Читать книгу Асы немецкой авиации - Йоганн Мюллер - Страница 7

«Я родился в Боттендорфе, Тюрингия, 15 сентября 1913 года. Этот район расположен в самом центре Германии. Мой отец работал на мельнице и батраком на фермах, мать была домашней хозяйкой. Она была просто чудесной женщиной. Мой младший брат Бернд сейчас инженер и живет в Колумбусе, штат Огайо. Мой сын Вольф доктор и живет в Германии.

Если говорить об образовании, то я закончил гимназию, которая дает немного больше, чем обычная старшая школа. Я изучал языки, такие как английский, французский, латинский и греческий. Это было классическое образование, которое позднее мне хорошо послужило. Я самостоятельно доучил английский во время войны, разговаривая с пленными летчиками. После войны я пошел в школу, чтобы научиться говорить бегло. (Штайнхоф совершенствовал английский, читая романы и смотря американское телевидение на авиабазе Люк.)

Я учился, чтобы стать учителем и учить детей, но экономическое положение Германии в годы моей молодости было тяжелым, и я не мог найти работу. Я поступил на военную службу и прослужил на флоте один год. Там я подружился с Дитрихом Храбаком, и мы стали кадетами летной школы. Позднее нас перевели в люфтваффе, когда они были созданы, и их возглавил Геринг.

Это произошло в 1935 году. Я учился в школе вместе с Храбаком, Траутлофтом, Галландом, Гюнтером Лютцовом, Вернером Мёльдерсом, Гербертом Илефельдом и многими другими. Мы обучались в одной школе и подружились со многими другими кадетами, большинство из которых стало известными асами, получившими многие высокие награды. К несчастью, не все они пережили войну, и сейчас мы каждый год теряем кого-то.

Летную школу я закончил без труда. Я учился легко, как и все остальные, исключая Мёльдерса. Он страдал от слабого вестибулярного аппарата, и его часто рвало. Поэтому он брал с собой в кабину специальную сумку, так как ему надоело постоянно отмывать кабину. Несмотря на эту проблему, он был выдающимся пилотом того же класса, что и Ханс-Иоахим Марсель. Мёльдерс буквально сроднился с Ме-109. Я снова встретился с ним в школе повышенной подготовки. Он мог приземлиться и вылезти из кабины белый, как лист бумаги, еле держась на ногах. Мне казалось, что он не сумеет закончить школу, однако он был лучшим в простом пилотировании, а потом и в высшем пилотаже и стрельбе.

Мёльдерс каким-то образом сумел справиться со своей проблемой и позднее стал очень важной фигурой в истребительной авиации. Я думаю, именно его способность справляться с медицинскими проблемами, в том числе головокружением, принесла ему неприязнь остальных, кто не смог преодолеть этого и потому не мог летать. Он был строгим, но честным человеком. Мёльдерс, Галланд, Лютцов, Густав Рёдель, Эрвин Завалиш, Эдуард Нойман, Хайо Херман (бомбардировщики), Рольф Пингель и Илефельд воевали в составе легиона «Кондор» в Испании. Мне это не разрешили, хотя в то время я был холостяком. Но я был неопытным пилотом и еще не имел достаточно часов налета. Это мне всегда мешало.

Свой первый боевой вылет я совершил в конце 1939 года, уже после окончания Польской кампании. Мы вылетели на перехват английских бомбардировщиков, атаковавших прибрежный завод. Моя часть IV/JG-2 «Рихтгофен» летала на Ме-109Е, тогда как часть Вольфа Фалька летала на Ме-110. Это произошло задолго до Битвы за Англию, но я уже видел, что ситуация становится все сложнее для нас. Я тогда был командиром эскадрильи в IV/JG-2.

Фальк тоже одержал победу и претендовал на еще один сбитый самолет, но его не засчитали из-за нехватки свидетелей. Мы уничтожили половину группы бомбардировщиков, сбив 12 самолетов. Далее последовала пауза, однако 18 декабря нам передали, что обнаружена группа примерно из 40 бомбардировщиков. Меня направили в указанный сектор, где недалеко от Вильгельмсхафена я атаковал звено «веллингтонов». Я сбил один, другой повредил, и он начал снижаться к морю. Всего я насчитал около 22 бомбардировщиков, но, как вы понимаете, я был слишком занят.

Парни Фалька хорошо поработали на своих Ме-110. Как ни странно, этот вылет прославил нас. Это был первый бой, в котором участвовало большое количество британских и немецких самолетов, и мы победили. Фалька, полковника Шумахера и меня вызвали в Берлин. Министерство пропаганды раздуло все до небес, и мы превратились в национальных героев. Присутствовали даже зарубежные корреспонденты. Тогда я впервые встретился с Уильямом Ширером, американским корреспондентом, жившим в Берлине. Это был очень интересный человек.

