Читать книгу Немецкий брульон - Ярослав Полуэктов - Страница 7

Как Бима не удалось погубить.
Эпизод 5.

Оглавление

Курить надо в меру. А курнёшь лишку – проснёшься на лестнице в подъезде. И люди будут через тебя шагать. С матом и плевками.

Нечто проснулось–встрепе–содро–гнулось, еблысь! И рявкнуло: замёрзшее, голодное.

У–Ныло завыло. Громче трёх телевизоров. Кряду.

Бим втянул голову в шею.

– Ирреальность богата и хороша, зачем от неё убегать? – дёргалась Мысля на экваторе полушарий. – Серенькие мои! Мяконькие. Дрябленькие.

– Сама дура! – отзывались из полушарий.

Нечто обратилось в Ух–тыбля. Нашырявшееся жэдэ–составом. Орало–забрало. Куни–Клуни. Благим матом: «Чу–у–у, дун–дун. Пфу–у–у!»

Люди, артисты – всё равно животные. Одни просто, другие продажные. Одни пашут, другие дуру гонят.

– Дёргай, Кирюха! – крикнул Порфирий, – и с ловкостью кузнечика (щёлкнутого богомолом по черепу), прыгнул.

С ветки в постель.

Тапки, танки, унисекс.

Потянул на себя одеяло: «Щас задавит!»

– Что задавит? Кого?

Кирьян Егорыч стоит на коленях, руки его по локти в бауле. Они там, чтобы найти Игги Поппа. В бауле?

Ну да: притянуть и чмокнуть Игги в губбы. А Поппа тупо отметелить.

Не верьте, детки, тому, что иногда мерещится взрослым.

Да–а–а! Русские страстно любят Америку. Могут через океан, а могут через Северный полюс. Есть и подводные пути.

В ответ Америка обожает русских.

– Стой, – завопил Бим, – поворачивает! Во! встал.

У него.

Чух–чух.

– Поезд! БлинЪ! Браво. Паровоз!

Егорыч окостенел со страху: сумасшедший дом изнутри он никогда не видел.

Секс в дурдоме не играет никакой роли. Не надо нам тут заливать.

Бим, матом (тут перевод): «Ёпт меня! Пых–пых. Пар! Рельсы! У нас тут рельсы, Кирюха… Вокзай, дверь! Видишь? Менты кругом! Чаво тут?»

– Где? – дурдом на прогулке резинкой тянется.

Школьники, если школа рядом, поставляют придуркам бухло и наркоту.

– Стреляют! Кепку! Кепку брось! Дырявая! Бежим!

– Где, не вижу? – Егорыча малёхо отпустило. Поозирался для виду, – успокойся, нету тут поезда.

– Вокзай! – крикнул Бим, – вокзай!

– Какой ещё вокзай?

– Вагоноуважаемый, Глубокоуважатый! – вот такой.

– Белены объел… – во что бы то ни стало мне надо выходить…

И прикусил язык: «Нельзя ли у трамвала Вокзай остановить?»

Бим не дурак.

И придурки не дураки: но им и барыгам–школьникам всё равно жопа.

И Биму жопа… если он, если он… Много этих если.

Благодарствуем покорно: ларчик с Пандорой не может так вот просто. Захлопнуться, типа.

Правда семейного предательства – всё как в реальной жизни.

Как в Совке. Как в прави…

Чуть не выплыл наружу… утопленник, коллективом утопленный.

Всё это так погано, что иным хочется уйти в мир сновидений и прочих грёз.

– Вот он! – И Бим показал в среднюю точку прострации, в дырь окна, откуда выехал раздвоившийся, нет растроивший…, нет, больше, больше… как гусеница трактора, как поезд мохнатый, чифиря ошмётки, штыками ощерен, встречают фуражки, ждут пилотки.

Добрая военная игрушка на кровавом мосту. По кругу ездит.

Бимовский же паровоз полез на стену, лже паровоз со стены на потолок, легче мухи он.

– Бим, ты сдурел! Мы под Казанью. Тут Волга. Свияжск видно. А рядом М7 наша, – полутрезвый Егорыч пунктуален. Ему градус ум не отбивает. Ему градус – честь и совесть эпохи!

– Да вот же, вот, – орал Бим, – на стене. И на потолке полхвоста. Окружают. Пощупай. Вагоны! Зелёные! Гринпис!

Егорыч пощупал воздух: пусто в нём: «Знаешь как переводят стрелки… селёдки… Гринпис… я на нём собаку… как этого… Гришковца…8»

– А в нём девки, не видишь, что ли? Вот, в тамбуре. Девки–и–и! А вы куда едете? – и Бим протянул руки в сторону девок: «Сюда, сюда, девоньки мои, хорошечки, золотки!»

