Читать книгу Каникулы Каина: Поэтика промежутка в берлинских стихах В.Ф. Ходасевича - Ярослава Ананко - Страница 5

В статье того же года «Журнал, критик, читатель и писатель»43 Тынянов критикует отсутствие критики, соответствующей запросам эпохи, и предлагает два «выхода» из ситуации: с одной стороны, «выход – ученая критика, критика, вооруженная литературной наукой» – и в этом смысле «Промежуток» как раз представляет собой такую попытку; с другой стороны, «выход в самой критике», критика «должна осознать себя литературным жанром»44. В конце «Промежутка» Тынянов вновь обозначает «цель», насущный позыв, призыв и вызов, внутренний импульс промежутка: «Нам нужен выход». В этой формуле знаменательны не только объединяющее поэтов, критиков и читателей «мы» современности, но и сама метафорика выхода. Она риторически и композиционно закольцовывает статью, которая начиналась с установки писать не о стихах, а о «поэтах, которые идут через промежуток»45. Кинетические лексемы – глаголы и отглагольные дериваты движения – играют ключевую роль в мысли Тынянова: промежуток представляет собой не только период и время, но и пространство, в котором, по которому и из которого движутся поэты. И если в модели литературной эволюции направление и движение внутри системы Тынянов относительно уверенно определяет и наделяет диалектикой центробежных и центростремительных линий и траекторий, динамическим взаимодействием центра и периферии, то в случае промежутка внутренние механизмы движения еще не найдены, ориентиры еще не намечены, и продуктивность тех или иных смещений и перемещений критику приходится намечать на ощупь, смело, но осторожно, боясь и не боясь совершить провидческие ошибки.

В таком подвисшем положении, в ситуации принципиальной терминологической нестабильности и промежуточной необеспеченности концептуальных инициатив метафорические издержки и двусмысленности понятийных предложений оказываются важнее готовых решений. Поэтому неудивительно, что в своей статье Тынянов использует одну и ту же кинетическую образность для определения разнородных и даже противоположных явлений. Так, одно из любимых слов-концептов «Промежутка», смежное «выходу», – «отход»46, которым Тынянов двунаправленно характеризует тенденции и стратегии само-остранения – со стороны не только поэтов промежутка, но и его имманентного критика-наблюдателя. Тынянов сам отступает от им же сформулированных принципов промежутка, «отходит» в историко-литературные модели и проекции. Эти «отходы» своей частотой, количественно и качественно, становятся неотъемлемой составляющей, то и дело обнажаемым приемом автодеконструкции «Промежутка».

«Отход» – мультифункциональная модель. В случае Пушкина, к которому постоянно возвращается мысль «Промежутка», Тынянов с литературно-исторической точки зрения обозначает словом «отход» тематическое и жанровое смещение поэтики, пушкинские «отходы от старых тем и захват новых»; Пушкин «отходил на историю, прозу, журнал»47. Здесь смещающий «отход» является (позитивно коннотированным) революционно-эволюционным скачком48. В случае же Маяковского «отход», концептуализация которого разворачивается в метафорике военного дела, напротив, приобретает семантику отступления, бегства и/или возвращения на знакомые позиции:

<…> почувствовав бессилие, [Маяковский] выходит на старую испытанную улицу, неразрывно связанную с ранним футуризмом. Его рекламы для Моссельпрома <…> это отход – за подкреплением. Когда канон начинает угнетать поэта, поэт бежит со своим мастерством в быт <…>. Оплодотворит ли Маяковского хладнокровный Моссельпром, как когда-то оплодотворил его пылкий плакат Роста?49

В тыняновской оценке Маяковского отход-выход предстает как вынужденная мера, не стратегическое, а инстинктивно тактическое и во многом инертное решение-движение, прогнозировать эффективность которого критик не берется. «Отход» Маяковского – рецидив, возврат, при котором еще неясно, содержит ли он в себе потенциал обновления. Разговор о Маяковском заканчивается открытым вопросом о плодотворности его отчаянного отступления. При всей инвективности критических суждений Тынянова в «Промежутке», статья внутренне живет фигурой открытого вопроса, и это сочетание оценочности критики и нериторического вопрошания, твердости и сомнения сообщает тексту Тынянова дополнительный драматизм, работающий на семантику нестабильности самого предмета рефлексии – промежутка.

