Читать книгу Несерьезная педагогика - Януш Корчак, Януш Корчак - Страница 5

Место наблюдения – детский сад. Большая комната, в углу – рояль. Вдоль стен – плетеные креслица и столики. Посреди комнаты – шесть столиков, вокруг каждого – по четыре креслица. Возле двери – шкаф с игрушками и пособиями Монтессори. Дети: Хелька – три с половиной года, Юрек и Крыся – тоже трехлетние, Ханя – пять лет, Нини – шесть лет. Период наблюдения – два дня по два-три часа.

Хелька самолюбива, привыкла к восторгам окружающих, кокетливо демонстрирует ум и обаяние; они со старшим братом – очаровательная пара здоровых, живых детей, притягивающих взгляды и сердца.

С Юреком я познакомился раньше, в домашних условиях; может, это пока еще и не законченный тиран, но все же я невольно воспринимаю его предубежденно, на основании собственного впечатления-диагноза; репутация у него уже подмочена – замахнулся на мать кнутом, скандалил, петушился.

Крыся – тут мешает медицина. У таких детей мне не нравится корь и коклюш. Есть в них что-то мечтательное, меланхолическое, какие-то печальные предчувствия; они изящны, серьезны, сосредоточенны и вызывают тревожную нежность и уважение. Обычно я прописываю таким рыбий жир и целу́ю ручку.

Ханя – как ее описать? Сообразительна, немало повидала, ее на кривой козе не объедешь, та еще штучка. Знает, что и до какой степени дозволено. Я бы сказал, что она лишена обаяния, но, пожалуй, это неуместно: вырастет, скорее всего, толковым человеком.

Нини охарактеризовать трудно. Я замечаю в ней склонность к детской конспирации, которая вызывает настороженность. Она предпочитает проводить время со своим братом-ровесником и с детьми помладше.

Наблюдения я начал без программы, без плана, экспромтом – вот так: чем малыши заняты?

Первая моя запись – карандашом:

Хелька (глядя на картинку):

– У нее (у собаки) красный язык. Почему?

Нини:

– Потому что это собачка.

– А у собачек бывает красный язык? Иногда?

(Рассказ Хельки о собаке, которая лаяла, хотя «мы ее не трогали».)

Крыся играет в мяч.

Нини:

– О, Крыся тоже играет. Одной рукой.

Что ребенок, глядя на картинку, станет рассматривать по отдельности хвост, уши, язык и зубы – детали, на которые взрослый не обратит внимания, – я могу понять. Мы не воспринимаем это всерьез, картинки ведь детские, – но, приходя в музей, поступаем точно так же. Удивляясь наблюдательности детей, мы, по сути, недооцениваем их, удивляемся тому, что они – люди, а не куклы.

На мой взгляд, вопрос Хельки, почему у собачек красный язык, означал, что она готова разговаривать с Нини о чем угодно: на иерархической лестнице та стоит выше нее (трехлетняя Хелька – и запросто разговаривает – болтает – с шестилетней девочкой). Ключом для меня явилось слово «иногда», которое здесь ни к селу ни к городу. Так, бывает, человек простой в разговоре с кем-то более образованным вставляет ученое слово – просто чтобы показать, что он тоже не лыком шит.

Фраза, что Крыся играет, причем «тоже», означает удивление Нини: она впервые видит Крысю за игрой.

Нини про мячик:

– Я одной рукой – а ты так умеешь?

X. (быстро):

– Нет.

– Я даже вверх умею.

Крыся меняется мячиками – отдает хороший, берет плохой.

Нини:

– Э-э, не будем больше меняться, ладно?

Крыся сжимает старый мячик, выпуская из него воздух.

Здесь я запечатлел два момента. Благородную искренность Хельки я отмечал уже неоднократно. Если она и соврет, то из самолюбия. Соврет, защищая свое достоинство. Ей обидно признаться, что она не умеет одной рукой, поэтому она поспешно сообщает об этом – явно желая сменить тему.

Второй момент касается Нини. Крыся отдает хороший мячик в обмен на плохой. Нини хватает мяч и смеется – вот-вот скажет: «Дурочка, этот мячик дырявый, никуда не годный – он не прыгает». И вдруг соображает: лучше промолчать, ведь ей это выгодно. И – быстро: «Не будем больше меняться».