Это был первый случай, когда я встретился с большими шишками – Йозефом Геббельсом, Германом Герингом, Иоахимом фон Риббентропом и другими. Честно сказать, никто из них не произвел на меня большого впечатления. Похоже, они были больше всего заинтересованы увидеть свои лица на первых полосах газет, чем в чем-либо еще. Я смотрел на них и удивлялся, как такие слабаки могут управлять великой страной. Гитлер на этой встрече не присутствовал, я встретился с ним лишь пару лет спустя. Я несколько раз встречался и беседовал с Герингом, что было крайне неприятно. В начале войны это был энергичный позер, ладно, у каждого свои недостатки. При этом он был дотошным человеком. Он задавал массу вопросов о мельчайших деталях боев. Его интерес был неподдельным, но результатов не было.

Геринг старался жить интересами своих летчиков-истребителей, как мы чувствовали себя частью эскадрильи. Судя по всему, он так и остался в прошлом, когда сам был пилотом и героем. Я решил, что он надоедливый, утомительный и навязчивый человек. Он любил схватить человека, обнять и хлопать по спине. Мне это показалось неприятно. Я никогда не любил, чтобы меня хватали и тискали. И его голос раздражал меня.

Если Геринг был назойливым и раздражающим, то Геббельс был расчетливым, и после выпивки он становился крайне вульгарным. Я сразу невзлюбил его и прямо ему об этом сказал. Мне показалось, что он воспринял это как шутку, но я сказал ему: «Герр министр, пожалуйста, держитесь подальше, если вы еще не поняли». Он всегда старался держаться поближе к людям, а я это ненавидел. Многие из нас подшучивали над этими людьми. Мы называли Геббельса «Хромой эльф» или «Садовый гном». Геринга по вполне понятной причине называли «Толстяк номер один».

Мне эти люди не понравились сразу. Я оцениваю человека по его заслугам и характеру. Да, мы с ними беседовали, пожимали руки, фотографировались, но мы с Фальком постарались убраться оттуда как можно быстрее, получив отпуск на несколько дней.

Позднее я временно командовал 10./JG-26 «Шлагетер», пока в феврале 1940 года меня не перевели в 4./JG-52. Там я оставался до начала Битвы за Англию. У нас было много времени, мы часто летали патрулировать вдоль границы, но не встречали врага. После боя 18 декабря 1940 года англичане отказались от дневных налетов бомбардировщиков и посылали их только по ночам. Так продолжалось всю войну.

Во время Битвы за Францию мы не слишком переутомились. Мы имели все мыслимые преимущества – в количестве самолетов и их качестве, лучшей тренировке и опыте. Лишь немногие из наших пилотов сталкивались с противником летом 1940 года до капитуляции Франции. К этому времени к нам поступило много новых истребителей и летчиков. Но Битва за Англию оказалась совершенно иной по многим причинам. Прежде всего, нам приходилось летать над водой – через Ла-Манш в Англию и обратно. Это означало, что после прибытия в район цели у вас останется топлива на 20 минут полета, если вы не ввяжетесь в бой. Если начнется бой, это означало, что у вас есть всего 5 или 7 минут на полных оборотах двигателя. Время следовало экономить любыми средствами. Если вы сопровождали бомбардировщики, у вас появлялись другие головные боли, и я объясню почему.

Англичане были прирожденными летчиками-истребителями, хорошо обученными и энергичными. Они были отважными, я никогда не сражался с лучшими пилотами за всю войну, даже американцы были хуже. Мы с Англией имели почти равное количество истребителей, поэтому становились возможными бои типа «собачьей свалки». Они взлетали и навязывали нам бой, так как, благодаря радару, знали, где нас искать. Они имели больше топлива для боя. По моему мнению, Битва за Англию была самым жестким испытанием для людей и самолетов, и выжили только лучшие. Вы либо быстро учились, либо просто не возвращались.

Наш Ме-109 лучше пикировал и быстрее набирал высоту, чем «спитфайр». Мы были немного быстрее и почти такими же маневренными. Однако «спитфайр» был лучше на виражах. Первые «спитфайры» имели серьезный недостаток, их моторы глохли при крутом пикировании, так как были оснащены карбюраторами. Наши моторы имели непосредственный впрыск топлива в цилиндры. Очень часто, чтобы уйти от «спитфайра», мы переходили в пике, а потом переворотом шли вверх. Пока английский пилот пытался перезапустить мотор, он был уязвим. Вскоре они перестали пикировать, а просто набирали высоту и ждали, пока мы тоже пойдем вверх. Тогда они в пологом пике наносили удар, сбивали немецкий истребитель и снова уходили вверх.