Этот разговор о тыняновских терминологических амплитудах «отхода» связан с тем, что именно с еще одного «отхода» Тынянов и начинает свое беглое обсуждение Ходасевича. Причем в данном случае военная метафорика «отхода» поддерживается уже на уровне эпиграфа к подглавке: «Au dessus de la mêlée» – «Над схваткой». Ходасевич находится над «промежуточной» борьбой, таков метафорический посыл тыняновского эпиграфа, предваряющего рассуждения о самопозиционировании Ходасевича:

Еще отход. / Можно постараться отойти и стать в стороне. Положение это в достаточной степени величаво и соблазнительно. / Как Есенин совершает отход на пласт читательский, так роль Ходасевича – в отходе на пласт литературной культуры. / Но в результате и этот отход неожиданно оказывается отходом на читательское представление о стиховой культуре50.

«Отход» здесь синонимичен отстранению («отойти и стать в стороне»). При этом из перспективы динамического промежутка подозрительным кажется не столько само движение дистанцирующегося отхода, сколько следующее за ним «стояние в стороне» – поза и пассивная стагнация, которая в шкале ценностей Тынянова, убежденного «динамиста», не может находиться на хорошем счету. Эта пассивность синтаксически подчеркивается тем, что Ходасевич у Тынянова никогда не является субъектом предложения, за исключением замечания (о котором речь впереди), что у Ходасевича есть стихи, «к которым он сам, видимо, не прислушивается»51, но даже в этот – единственный – раз, когда «Ходасевич» ставится в позицию подлежащего, сказуемое семантически обозначает не активное действие или волевое движение, а, напротив, отрицание действия. Пассивом субъектности и негативной предикативностью Тынянов косвенно постулирует статику поэтики Ходасевича, неадекватную кинетической грамматике промежутка.

Тынянов с самого начала не скрывает своей интонационной предвзятости. В характеристике Ходасевича Тынянов не только аналитичен («положение» Ходасевича «соблазнительно»), но и ироничен («в достаточной степени величаво»). Величавая гордыня надменного нейтралитета плохо сообразуется с (после)революционным требованием однозначного выбора. При этом только самому Ходасевичу может показаться, что он выпал и самоисключился из «промежутка». Иллюзорная сценичная позиция дистанцированности («в стороне») – одно из проявлений промежуточного самосознания, «отход» Ходасевича смежен «отходам» других поэтов. Недаром Есенин, «отход» которого сопоставляется с «отходом» Ходасевича, предстает у Тынянова «характернейшим поэтом промежутка»52.

«Отходы» вариативны, и для критики промежутка становятся важны не только их типологические сходства, но и индивидуальные нюансы различий. Промежуточное положение Есенина, с которым Тынянов соотносит Ходасевича, диагностируется как «отход на читательский пласт». В ситуации кризиса поэт (Есенин) начинает апеллировать к воображаемому и программируемому читателю, прямо и опосредованно вводить его в текст, тем самым меняя интонационный строй. При этом расчет на читателя – эта довольно традиционная «„мотивировка“ для выхода из тупиков» – вполне может оказаться действенной в периоды кризиса, как, например, в случае Некрасова53. Однако апеллятивно-диалогическое обращение к читателю, само по себе вполне благотворное, подразумевает также – в случае Есенина – опасную экспрессивность, которая начинает несоразмерно доминировать и утверждать себя за счет более тонкой и сложной работы над фактурой стиха. Подхваченная Есениным, некогда удачная и сильная эмоция, формирующая ведущую личную интонацию его лирики, приобщает читателя к тексту, причем часто в виде прямого, неприкрытого обращения-апострофы. Тынянову трудно скрыть свое раздражение банальностью и фамильярностью этой спекулятивной экспрессивности, зацикленной на возбуждении читательской эмпатии54.