Бабёнки для него что бздёнки, как то, что он сейчас ощущает, – как кокс, как дорожка, как радость белобрысая в паху.

Голые напрочь и пригожей некуда девки столпились в настежь открытых тамбурах. Грустные и белые девкины лица со сплющенными носами прилипли к окошечкам. Молчат и голые, и сплющенные. Окошечки и носы не желают беседовать с Бимом. Их носы говорят «хрю–хрю».

– Не вижу никакого поезда, – заладил Егорыч, – не вижу, – и провёл следственный эксперимент: пощупал обои и дёрнул портьеру:

– Не вижу. Пусто!

Попробовал представить паровоз. Не получается легко как у Бима. Вообще не получается: исчезла фантазия, а ещё в писатели пишется: мало, видать, курнул.

Совсем, совсем–присовсем забыл Егорыч, как выглядит железный, нет чугунный, нет фашистский паровоз.

О, этот чёрный кошмар маленького мальчика, крольчонка, зайчика Кирюши вскорости Егорыча. Это ночное проклятье с вонючими колёсами, красными, скользкими, в три Кирюшиных, в двадцать три крольчоночьих роста!

«Мама, зачем по ним стучит дядя?»

«Почему молотком?»

А этот наводящий оцепенение рык! А череподробилки коленчатых валов: «Ма–а–ма! Не хочу на вокзал! И в Джорск не хочу–у–у».

Хорошо, что жив Склероз. Спасибо, милый Склероз, что затолкал этот ужас на дно воспоминаний взрослого Егорыча.

А ещё – страшно подумать – взрослый Егорыч забыл, как выглядят голые девки. Взрослые бабы… В бане… Нет, ну что вы, это другое.

Кто был последней в бане? А, – вспомнил, – Маленькая Щёлочка. Давненько, давненько не тёр он Маленькую.

Пиво с водкой лишают фантазии. А из пользы ничего. Если не считать болтливости. От которой толку никакого. Вообще. Лишь разве что баб повеселить.

Но от голых девок Егорыч, ей–ей бы, не отказался.

***

– Ну и дурак, – сказал Бим, глядя на дядикирюшины мытарства, – не там щупаешь.

– Бим, а, может, вызовем местных? Мотель–то, помнишь, как наш называется? С большим намёком наш мотель! – выдвинул здравую мысль Кирьян Егорыч. И подмигнул.

Видимо, не угадал. Так как Бим, с чего–то обидевшись, не ответил ни словом.

Измученный 3D–видением чайников и паровозов с вокзаями он объявил себя уставшим в усмерть.

Снял трусы. Это его конёк – спать без трусов (как с автоматом на предохранителе, когда в окопе), но обязательно в майке. Как маленькая, бля, игрушечная девочка… в засаде, против снайпера–громилы… наш нежный Бим–Розовое Яичко.

И не с первой попытки, но таки примостился: на предназначенное для двоих (выглядит по–пидорасьи, конечно) спальное место.

Развалился по диагонали.

Егорыча финт возмутил: «Бим, а я–то как?»

– Плювать. «Ты же вумный, Кирюха», – сказал Бим, – дюже вумный. Решай сам.

Для размещения егорычева тела Бим оставил острый прямоугольный треугольник, большой катет которого свешивается с края.

– Тут у тебя резерв, – вот что сказал егорычевый товарищ Порфирий Сергеич Бим.

– Ну и козлик же ты, Бим!

***

Бим сравнил игру мозга – все эти паровозы и девок – с реалиями. С кряхтеньем подтянулся к изголовью. Ещё раз ткнул пальцем в стену, и тут же отдёрнул, будто сильно обжёгся.

– Не судьба поросёнкам жить! – сказал.

Поворочавшись, свернулся калачом. Натянул майку на колени. Вышли костлявые сиськи. Явил миру оттарахтевшие компрессором по шахтному назначению, многолетние, но молодцеватые на вид коки–хихи. Видать, в живой и мёртвой воде парил. Наш принц старожилистый.

– Нет, Карл, не для вашей фабрики сюжетец, – сказал Егорыч, наблюв картинку, – прости и ты, Густав. И не стал фоткать представленный перформанс. Не конкурс тут… на приз Дома Фаберже.

8

– Гришковца почитай–что не читают. Пока. Позже станут читать. И смотреть. И даже слушать. И даже показывать в новостях. Когда что–нибудь… что–нибудь… А пофиг что… Он, умный, красивый и иногда талантливый. Валяется на полках больше для насыщения, напыщения, подчёркивая индивидуальность графоманской типизации… Да что там. Сами такие, – решает Егорыч.

– Не вижу ничего, отвали! Ты бухой, Бим! – извл. Чена Джу.

Немецкий брульон

Подняться наверх