Мы разработали новую тактику, чтобы справиться с этой проблемой. Приманка и ударная группа были идеей Галланда. Для этого звено делилось на две пары. Одна пара пикировала, увлекая за собой «спитфайры», если те не шли вверх. Если англичане пикировали следом, мы преследовали их. Если они шли вверх, верхняя пара преследовала их, связывая боем, пока первая не наберет высоту снова. Это работало каждый раз.

Использовать эту тактику против «харрикейнов» не было нужды. Они не могли перехватить нас, если только мы не начинали бой на виражах. Они были очень маневренными и легко нас обходили. Поздние модели «харрикейнов» несли до четырех пушек в каждом крыле и были опасными зверями, однако они были медленнее и не такие маневренные, как «Харрикейн I», хотя более маневренными, чем Ме-109Е. Новая модель Ме-109F лишила англичан этого преимущества. «Харрикейны» обычно атаковали наши бомбардировщики, а «спитфайры» атаковали нас.

В результате Галланд организовал встречу со всеми командирами эскадрилий JG-26, и хотя я в то время служил в JG-52, я решил пойти со всеми. Галланд выработал новый план, причем хороший. На совещании присутствовало более 30 летчиков из различных частей. Я снова увидел своего старого друга Герберта Илефельда и уселся рядом с ним. Галланд начал рассказывать о новой тактике, которую он начал применять с большим успехом.

Он признал, что это не его идея. Его друг Вильгельм Бальтазар, с которым они вместе воевали в Испании, уже предлагал ее, и Галланд решил, что имеет смысл попробовать. Схема работала отлично, особенно в боях над Англией при нехватке топлива. Он представил Бальтазара, который теперь командовал группой I/ JG-1. Бальтазар поднялся и начал рассказывать. Он подошел к занавешенной грифельной доске и убрал ткань. Чертежи были уже готовы, и я увидел то, о чем они собирались говорить.

План был таким. Мы вылетали звеньями, и два истребителя завязывали бой со «спитфайрами», которые тоже начали летать парами и четверками. Этот строй они называли «четыре пальца». Два Ме-109 должны были атаковать, а потом уходить пикированием, надеясь увлечь за собой «спитфайры». Если англичане пойдут на это, тогда верхняя пара в крутом пике нагонит их.

После этого первая пара идет вверх. Если «спитфайры» потеряют скорость, преследующие Ме-109 уничтожат их. Если этого не произойдет, у них на хвосте окажется первая пара, которая атакой снизу уничтожит противника. Первая пара Ме-109 будет набирать высоту для разворота, используя запас скорости, полученный во время пикирования, и прикроет хвосты второй пары. Это позволит им спокойно атаковать противника. Если «спитфайры» продолжат пикировать, Ме-109 легко перехватят их. В любом случае они окажутся легкой добычей при атаке сверху или снизу.

План был удивительно простым, и пилоты JG-26 одержали несколько побед, используя его. Галланд сбил таким образом более 20 самолетов, Бальтазар тоже. Совещание продолжалось около часа, потом мы отправились на ленч. Примерно через 10 минут дверь открылась и появился Эрнст Удет в сопровождении Тео Остеркампа. Мы называли его «Дядюшка Тео», он был уважаемым ветераном Первой мировой войны. Остеркамп был награжден орденом «Pour le Merite» за 32 победы тогда и Рыцарским Крестом за 5 побед в новой войне. Ему было уже около 50 лет.

Гитлер лично приказал ему прекратить летать и произвел в генерал-лейтенанты. Остеркамп был отличным человеком, одним из немногих, кого Толстяк выслушивал, не перебивая. То же самое можно сказать о старых вояках Роберте фон Грайме и Эдуарде фон Шлейхе. По каким-то причинам Геринг не уважал Эрнста Удета. Я думаю, это было потому, что Удет имел самый высокий счет из выживших асов Первой мировой – 64 победы. Эго Геринга не могло смириться с этим, так как после окончания войны имя Удета стало известно по всему миру. А вот Геринга помнили, как некомпетентного командира, который сменил Рихтгофена после его гибели.