Излишняя предосторожность: Крыся довольна обменом – экспериментирует с дырявым мячиком, играть больше не хочет.

Как Хелька не соврала, торопливо пробормотав, что не умеет ловить мячик одной рукой, так и Нини, в сущности, не обманула Крысю. Такими расплывчатыми часто бывают границы человеческих недостатков (достоинств), поступков, преступлений.

На полу кубики.

Нини:

– Я буду для вас корабль строить… печку… да, печку… печку на корабле.

X.:

– А ты можешь такой корабль построить?

Нини (не глядя):

– Могу.

Крыся и Хелька – поезд.

Шестилетняя Нини, играя с малышами, смотрит на них свысока. Она строит не для себя – для них. Хелька не может с этим смириться, не желает признать авторитет Нини – задает бестактный вопрос, получает пренебрежительный ответ.

Умеет ли Нини строить так, как Хелька? Нини даже не смотрит: ясное дело, умеет.

Нини рассказывает сказку о гадюках.

– Смешной ведь конец?

Хелька:

– Нет.

Дописываю по памяти. Нини борется за свой авторитет – рассказывает сказку о гадюках. Хелька не знает, что такое гадюка, сказка ее не заинтересовала. Нини предчувствует поражение, задает неосторожный вопрос, получает обидный ответ. Тут я (впрочем, напрасно) задаю Нини несколько вопросов о гадюках. «Гадюка – она как нитка и может съесть двести человек». Хелька мрачно смотрит на Нини: отношения напряженные, атмосфера накаляется. Случайная встреча двух таких разных личностей: неискренний разговор, вынужденный контакт; потом разойдутся, недовольные друг другом.

Кубики – долго – замок.

X.:

Вы умеете так строить? Красиво?

Нини – 22.

Крыся – 0.

Хелька – 14.

Снова строят. За короткое время Нини произносит двадцать два слова, Хелька – четырнадцать, Крыся – ни одного. Замечу, что в десять с лишним минут непринужденной игры поместились 1) картинки, 2) мяч, 3) кубики, 4) сказка, 5) кубики.

Эмуляция зависти.

Хелька, все настойчивее:

– Красиво, а ты так умеешь?

Разваливает домик Нини.

– Сама буду строить.

Нини:

– Я для Крыси буду строить.

(Шепчет Крысе на ухо.)

Крыся оборачивается, разваливает домик Хельки.

[Пробел в записях.]

Я забыл сказать, что строят они на полу.

Это борьба за Крысю, за этого хоть и маленького, но спокойного, молчаливого, серьезного человека, который, когда берет мяч, всех удивляет.

Затаив дыхание слежу за развитием драмы. Хелька страдает, ее терзает обида, она сердится на Нини, хочет добиться расположения Крыси, однако догадывается, что старания ее напрасны: Крыся наблюдает, как Нини строит.

Месть. Хелька разрушает домик Нини. Нини в ответ презрительно молчит: не пристало ей выяснять отношения со слабым противником; она только подчеркивает, что Крыся принадлежит ей.

Как много тут не записано! Дополняю по памяти: после вызывающего поступка Хельки Крыся слегка придвигается к Нини, спокойно встречает возмущенный взгляд Хельки, отворачивается к Нини. Это продолжается десятую, сотую долю секунды: Нини командует, Крысина рука быстро сметает постройку Хельки. Хелька молчит: понимает, что сама виновата, чувствует свою беспомощность перед Крысей.

Пробелы в моих записях показывают, как сильно затронула меня эта сцена. Чего тут только нет, каких человеческих проявлений! Не помню столь сильных чувств со времен моих наблюдений за младенцами.

Хелька нашла общий язык с Нини (как?).

Не знаю. Не помню. Я упустил целый ряд интересных моментов. И не слишком доверяю записям, в которых отсутствуют пробелы и искренние признания в том, что наблюдатель не помнит, не заметил, забыл.

Подходит Ханя – к Нини.

Юрек садится на стульчик Хельки.

Хелька смотрит долгим взглядом (я жду) – ничего!

Ханя берет кубик из домика Хельки.

Хелька смотрит долгим взглядом:

– Ханя, пожалуйста, не бери мои кубики.

Ханя продолжает забирать кубики. Хелька бьет ее кубиком по голове.

Хелька судорожно хватает последний и отдает Юреку:

– На-на-на.

