Читать книгу Черный ангел Серафимы - Яна Шталь - Страница 11

Мы пили кофе, ели зефир и печенье, переглядывались и улыбались. Потом зазвонил его мобильник, и Саша ответил. Новости, вероятно, были хорошие, потому что сначала Сашка просто хмыкал, потом начал тихо смеяться, а потом хохотать в полный голос. Меня раздирало любопытство, и я никак не могла дождаться, чтобы расспросить Сашку, что такого смешного ему рассказали. После того как разговор закончился, Сашка положил телефон на стол и сказал:

– Тебе привет от Егор Палыча. Он сказал, чтобы ты сегодня отдыхала, а завтра на работу, как штык. Теперь давай чаю погоняем, а лучше всего дай мне поесть, я голодный как волк. У тебя суп или борщ есть?

– Ни супа, ни борща в меню сегодня нет в связи с отсутствием повара на рабочем месте, но есть яйца, помидоры, сыр, сладкий перец и хлеб. Из этого набора могу сделать парочку вполне съедобных блюд. Подойдет?

– Еще как! Ты давай готовь, а я тебе расскажу, о чем мне Палыч поведал. Значит так: Маринка, приведя себя в порядок, явилась на работу счастливая и довольная. Ее узнавали все, наши и не наши, здоровались, останавливали и поздравляли. Фрол Щегал был бы в восторге, памятник был очень похож на Маринку, точнее, Маринка была похожа на свой памятник. Идет она счастливая к своему рабочему месту и видит на стене, прямо над ее столом, напечатанный на принтере плакат, примерно два метра длиной. На плакате на одном конце фотография Палыча со сладкой улыбкой на устах и руками, распахнутыми как для объятий, а на другом фотография Марины с полузакрытыми глазами и вытянутыми в трубочку, как для поцелуя, губами. На ней знаменитая розовая кофта с рюшами и бархатная ленточка с котом. В середине сверху фотография памятника. Между фотографиями напечатано: «Я памятник ТЕБЕ воздвиг нерукотворный, к нему не зарастет народная тропа».

Народ в офисе как бы прилежно трудился, и все ждали, какова будет реакция Маринки, но она мало чем их порадовала. Маринка покритиковала качество фотографий, сказала, что плакат придется снять, чтобы жена Палыча не увидела и не подумала Бог знает что. Потом громким голосом, четко выговаривая каждую букву, Маринка сказала, что Семенову повышения не видеть, как своих ушей, потому что она, Марина, сейчас пойдет к Палычу вместе с плакатом и намекнет про жену и ее возможную реакцию.

Семенов, который, как и все в офисе, прислушивался к тому, что происходило у переводчиков, тут же влетел в отдел слегка бледный и до жути злой, и прямо от порога завопил, что он к этому плакату не имеет никакого отношения и нечестно делать его «козлом отпущения». В общем, Маринка ему поверила и сейчас носом роет, чтобы узнать, кто этот плакат напечатал. А Палыч мне признался, что плакат напечатал он сам для смеха, не подумав о том, какова будет реакция Розочки, то есть жены, если она этот плакат увидит или даже просто о нем узнает.

Сашка рассказывал, и в то же время поедал воздушный омлет из шести яиц со сладким перцем, и заедал его поджаренным хлебом, запеченным с помидорами и сыром. Ему явно понравилось, и меня это почему-то радовало. После того как Сашка все доел и запил еду аж двумя кружками горячего, крепкого и сладкого чая, он размяк, откинулся на спинку стула и сказал:

– Кофе – это все-таки не то. Вот поел, чаю напился и в желудке благодать. Корми меня вкусно, Малинка-Мальвинка, и мое сердце всегда будет принадлежать только тебе.

– А причем здесь сердце? Здесь дело в желудке – а зачем мне твой желудок?

– Значит, тебе мое сердце нужно? – неожиданно серьезно спросил Сашка и посмотрел на меня исподлобья.

Смотрел он как бы с любопытством, но без особого интереса. Мне это сразу напомнило нашу биологичку в школе. Она так смотрела на очередную лягушку, которую собиралась препарировать. За двадцать лет работы в школе она их столько напрепарировала, что никаких ощущений уже не испытывала, кроме небольшого любопытства, а вдруг эта лягушка не такая, как другие. Как только я вспомнила про биологичку с лягушками, так тут же разозлилась на Никитина. Маринка говорила, что у него баб полно. Он их тоже, наверное, как лягушек изучал. Вскроет, рефлексы проверит, посмотрит, как лапки дергаются, и выбрасывает за ненадобностью. Так что я на его вопрос про сердце ответила так:

– Саш, ну что ты, честное слово, ерунду несешь, за фигом мне твое сердце. Ну сделала я глупость, спросила тебя из женского любопытства, любишь ли ты меня, и ты честно ответил, что нет, не любишь, правда потом понес про какие-то руки и ноги, ну я и успокоилась. Я ведь тебя не люблю и влюбляться в тебя не планирую, но мне просто не хотелось делать тебе больно своим равнодушием к твоим чувствам, если бы ты меня любил. И вообще я…

– Значит, не любишь и любить не планируешь… это очень хорошо, – перебил меня Сашка.

И опять этот взгляд исподлобья, тяжелый, неприятный и даже как бы угрожающий. Поднялся со стула и тягуче проговорил:

– Спасибо, Малинка, накормила, напоила, душу успокоила. Пойду я, завтра в офисе увидимся. Если что, телефон мой знаешь, так что звони.

– Подожди, ты же мне про Игоря не рассказал, как он там?

– Соня приедет и все тебе расскажет. Все, все, мне пора. Пока!