Удет и Остеркамп продемонстрировали свои ордена «Голубой Макс», а Остеркамп – и Рыцарский крест, и уселись переговорить с нами, как молодые офицеры. Немного шокирующе, не так ли? Они не были обычными старшими офицерами, требующими уважать свои погоны и ждущими, что их будут слушать раскрыв рот. Они были в первую очередь пилотами, и уже потом – генералами, как позднее Галланд; особенно справедливо это было по отношению к Остеркампу. Его руководство было просто выдающимся.

Мы многое узнали о наших противниках. Новые модели «спитфайра», такие как Mark V и IX, уже имели впрыск топлива. После 1943 года «Спитфайр XIV» стал для нас настоящей проблемой. У нас было несколько жестоких схваток над Ла-Маншем и Англией, что могло кончиться еще хуже. Если тебя сбивали, ты попадал в плен без всяких шансов бежать. А многие пилоты утонули или замерзли в холодных водах Ла-Манша. Королевские ВВС имели радар, поэтому они могли экономить время и топливо, наводя свои истребители прямо на нас, и если мы сопровождали бомбардировщики, то становилось совсем плохо. При этом у нас действовал идиотский приказ оставаться с бомбардировщиками и не вступать в бой с истребителями. Галланд сказал: «К черту его» – и разработал свой собственный метод, который я принял.

После того как несколько раз бомбардировщики серьезно пострадали, особенно пикировщики, которые гибли в огромных количествах, Геринг приказал истребителям лететь вплотную к бомбардировщикам. Он не хотел, чтобы мы вели бой со «спитфайрами» и «харрикейнами», нужно их было просто отгонять. Это не действовало. Тогда Галланд начал посылать вперед несколько истребителей, которые появлялись в районе цели на 20 минут раньше основной группы.

От 4 до 8 истребителей летели первыми, чтобы привлечь внимание англичан. После этого они связывали противника боем, что давало бомбардировщикам хороший шанс проскочить. Истребители сопровождения перенимали эстафету у первой группы, которая уже испытывала нехватку топлива, и сами вступали в бой. К этому времени англичане сами начинали думать о возвращении на базу. В этом случае уже наша вторая группа истребителей имела преимущество в запасе топлива. Именно так многие из нас добивались своих побед.

Потом нам приказали сопровождать Ме-110. Этот самолет был любимой игрушкой Геринга. Он утверждал, что Ме-110 добился огромных успехов в ходе войны. Действительно, эти тяжеловесные машины были неоценимы в качестве штурмовиков и ночных истребителей, но в других случаях они были бесполезны. Даже имея стрелка, прикрывающего заднюю полусферу, Ме-110 легко сбивался противником. Они не могли маневрировать, но зато имели мощную носовую батарею.

После Битвы за Англию мы получили новую передышку. До конца 1940 года я почти не летал. Новая крупная кампания началась весной 1941 года на Балканах. Англичане дали нам несколько хороших уроков. Прежде всего, мы поняли, что нашим истребителям не хватает дальности. Прибыв к цели, мы имели совсем немного времени на бой, прежде чем нам приходилось возвращаться домой, и англичане это понимали. Во-вторых, нас часто посылали сопровождать бомбардировщики, что ликвидировало наше превосходство в скорости и высоте, которые исключительно важны для летчика-истребителя. Поэтому мы теряли преимущество внезапности.

Еще одним фактором стало использование англичанами радара, это стало шоком для наших летчиков, хотя командование знало об этом устройстве. Система раннего предупреждения позволяла англичанам сосредоточить силы в нужном месте в нужное время, создавая локальное превосходство. Еще одним фактором, мешавшим нашим успехам, стали действия Геринга, который не позволял воевать наиболее простым и логичным способом. Он неоднократно перенацеливал силы люфтваффе с военных целей, таких, как аэродромы, на города и порты, военные заводы, что имело катастрофические последствия.

Мы знали, что в будущем нам предстоит изменить метод действий. Англичане многому научили нас, и мы стали еще более опытными летчиками-истребителями. После окончания боев над Ла-Маншем и до вторжения в Россию Вольф Фальк пытался убедить меня перейти в ночные истребители. Он предложил мне штабную работу, но я мог согласиться на такое лишь при условии, что мне позволят летать, когда я хочу. Становиться кабинетным пилотом я не собирался. Однако новая работа обещала повышение в звании, и это привлекало меня.

Я был в Фюрстенвальде, когда приехал Фальк, и мы обсудили события, происходившие после нашей встречи в Берлине. Он сообщил, что разворачивается программа создания ночных истребителей. Удет представил его план Герингу, который получил «добро» от Гитлера. В то время Фальк, вероятно, был самым высокопоставленным капитаном люфтваффе. Он стал первым командиром эскадры нового поколения после Галланда, остальные были ветеранами Первой мировой войны.