Проблема в том, что эта апострофная эмоция перерастает у Есенина во «внесловесный литературный факт» – литературную (стиховую) личность, и стихи превращаются в приватные поэтические послания к читателю от литературной личности55. Перманентная спекуляция на плоской эмоциональной доверительности и «почти назойливой непосредственности» приводит к тому, что литературная личность «выпадает из стихов», в результате чего стих обедняется56. Есенинская стиховая эмоция работает на одном приеме – прямом или скрытом, выразительном обращении к читателю через «внесловесный литературный факт». Без этого личного обращения стихи Есенина оказываются «стихами вообще» и «перестают быть стихами в частности»57. Вердикт Тынянова суров: если разговор о Есенине Тынянов начинает с того, что тот проверяет собственный голос «на резонансе, на эхо»58, то в конце есенинского пассажа Тынянов фиксирует, что без литературной личности есенинская интонация «лжет», в ней «нет „обращения“ ни к кому, а есть застывшая стиховая интонация вообще», «резонанс обманул Есенина», его стихи – «стихи для легкого чтения, но они в большой мере перестают быть стихами»59. Вновь «застывшесть», «готовость» оказывается смертным грехом промежутка.

Оба «отхода» – Есенина и Ходасевича – сначала сопоставляются, а потом и вовсе приравниваются. Ходасевичский «отход на пласт литературной культуры», по Тынянову, тоже предполагает грубую работу с образом аффилированного читателя, только в случае Ходасевича речь идет об удовлетворении не эмпатических, а литературно-культурных ожиданий реципиента. Ходасевич потакает традиционным, почерпнутым из трафаретного опыта чтения классики читательским предвкушениям и ожиданиям того, как должны выглядеть стихи, «читательскому представлению о стиховой культуре»60. Стиховая культура, по Тынянову, предстает набором «готовых вещей», герметичных и статичных, застывших и сконденсированных тотальностей («сгустков»), хотя в свое время природа их была глубоко динамична:

У нас одна из величайших стиховых культур; она была движением, но по оптическим законам истории она оборачивается к нам прежде всего своими вещами. Вокруг стихового слова в пушкинскую эпоху шла такая же борьба, что и в наши дни; и стих этой эпохи был сильным рычагом для нее. На нас этот стих падает как сгусток, как готовая вещь, и нужна работа археологов, чтобы в сгустке обнаружить когда-то бывшее движение. <…> Самый простой подход – это подход к вещи. Она замкнута в себе и может служить превосходной рамкой (если вырезать середину). / В стих, «завещанный веками», плохо укладываются сегодняшние смыслы61.

В несколько «шкловской» формульной стилистике Тынянов констатирует расхожий («самый простой») и практичный «подход к вещи» – к канонизированному стиху XIX века как к замкнутому единству. Согласно косвенному упреку Тынянова, Ходасевич игнорирует или упускает из виду внутреннюю динамику этого стиха (перефразируя Тынянова, «вырезает середину») и берет для своей поэзии только внешнюю, стабильную оболочку («рамку»), столь любимую и узнаваемую читателем. Подобно тому как Есенин заимствует из романтизма и символизма готовую стиховую личность и предельно схематизирует и банализирует ее, подгоняя под нее стиховую эмоцию, так и Ходасевич перенимает из XIX века готовые «стиховые формулы» и «сгустки», пытаясь в эту статическую рамку поместить свой стих.

Само появление фигуры «рамки» как формы из уст формалиста Тынянова звучит негласным приговором: Ходасевич, не зная или игнорируя постулаты формализма, мыслит художественный текст дуализмом формы и содержания. Эта скрытая инвектива Тынянова отчасти проявляется в колком замечании, что «в стих, „завещанный веками“, плохо укладываются сегодняшние смыслы»62. Ироничность этого пассажа состоит, с одной стороны, в том, что Тынянов здесь опять прибегает к перефразированной дихотомии формы (стиха, в который можно что-то уложить) и содержания («сегодняшние смыслы»), – и эту поляризацию он пародически вменяет Ходасевичу. С другой стороны, Тынянов артикулирует дименсиональное несоответствие «рамки» и укладываемых в нее смыслов, обращаясь к интертексту из самого Ходасевича. Тыняновская фраза «стих, „завещанный веками“» отсылает к формуле «язык, завещанный веками» из стихотворения «Не матерью, но тульскою крестьянкой…»63. Явными и скрытыми цитатами из Ходасевича Тынянов обнажает штативную формульную идиоматичность его поэтики и, соответственно, поэтологии64. При этом базовой проблемой является даже не сама классическая «рамка», а то, что она мыслится Ходасевичем как статическая, как «готовая вещь» без динамического ядра, как окостеневший и окаменевший, монументализированный и канонизированный сгусток.