Юрек мне:

– Этой девочке нечего строить. Она не будет строить.

Я:

– Что? (Грубо, жестким голосом.)

– Она все у нее забрала.

Хелька смотрит на Юрека (Юрек – на Хельку).

– Она… та послушная девочка.

Ханя отдает Хельке восемь кубиков, Юрек добавляет свой, девятый.

Ханя, увлекшись, добавляет еще.

– Я ей все уже отдала, Юрек, все уже ей отдала.

(У меня слезы на глазах.)

Начинаю со своего «Что?» – единственного мною произнесенного слова, жесткого, чужого – и по духу, и по звучанию – всему происходящему. Дети друг друга понимали, я притворялся, что не понимаю; клетки моего мозга, голосовые связки, весь я со всем своим, таким богатым, прошлым – все было воплощением грязи и фальши рядом с чудесной мистерией звуков, легких, серебряных тонов. Нет здесь места научным рассуждениям, есть настроение, есть сокровенная беседа чувств, которых не должна касаться наука. Размышлять я буду, но этим только врежу́ себе…

Юрек уселся в креслице Хельки, за ее столик. Хелька смотрит на Юрека. Она не думает, нет, – она лишь чувствует. Сожалеет о долгих минутах, когда сидела за этим столиком одна, вдали от детей, наблюдая за ними. Но все это уже прошло и не вернется. Она покинула свое тихое гнездышко. Сколько пришлось перетерпеть! – но и это позади. Теперь там сидит Юрек, тот самый Юрек, который толкнул ее на днях. Хелька его прощает, уступает ему свою тихую гавань, свое убежище. Ей жаль того, что больше не вернется.

Они отнимают у нее кубики: Хелька робко возражает, зная, что жизнь жестока и все напрасно, но бежать не хочет. Здесь важны не слова, а тихий и грустный голос, выражение лица, поза. Никакой актрисе не удалось бы так убедительно молить о помощи, пощаде и сострадании. До чего же гениальна природа, которая способна превратить трехлетнего ребенка в олицетворение просьбы. А слова? Такие прямодушные: «Ханя, пожалуйста, не бери мои кубики».

Ханя-жизнь не знает жалости – хватает кубики. Последним оставшимся кубиком Хелька бьет Ханю по голове. Боится, что та даст ей сдачи. Обратите внимание на драматические ноты в троекратном «На-на-на!», когда она сует кубик Юреку. Так умирающий знаменосец отдает знамя случайному солдату – лишь бы уберечь от рук врага.

Юрек, пассивный свидетель этой сцены, взывает ко мне – охрипшим от переизбытка чувств голосом. Он вступается за девочку, у которой отобрали все, которую обидели, а он, держа ее последний кубик, пребывает в полной растерянности. Обращаясь ко мне, Юрек дает понять Хельке, что сочувствует ей, поддерживает ее и осуждает Ханю.

Ханя поняла. Получив кубиком по голове, она только легонько потирает ушибленное место – и даже не помышляет о том, чтобы дать сдачи. Чувствует себя виноватой – возвращает кубики, отдает больше, чем взяла, и извиняется перед Юреком.

В записи я предпочел опустить жесты, движения (да и попробуй их передать), записывая только слова, чудесные в своей простоте и с такой выразительностью повторяемые.

Хелька трижды повторяет «на», отдавая Юреку кубик, Юрек дважды повторяет, что Хелька теперь не может строить, Ханя дважды – что отдала кубики. Мне кажется, автор и актер достигают большего драматизма повторением одного возгласа, нежели длинной тирадой. «Мама, мама!», «У меня нет дочери, больше нет дочери!», «Я невиновна, абсолютно невиновна!» – это способно произвести сильное впечатление. Думаю, стоит обратить особое внимание на повторы в детской речи. Они наверняка очень часты.

Сцена эта порождает во мне множество мыслей.

1) В мире чувств дети гораздо богаче нас – они думают чувствами.

2) Если даже описывая эту сцену, я совершаю над собой насилие, чем было бы мое вмешательство? «Ханя, отбирать нехорошо – отдай», «Хелька, драться нехорошо – извинись»…

3) Какая же замечательная школа жизни для детей – наш детский сад!

Хелька:

– Ты умеешь так строить?

Нини:

– Мы с тобой не разговариваем.

Юрек хочет взять, Хелька его отталкивает, Юрек не протестует.

Хелька:

– Я вам дам (кубики).

Нини:

– Не надо… не надо.

Ханя:

– Я красивый замок построила.

Хелька:

– Некрасивый, некрасивый!

[Пробел]

Хелька:

– Ты умеешь так строить?

Молчание.

– (?) без тебя обойдемся.

Хелька мне:

– Я красиво построила?

Я:

– Красиво.

Хелька:

– А вы умеете?

Я:

– Умею.

Лишь теперь, отвергнутая, униженная, она обратила на меня внимание, заговорила. Бедняжка!

Хане болтливость Нини отчасти импонирует, отчасти докучает.

Хелька поправляет сдувшийся мячик:

– Вот как надо – видите?

Юреку:

– Дай мне коробку.

Юрек – защитное движение[1].

Хелька гладит его по лицу. Он не дает, отходит. Хелька грубо отнимает, убегает, садится рядом со мной.

[Пробел]

Хелька:

– Ты умеешь так строить?

Юрек:

– Нет. Бзз… взз… взз… вззы… бззззы…

Наконец-то… Но в какой карикатурной форме – я бы не удивился, если б она вздохнула.

Эти записи выдают усталость. Я продолжаю их вести, потому что понимаю ценность такого дневника, но я устал, бесконечно устал, а потому халтурю. Прокомментирую последнюю сцену (уже не доверяю памяти): Хелька, которой так хотелось услышать, что они не умеют того, что умеет она, наконец-то достигла своей цели. Юрек не умеет, Юреку обидно признаться, что он не умеет, так что «бзз-взз-взз» – пренебрежительная реакция на вопрос, попытка сменить тему. Точно так же недавно поступила сама Хелька.

Воспитательница:

– À sa place![2]

Хелька – Нини:

– Что такое «пляс»?

Хелька обращается к Нини, а не ко мне.

Молитва: участвуют Ханя и Крыся. Хелька, подавленная, после молитвы – решительно – Юреку:

– Это мое место, мое!

Юрек уступает, пересаживается.

После круга[3] Ханя сгоняет Юрека с его креслица, тот послушно пересаживается на другое.

Хелька на своем месте колотит ногами по столику, стучит столиком, хлопает по столику ладошкой.

[Пробел]

У Хельки кубики; она вынимает один, со стуком кладет на стол (движения вялые), подпирает голову руками. Начинает строить – ворота замка, как у Хани; не получается; треугольная верхушка падает с основания снова и снова – в третий раз, в четвертый. Хелька убирает кубики обратно в коробку.

Пробелы – свидетельство моего поражения. Я всего на миг отвернулся, оставил ее возбужденной, одинокой. И нашел расстроенной, несчастной. А на столике уже коробка с кубиками; когда она вынула ее из шкафа, как? Ничего не знаю. Устал и проглядел.

Перечитал записи. Плохо. Мне-то понятно, но читатель разберется, лишь внимательно прочитав текст несколько раз. Таких читателей будет мало. Нужно писать проще – доступнее. На второй день решаю действовать по-новому, иначе. Сначала все записи подряд, затем изложение хода событий, образующих сюжет, и в самом конце – комментарии.

Вот план для студента педагогического училища.

1. Характеристика наблюдаемого ребенка.

2. Условия наблюдения:

а) место наблюдения – описание и план;

б) о себе: в который раз проводит наблюдение, откуда знаком с ребенком, что о нем знает, слышал, подметил, запомнил, прежде чем начал наблюдать;

в) собственное психическое состояние – охотно ли взялся за наблюдение, целенаправленно или случайно занялся этим, здоров ли, в добром ли расположении духа и т. д.

3. Записи in crudo[4] – с пометками «пробел» (в наблюдении). Знак вопроса в скобках, если не удалось расшифровать запись. Важно: сохранить сокращения.

4. Ход событий в кратком изложении.

5. Комментарии к записям.

6. Личное – собственные переживания и размышления.

Мне кажется, что этого плана, пусть не вполне осознанно, я в общем и придерживался. Это напоминает отчасти рассказ о спектакле, отчасти – сочинение о классической драме. Туманность моего повествования объясняется тем, что, читая сочинение о драме Шекспира или Софокла, я имею представление о Гамлете или Антигоне, мой же читатель не знаком ни с героиней – Хелькой, ни с самой пьесой.