Он снова полоснул меня своим взглядом и ушел. Я стояла, мыла грязную посуду и думала: может я идиотка или, как говорят англичане, – «mentally challenged»? Ну ведь дураку видно, что Никитин не для меня, ну тогда почему меня к нему так тянет, почему мне хочется произвести на него впечатление, почему меня мучает такое сильное желание узнать про него все: как обнимает, когда любит, как целует, когда любит, как дышит, как движется, когда занимается любовью. И почему мне хочется снова ощутить его поцелуи, жалящие и болезненные, как укусы, как прикосновения раскаленного клейма.

Однажды мне рассказали старый анекдот. «Вопрос: В чем сходство между женщиной и мухой? Ответ: И тех, и других тянет на дерьмо». Я тогда обиделась, а потом подумала и согласилась с ответом, правда – частично согласилась. Нас не «дерьмовость» привлекает, а необычность, не повседневная рутина, а непредсказуемость. Мы хотим красивой сказки, где от нашей любви чудовище превращается в прекрасного принца. И часто идем на риск, полюбив чудовище в надежде увидеть чудесную метаморфозу. К сожалению, риск этот очень редко оправдывается. Мне в этом смысле всегда везло: в чудовищ я не влюблялась, да и они меня не особенно жаловали.

Я перемыла посуду, убралась на кухне, полежала в ванне с любимыми эфирными маслами, от которых кожа становится мягкой и атласной, и потом весь день или ночь пахнет тонко и нежно. Хотела подремать в любимом кресле или почитать книжку, но тут позвонила Маринка, сказала, что уже стоит у моей двери, и я пошла открывать. Маринка влетела в коридор, злая и растрепанная, с бумажными пакетами в руках. Проскакала на своих каблучищах на кухню, плюхнула пакеты на плиту, подошла к холодильнику, вытащила маленькую бутылочку с минералкой, открутила крышку и начала пить шумными глотками. Я растерянно за ней наблюдала. Явно она не в себе, но ведь не из-за плаката же, – так что там произошло?

– Я твоего Никитина почти убила сегодня, и жаль, что не убила до конца, но шрам на память от меня носить будет. Сволочь такая, вот уж не думала никогда, что он так со мной будет обращаться.

– Господи, Марин, ты меня не пугай, просто скажи, что произошло. Мне на сегодня стрессов хватит, а с Никитиным у нас теперь полная ясность: он меня не любит, и я его не люблю, и мы разошлись, как в море корабли.

– Серафима, радость ты моя, неужто кровь прабабки-староверки в тебе проснулась, и ты отринула дьявола-искусителя подальше от своей невинной душеньки? Ну ты меня порадовала. Ладно, добивать Никитина не буду, пожалею даже, раз такое дело. Теперь понятно, почему он бесился. Так, доставай бокалы, мой фрукты, а я вино открою. Надо это отпраздновать.

– Марин, ты можешь просто рассказать, что случилось? У меня уже мозги перестают соображать, то Никитин выступает, то ты вопишь.

– Серафима, давай сначала выпьем за мое чудесное спасение… вот так оно лучше. Рассказываю, раз просишь. Ну значит, скрутила я плакатик в трубочку, про плакатик потом расскажу, положила его в сумку, хотела в буфет сходить и чайку попить, ну и плакатом похвалиться, конечно, и тут Ленка Синицина просит, чтобы я налила воды в кувшин из кулера цветы полить, сама не может, ждет важного звонка. А мне что, жалко? Беру кувшин, выхожу в коридор и спокойно иду к кулеру, и тут вижу Никитина. Несется по коридору, морда красная, коньяком и мятой от него разит на километр. Это он мятные леденцы сосал, чтобы коньячный дух отбить, но видно много выпил или мало леденцов сгрыз. Воняло просто жутко. Значит, налетает Никитин на меня, хватает за плечи и давай меня трясти во все стороны, а сам шипит: «Что ты про меня Серафиме насвистела? Я тебе сейчас второй памятник поставлю… на кладбище»… Я испугалась, он вон какой, а я вон какая, ну я с испуга кувшином его по лбу, а кувшин тяжелый, керамический. Сама понимаешь, Сашка глазки завел к небу и по стенке на пол съехал, а на лбу кровь, и кувшин вдребезги. Егор Палыч примчался, медсестра прибежала, народ собрался, спрашивают, за что я его, а я говорю, что нечаянно получилось, Никитин пошутить хотел, а я испугалась и звезданула его кувшином. А тут Сашка очнулся и лепечет: «Оставьте ее, она не хотела, случайно получилось». А Егор Палыч мне шепчет, чтобы шла домой отдыхать, потому что явно у меня стресс, а он тут сам разберется. Проблема в том, Серафима, что девчонки видели, как Сашка меня тряс, у меня ноги в воздухе болтались и, наверное, все мозги в синяках, какая уж тут случайность, слухи теперь пойдут, как пить дать. Слушай, давай еще бутылку откроем, надо расслабиться!

– Боже мой, Марин, а вдруг у него сотрясение мозга? Может, мне позвонить и узнать, как он там сейчас?

– Да брось ты, какое сотрясение, шишку я ему набила, это точно. Слушай, Серафима, а ведь он на тебе «подорвался», как говорил один бывший сапер моему папаше про свою жену. Он говорил: «Виталя, сколько я их разминировал, не перечесть, сам понимаешь, а на Вальке подорвался, и все, капец котенку». Так что звонить Никитину не надо, не фига его радовать.

Звонить никуда не пришлось. Позвонил сам Никитин Маринке с извинениями, наверное, Егор Палыч заставил. Долго нес какую-то белиберду, Маринка пила вино мелкими глоточками и слушала, злорадно улыбаясь. Наконец, Сашка устал и спросил прямо: