивался через частокол стройных верхушек, оттого тени лежали вольготно, разлаписто, уверенными хозяйскими псами сторожа чуткую тишину.

Добыча ныряла в еловый сумрак и тут же появлялась снова, не замечая преследователя. Это лиса! Настоящее рыжее богатство! Хватит скользить, пора затаить дыхание и прицелиться. Лишь бы не спугнуть! Федор плавно прислонил к плечу двустволку, не дыша взвел курок. Верная помощница не вздрогнула, не забренчала, только глухо охнула, давая знак, что готова. Сейчас лиса-красавица покажется из‐под еловой юбки; справа или слева… вот бы угадать… Руки затекли и чесались от нетерпения. Вот!

Острая мордочка высунулась справа, доля секунды до выстрела… Бей!

Лиса исчезла, как сквозь землю провалилась, еще до выстрела. Бух! Разряженное ружье застыло в недоумении, таращась вороными дуплами в бело-зеленые сарафаны. Потому что из‐за пригорка донесся слабый вскрик. Федор от неожиданности резко повернулся и едва не свалился в сугроб. Заскользил на крик, не заботясь о порванной тишине и не разбирая дороги. С размаху врезался в неприметную сосенку, спрятавшуюся под снегом, смял нарядный бок другой красавице и вылетел на поляну.

Первое, что он увидел, – такие же хрустально-серые глазища, как у Глаши. Они таращились с напуганной конопатой рожицы пацаненка лет девяти-десяти в рыжем нарядном тулупчике. Рядом распахнул в крике рот его дружок, не старше годами. А с другого конца елани, о чем свидетельствовала полоса пропаханного снега, к мальчишкам уже подобрался медведь-шатун, исхудавший, ощетинившийся, со свалявшейся злой шерстью, пьяный от голода и недосыпа. Косолапый знал, что добыче деваться некуда, не суетился, только тряс тупой мелкоглазой башкой и хрюкал, даже не снисходя до грозного рычания. Огольцам дорога перекрыта, лезть сквозь бурелом – потерять время. То ли сами они решили не бежать, то ли просто ноги отнялись, но сорванцы встречали неминуемую лютую смерть лицом к морде, даже не попробовали найти подходящее дерево. Хотя что уж, в тулупчиках и валенках разве споро заберешься по гладкому стволу?

Федор сразу понял, что не успеет зарядить винтовку. Преступные минуты украдут жизнь у мальцов. Он кинул ружье пацанам, следом полетел патронташ. Есть шанс, что успеют запихнуть пулю и насыпать порох – главное, чтобы не дробь. Но вроде большие, сообразят, таких отцы и дядьки уже вовсю обучают. На ходу вынимая охотничий нож из‐за кушака, он подхватил валежину, разогнался на десяти саженях что было сил и ткнул косолапого в бок этой непутевой рогатиной, вложив в нее всю тяжесть невеликого тела. Туша немного покачнулась, и когтистая лапа пролетела в двух дюймах от курносого носа того сорванца, что повыше ростом. Промахнулся. Повезло. Главное – выиграть время. Вряд ли этого выигрыша хватит для самого Федора, но мальчишки‐то могут выторговать с его помощью свои не видавшие большой дороги души.

Деревенский шкет оказался не промах: пробрался на карачках к ружью и замельтешил голыми ручонками, заряжая его. Но обозленный мишка вовсе не собирался ждать. С ревом, глубинным и кровожадным, он развернулся на обидчика. Валежина отлетела, выиграв немного времени для Феди и пацанят. Зверь рыкнул и одним прыжком подмял под себя худощавого китайца. Лыжные палки безобидно стукнули зверя по черепу и отпрыгнули вбок. Нож уперся во что‐то твердое, непробиваемое, как деревяшка или камень. Не чувствуя рук, ничего не видя, обреченный китаец вцементировался в толстую шкуру, вжал голову в плечи и вложил в руку с ножом всего себя до последней капельки, до невозможности. В этот миг грянул выстрел. Острая боль пронзила ногу, и охотник подумал, что попали в него. От громкого звука медведь вздрогнул и немного ослабил тиски. Говорят, перед смертью откуда‐то берутся неведомые силы.

Так и случилось. Рука превратилась в неудержимый свинец, который выдернул нож из толстой шкуры.

Боли не было совсем, только понимание, что все закончено, и тревога за мальцов, которым следовало бы тикать со всех ног. Он представил себя худотелым недорослем на берегу Или, готовым прыгнуть с обрыва. Перед глазами встали серые воды, обратившиеся белыми снегами. Призвав волю и рассудок, постарался собраться в летящий в воду комок и с тем желанием нырнул в сугроб, уходя из смертельных объятий. Этот маневр дал немного пространства, самую малость, не больше аршина, но достаточно, чтобы замахнуться. Нож едва не выпрыгнул из рук, но удержался, не подвел.

Испачканная бурой кровью сталь вонзилась прямо в мелкий, сочащийся гноем и злобой глаз. Медведь сомкнул хищные лапы, хрустнули кости. И прогремел второй выстрел, но Федор его уже не слышал.