Записи первого дня я оставляю в таком виде, в каком их сделал, как неудачный образец, плохой пример. Не уверен, что второй день окажется лучше.

(NB. Пишу я не в день наблюдения, а спустя четыре дня: наблюдения вторника комментирую в субботу, и это сбивает с толку.)

Второй день наблюдения

Записи:

Хелька даже не взглянула на свой столик.

Крыся играет с Маней.

Хелька пытается заговорить со Стасей – никакой реакции.

Хелька пытается заговорить с Янеком – долго.

Хелька зевает.

Хелька и Вика:

– Мне восемь лет.

– Владеку тоже восемь лет.

Вика идет проверять, Хелька сомневается.

X.:

– Владек, тебе сколько лет?

Владек:

– Семь с половиной.

Крыся за столиком старших. Хелька наблюдает за ней.

Молитва, круг. Хелька громко, вызывающе:

– Ой, халат! Мамочка сказала халат…

Бежит. Опрокидывает скамейку.

Громко – воспитательнице:

– Перевернулась.

Мне:

– Рукава вывернулись.

Некрасивая. В следующее мгновение – очаровательная. Полностью погрузилась в свое занятие – пытается застегнуть сзади пуговку халата.

– Пожалуйста…

Хочу помочь, но:

– Я сама, сама…

Тянет вперед и пальцем раздвигает края петельки.

– Пожалуйста, застегните.

Протягиваю руку – отодвигается. Снова пробует; последнее усилие, как бывает у взрослых, – а вдруг в последний момент удастся; последняя попытка.

[Пробел]

Застегиваю:

– Попробуй расстегнуть, это легче.

Не хочет. К столику с буквами – к Крысе.

Учится уважать реальные достижения.

Хелька – буквы – мечты о величии.

Я за столиком; она обращается к пани Н.

Копается в буквах:

– Правильно?

– Нет!

(До чего же все-таки деморализуют детей восторги взрослых!)

Мне:

– Правда ведь, вот так надо складывать?

– Нет.

– Ну посмотрите!

– Нет.

Перекладывает одну букву.

– Посмотрите!

– Неправильно.

Не хочет, чтобы я ей показывал.

Я бросаю оскорбительную реплику (потому что сержусь на нее):

– Ты еще маленькая.

Отходит – показывает пани Н., что столик сломан, потом куклу:

– Правда она некрасиво одета?

Перечисляет, во что кукла одета.

– А у меня что-то есть в кармане. Вот что у меня есть?

– Не знаю, откуда я могу знать. А ты знаешь, что у меня есть?

– А вот и знаю. (Заглядывает.)

Буквы:

– Ну пожалуйста, посмотрите (пани Н.), – правильно?

– Нет.

(Не хочет смириться с тем, что это работа.)

Пани Н. показывает, как складывать, – Хелька не смотрит: ей хочется очаровывать, царить, а не трудиться.

Спрашивает меня:

– А теперь?

– Нет!

Снова к сломанному столику, показывает Янеку. Беседа с пани Н.

Книжка с картинками; разглядывая, напевает одну из песенок детского сада – «Полишинель».

– Вы можете кота нарисовать? А я могу.

(Дома умеет то, чего «не умеют» взрослые.)

Разговаривает с Тадеком, что-то ему запрещает.

Скучает.

– Возьми кубики, строй домики, как Ханя.

– Как Кры-ы-ыся?

– Нет, как Ханя.

– Не хочу. Это просто. А вы можете халат пошить?

– Нет.

– А я могу.

– Ты даже застегнуть не можешь.

– Могу.

– Нет.

– Могу. (Дразним друг дружку.)

– А вы можете коляску нарисовать?

– Нет.

– А я могу.

– А кота?

– Могу.

Даю ей карандаш, бумагу:

– Нарисуй.

– А я умею карандаш рисовать.

Рисует утку (как рисуют трехлетки). Сдержанно, без лишних восторгов, признаю, что получилось хорошо.

– А вы можете?

– Да.

Смотрит удивленно, рисует.

– Ну что это?

– Не знаю.

– Ну что это, у кого столько ногов?

Я рисую утку.

– Дайте бумагу, я мисочку нарисую.

– Рисуй на этой.

– У-у-у… – но рисует.