Тыняновское описание Ходасевича корреспондирует со многими положениями другой ключевой работы 1924 года – с «Проблемой стихотворного языка». В ней Тынянов уже на первых страницах не без удовольствия констатирует, что знаменитая аналогия «форма – содержание = стакан – вино» изжита65. В этой аналогии, с демонтажа которой, по сути, начался формализм, дефектна не пространственность сама по себе, а то, что «в понятие формы неизменно подсовывается <…> статический признак, тесно связанный с пространственностью (вместо того, чтобы и пространственные формы осознать как динамические sui generis)»66. Осознание и ощущение формы как непрерывной динамики («протекания», «изменения») и есть та самая «борьба»67, та самая схватка («mêlée»)68, в которой Ходасевич не участвует. Вместо этого он делает ставку на готовую «традицию», пусть и авторитетную, но – чужую.

Канонизированные чужие вещи предстают готовыми, и «нужна работа археологов, чтобы в сгустке обнаружить когда-то бывшее движение»69. Фигура археолога – литературоведа, историка литературы – авторефлексивна. Именно это самосопоставление с археологией, высказанное в «Промежутке» в пассаже о Ходасевиче, Тынянов подхватывает и развивает в «Проблеме стихотворного языка». Там понятие «динамической археологии» используется для обозначения истории литературы как науки, перед которой стоит задача «обнажения формы»70. «Археология» – это не только щепетильное очищение наносных слоев археологической кисточкой, для того чтобы увидеть «форму» найденной вещи (обнажение формы), но и исследование динамического «характер[а] литературного произведения и его факторов»71. Эта понятийная перекличка между «Промежутком» и «Проблемой стихотворного языка» лишний раз иллюстрирует гетерогенную цельность тыняновской дикции этого периода, так называемые «научные» и «критические» работы резонируют, развивая и корректируя друг друга. Однако с моей стороны было бы опрометчиво придавать этим метафорическим понятиям терминологическую стабильность. Понятия Тынянова – не нормативные, а промежуточные точки опоры, провизорные протезы72.

Формалистская мысль вообще и тыняновская в частности сильны не только своим новым взглядом на литературу, но и не в последнюю очередь методологическим пониманием «промежуточности», динамической и продуктивной шаткости понятийного аппарата. Так, само обращение к чужим авторитетам или к стертым факторам, которое в «Промежутке» ставится Ходасевичу в укор, в «теоретических работах» Тынянова, как правило, оценивается позитивно. При динамическом взаимодействии с элементами другого ряда такое приобщение может работать как освежение конструктивного принципа73. Тынянов-ученый признает за традиционалистским классицизмом возможность быть по своему конструктивным, но Тынянов-критик сопровождает любой пассивный архаизм и пассеизм явной или скрытой отрицательной характеристикой. Даже такое тыняновское слово, как «заимствование», нейтральное и продуктивное в теоретико-исторических работах автора, приобретает в «Промежутке» скептический ореол. «Почти заимствованной»74 литературной личности Есенина Тынянов прямо противопоставляет личность Маяковского – «личность не стершегося поэта», «поэта с адресом»75.

При этом если заимствованная литературная личность Есенина сопоставляется Тыняновым со стиховой личностью Маяковского, то ходасевичский отход на пласт литературной культуры сопрягается с ахматовским попаданием «в плен к собственной стиховой культуре»76. И случай Ахматовой, и случай Маяковского также таят в себе опасность автоматизации, о чем Тынянов высказывается недвусмысленно, но скорее в модусе дружеского предостережения. Ретроспективно описывая динамическую компоненту былой работы этих двух поэтов над собственными канонами, Тынянов делает им существенную скидку. Маяковский находится на особом положении, его главная проблема – его же собственный устоявшийся и застоявшийся ореол, инерцию которого поэт призван демонтировать: «Положение у Маяковского особое. Он не может успокоиться на своем каноне, который уже облюбовали эклектики и эпигоны»77. Механистичность ахматовской темы тоже представлена как врéменная проблема: «В плену у собственных тем сейчас Ахматова»78. Критика Маяковского и Ахматовой – в большей мере превентивна, Тынянов косвенно проговаривает временность их стагнации, оставляя за обоими поэтами возможность плодотворно применить приобретенный опыт динамического самообновления в будущем. Есенин и Ходасевич таких бонусов лишены, дефициты их поэтики и стоящей за ней поэтологии предстают не временными изъянами, а фундаментальными дефектами.