Вместо мисочки – девочка с корзинкой.

– Ты хотела мисочку нарисовать.

– А красивая мисочка?

– Спроси Крысю.

Разговор Крыси с Хелькой – короткий.

– Что Крыся сказала?

– «А это хорошая корзинка?» – «Плохая».

Я рисую:

– Твоя лучше или моя?

Пальцем:

– Эта. (Показывает на мою.)

Мне ее жалко:

1) восхищение;

2) неприязнь, гнев;

3) сочувствие.

Я объединяюсь с Хелькой против Крыси. Хелькой восхищаются, Крысю обожают. Крыся старается быть первой на круге. Хелька хочет взять свое сразу, наскоком. Крыся ждет, пока само придет. Крыси:

1) пассивные, не расходуют энергию;

2) тихой сапой всюду проникнут, высмотрят, у кого что лучше получается, – долго лишь наблюдают;

3) побеждают без борьбы – внезапным рывком, одним махом.

Хочу помочь Хельке – научить.

– Дай мелок.

Она не знает где. Знает Крыся – приносит.

Рисую на доске домик. Хелька тоже пытается – плохо. Пририсовывает к моему домику окна. Мимо проходит Ляля.

Хелька:

– Вот, смотри – красиво?

Ляля:

– Красиво ты рисуешь.

X.:

– Вот, видишь – окна.

Хелька понимает, что произошло недоразумение, ей стыдно.

Деревья рисует – не хочет вытирать тряпочкой, вытирает обрывком бумаги. Стирает рукой, смотрит на меня, улыбается упрямо.

X.:

– Пожалуйста, нарисуйте что-нибудь.

Я рисую человека – она дорисовывает ему пальцы, исправляет.

Просит нарисовать еще что-нибудь. Рисую птицу.

X.:

– Это птица или жаворонок. (Ждет моих восторгов по поводу нового слова.)

Отхожу на минутку к Крысе – та клеит.

Хелька за мной – оттаскивает от Крыси (ревность).

Теряет мелок, долго ищет – находит.

Мелок упал, сломался. Удивленный взгляд; пишет на доске обломком, специально снова бросает на пол и смотрит (экспериментирует).

Хочет, чтобы я нарисовал еще.

Рисую цветок. Она дорисовывает.

– Что это?

– Очки.

– Зачем?

– Чтобы лучше видеть.

– А это зачем?

– Это чтобы держалось.

– Можно гвоздиками.

– Гвоздиками будет больно.

Снимаю очки, показываю. Она мажет меня мелом.

– Ты меня испачкаешь, Хелька.

– А это новая одежда?

– Нет, старая.

– А у меня новая. Зося сшила.

– А кто такая Зося?

– Человек – с головой, с руками, со лбом…

– А почему усы на лице? – через минуту.

Выясняем, что папа бреется. А я не могу – не на что. Она советует сделать из фольги или из бумаги. Вырезаю под ее руководством из бумаги. На листке остаются две дырки. Хелька прикладывает листок к лицу, пугает. (Ждет моего: «Ой, страшно, ой, боюсь!») Я молчу.

– Страшно?

– Нет.

Даю ей зеркальце, чтобы посмотрела: страшно?

Спрашиваю Крысю, страшно ли.

– Нет.

Хелька рисует что-то на маске, чтобы получилось страшно.

– Теперь страшно?

– Нет.

Она гримасничает.

– А теперь?

– Нет.

Я:

– А что, кто-нибудь этого пугался?

Не отвечает. Примеряет маску мне, пытается примерить Крысе.

Завтрак. X. громко:

– А я уже знаю, где моя бутылочка! (С молоком.)

NB. Крыся вместо «к» произносит «т», – может, этот дефект речи и делает ее немногословной, застенчивой; воспитатель должен о таких вещах помнить, предотвращать последствия.

(Не Хельку я два дня наблюдал, а законы природы, человека.)

В детском саду только две малышки – Хелька и Крыся. По нашему настоянию – «играйте вместе» – им приходится играть, но, если их не трогать, тянутся, скорее, к старшим: это для них нечто большее, чем просто игра. Маня больше всего любит разговаривать, опекать малышей; Крыся это замечает, Маню тоже, очевидно, привлекает немногословная, спокойная, серьезная Крыся. Хелька пока в поисках.

Подходит к Стасе – плохой выбор, к Янеку – удачно: тот всего неделю в саду, еще не освоился, стесняется, мало кого знает. Это уравнивает их, несмотря на разницу в возрасте; они разговаривают. Но Хелька нетерпелива. Пристает к Вике – неловко: сообщает, сколько лет брату, но не уверена, что правильно сказала (восемь), и смущается.

У Хельки любое непосредственное чувство, всякий порыв сковывается и тормозится опасением показаться смешной. Поэтому она не участвует в молитве, в круге, в зарядке. Страдает, но боится – не может преодолеть. Пока дети маршируют под звуки рояля, она, желая обратить на себя внимание, подчеркнуто громко говорит про халат – и переворачивает скамейку: позор! Сообщает об этом удивленным тоном, с притворным смехом и, поскорее сменив тему, говорит мне, что рукава халата вывернулись наизнанку. Поправляет рукава, надевает халат; не может застегнуть. Я хочу ей помочь – отказывается. Думает, что все дело в слишком узкой дырочке (халат застегивается сзади). Сама просит помочь, но в последний момент внезапно отстраняется и пробует еще раз. Снова просит помочь, но пуговицу не отпускает – еще попытка.

Так часто бывает не только с малышами, но и с детьми постарше, и со взрослыми. Когда я студентом работал в больнице, то наблюдал такую сцену: практикант должен вырвать пациенту зуб, у него не получается. Зовет врача, тот подходит. Но студент не отдает клещи, пытается еще разок – зуб ломается.

Буквы азбуки лежат каждая в своей ячейке, как литеры в типографской кассе. Утром все разбросано; складывают их дети, не знающие букв: подобное к подобному. Крыся знает буквы, Хелька хочет сделать вид, что работает. Я догадываюсь: дома начеркает что-то на бумаге и говорит, что написала, а поскольку взрослые это подтверждают – верит, что умеет писать.

Если трехлетнему ребенку кажется, что читать (бормотать под нос), рисовать, писать легко, то неудивительно, что шестилетнему будет неохота прилагать усилия. Хелька настойчиво, сердито добивается, чтобы признали: она правильно сложила буквы; не хочет, чтобы ей объясняли, показывали, помогали. Хочет сама! По ее постоянным вопросам: «А вы умеете?», «А ты умеешь?» – легко догадаться, что дома взрослые притворяются, будто не умеют того, что умеет она.

Сколько раз я это видел – в самых разных вариантах. Трехлетка спрыгивает со ступеньки: «Я умею»; дядя-весельчак притворяется, что не умеет, боится, падает, паясничает; ребенок смеется, толкает его, упрямо подначивает – нехорошая игра, насмешка, фальшь. Трехлетка накалякал что-то на бумажке: «Это лошадка». Дядя потрясен: какая красивая, он бы так не смог; пытается нарисовать, берет карандаш, рисует не тем концом, потом роняет карандаш, бумагу. Ребенок объясняет, как надо, теряет терпение, иногда шлепает дядю.

Если бы дядюшка-весельчак знал, что ребенок смеется от возбуждения – знает, что игра закончится качанием на коленях, объятиями, поцелуями, а другой ребенок по той же причине сердится и раздражается; если бы он заметил сходство возбужденного смеха и радостного блеска в глазах первого малыша и удивленно-гневного взгляда второго с разнузданностью девки в кабинете и сопротивлением барышни в будуаре, – возможно, впредь был бы осторожнее. Когда так ведут себя няни, – возможно, они научились этому как раз от дядюшек-весельчаков; ведь не из деревни же, не из избы они это вынесли – в деревне, я видел, к ребенку относятся серьезно, уважительно.

Гнев, выплеснувшийся в оскорбительной для Хельки реплике «Ты еще маленькая», был явно адресован, скорее, дядям-весельчакам (да и тетям), которые не в состоянии воспринимать красивого двухлетнего малыша без полуосознанной или неосознанной мысли о том, какая пикантная вырастет из него штучка. Так попадает зараза в детскую, так калечат маленьких детей, искривленные души которых потом, в детском саду, болезненно выправляются, однако доверие к взрослым и привязанность к дому утрачены навсегда.

«Нет», «А вот и нет», «А вот и знаю», «А вот и умею» – это тоже из репертуара дядей-весельчаков. Дядя говорит: «А я тебя у мамы куплю», «У тебя глазки некрасивые» – о, их изобретательность не знает границ! Ребенок говорит: «Неправда, а вот и нет; мамочка, правда ведь нет?» – «А вот и да!» – «А вот и нет!» Называется это кокетством. Одни дети терпеть не могут, а другие любят эти шутки, когда злость, неприязнь, страх образуют пряный коктейль эмоций.

Хелька обещает нарисовать мисочку, но понимает, что получается совершенно непохоже, поэтому пускай это будет «девочка с корзинкой»: взрослые такие глупые, что всему поверят. Два раза меняет тему неприятного для нее разговора. Честно признает, что у меня корзинка получилась лучше, но, когда Ляля нарисованный мною на доске домик принимает за Хелькин, не решается объяснить, что вышло недоразумение…

Эпизод с мелком интересный. Хелька не ожидала, что мелок, упав, сломается. Когда падает стакан, он разбивается, а карандаш ломается – ими больше нельзя пользоваться. Мелок тоже сломался. Хелька осторожно пробует: им можно писать, как раньше. Бросает еще раз: что будет? Теперь она знает – и будет знать всю жизнь. (Несколько дней назад другая девочка пробовала писать мокрым мелком.)

Каждый из нас в свое время задавался вопросом, куда девается брошенный в чай сахар. Если нам объясняли, что он «растворяется», то к непонятному явлению прибавлялось непонятное слово. Лишь эксперименты с сахаром, солью что-то потихоньку проясняли; я помню, как выставлял соленую воду на солнце, чтобы увидеть, образуется ли в бутылке снова сухая соль, но не дождался – и ответа так и не получил. Ребенок любит сам размешивать сахар ложечкой, но мамы не разрешают – стакан в этих случаях часто переворачивается.

Разговор об очках. Тут не только стеклышки, через которые лучше видно, но и железки – зачем? Если стекла не держатся, можно прибить гвоздиками. Отвечаю, что нельзя, но она не смеется. Стеклышки, через которые лучше видно, приспосабливали к глазам по-разному – монокль, бинокль, лорнет; не так-то просто оказалось придумать цеплять проволоку за уши. Трехлетней Хельке неведомо то, что коллективными усилиями изобретали на протяжении столетий ученые люди, – и это не смешно. А вот что я на сороковом году жизни, только после вопроса Хельки, впервые об этом задумался – позор.

Иронизируя над ребенком, который чего-то не знает, ты убиваешь в нем желание узнать. Кто признается, что не читал «Фауста», не видел Рубенса, не знает, кем был Песталоцци?[5] И мы читаем для приличия, смотрим для приличия, все наши знания поверхностны: цивилизацию создают личности, политику делают партии, а основная масса народа – дурни, которыми манипулируют: умрут, но не признаются, что не знают, лишь бы не выглядеть смешно. Смеяться над трехлетним ребенком, предлагающим прибить стеклышки к глазам гвоздиками, – предательство и бесстыдство.

Хелька не знает, как держатся очки, но у нее новое платьице. Вот к чему мы в конце концов пришли.

Разговор о деньгах – золотых и бумажных; обрывки подслушанных житейских разговоров. Я по Хелькиной указке прорезаю в листе бумаги две дырки (деньги). Хелька замечает сходство листка с маской, которой добрый дядя имеет обыкновение пугать детей. Запутавшись в теме финансов, хочет выйти из положения, не обнаружив своей неосведомленности. Прикладывает к лицу «маску» и пытается пугать меня и Крысю. Не получается. Наверное, маска плохая – надо скорчить рожу. Не помогает.

Мне кажется, что Хелька начинает понимать: домашние шутят, играют, притворяются, лгут; все совсем не так, как ей казалось. Ей и странно, и притягательно это новое – настоящая жизнь, требующая усилий и борьбы, где ценятся заслуги, а не обаяние, где больше равнодушных взглядов, чем улыбок, больше ловушек, чем спасителей. Домашние не помогают ей, а мешают.

Получилось не так, как я хотел. Я хотел дать студенту педагогического училища образец: как записывать наблюдения и комментировать их. А в результате написал образец для себя самого: как от подмеченного мелкого факта, от детского вопроса переходить к разнообразным проблемам общего характера. Это доказывает, как ограничивают независимое мышление любые рамки, планы, образчики.