Затем он получил эскадру, имея звание всего лишь капитана, и это в то время, когда такую должность мог занять минимум майор, а желательно подполковник, если не вообще полковник. За годы войны требования стали не такими жесткими, и майоры получали эскадры все чаще. Иногда командиром эскадры становился и капитан, как сам Фальк, но это были особые соединения. Мы в люфтваффе быстро поняли, что звание это ничто по сравнению с опытом. Многие молодые пилоты быстро взлетели по служебной лестнице благодаря своим способностям. Вальтер Новотны и Эрих Хартман стали майорами в 22 или 23 года. Так развивались события.

Вскоре после этой встречи мне позвонили по телефону. Геринг дал Фальку полную свободу рук, он мог казнить и миловать, вербовать кого угодно. Мне дали день на сборы, после чего я должен был вылететь к новому месту службы. Это произошло в конце июня 1940 года. Я прыгнул в свой Ме-109 и взлетел, полет не должен был занять более часа.

Затем я неожиданно увидел маленькую группу «Бленхеймов» и подумал: «Почему бы и нет?» Я атаковал один. Я расстрелял ему правый мотор, который ярко вспыхнул, и самолет пошел вниз. Парашютов я не увидел. Это произошло совсем рядом с аэродромом, на который я должен был приземлиться, и топлива у меня почти не осталось. Я сбросил скорость, выпустил закрылки и выпустил шасси. Я видел, как дымный хвост бомбардировщика уткнулся в соседнюю деревню. Я почувствовал себя плохо, подумав, что моя победа могла стоить жизни нескольким немцам.

Я выключил мотор и вылез из кабины, прихватив рюкзак и летный журнал, после чего пошел через поле к штабу Фалька. Он выглядел злым, так как я опоздал почти на час. Я извинился за опоздание. Вольф спросил, почему я все-таки опоздал. Я ответил, что встретил группу английских бомбардировщиков и сбил один. Он улыбнулся и сказал, что прощает меня, после чего решил отправиться к месту падения бомбардировщика.

Мы отправились туда на его автомобиле. Когда мы прибыли на место, обломки еще горели, и дым затянул все вокруг. Экипаж находился на своих местах, еще один мертвый летчик лежал внутри фюзеляжа. Еще одного летчика выкинуло наружу при ударе. Затем я увидел кое-что, что меня разозлило. Крестьяне тыкали палками в мертвого летчика, а пара нахалов даже начали пинать тело. Я побежал туда, выхватив пистолет, и заорал на них. Вольф схватил меня за руку, и лишь тогда я опомнился. Но я все равно обругал их и сказал, что они хуже последних скотов. Я добавил, что эти люди погибли за свою страну. Это отважные летчики, которые заслуживают такого же уважения, как наши. Я пообещал, что застрелю любого, кто осмелится прикоснуться к ним.

Затем подошел полицейский, старик-ветеран прошлой войны, наверняка бывший пехотинец. Он согласился со мной и предупредил, что арестует всякого, кто потревожит мертвых. Толпа замолчала, было видно, что они стыдятся самих себя. Никто не осмелился посмотреть мне в глаза. Фальк сказал: «Давай проследим, чтобы их похоронили нормально и поищем документы. Семьи должны знать, что с ними случилось. Я позабочусь об этом».

Я извинился перед ним за свою вспышку. Я иногда бываю излишне эмоциональным, пусть это происходит довольно редко. Но таких выходок я никогда не терпел. Позднее я узнал, что мои понятия о чести совсем не уникальны в люфтваффе, однако позднее они стали для меня источником неприятностей. В боях против англичан, а потом и американцев, нетрудно было вести себя таким образом. Они походили на нас – образованные, культурные профессионалы. Однако в России мы попали на совсем другую войну, и отношение было совсем иным.

Единственной настоящей проблемой, с которой мы столкнулись позднее, были обстрелы в воздухе. Те из нас, кто летал на реактивных Ме-262, не чувствовал себя в безопасности, выпрыгнув с парашютом. Проблема заключалась в том, что американцы расстреливали летчиков реактивных самолетов в воздухе и охотились за ними даже после приземления. Позднее я узнал, что такого приказа не было. Американцы просто верили, что мы являемся очень важной целью. Руди Зиннера из JG-7 расстреляли в воздухе. Георга-Петера Эдера обстреливали дважды – один раз в воздухе на парашюте, а второй, когда он уже был на земле. К счастью, оба раза американцы промазали.

С этого момента я летал с аэродрома возле Бонна как ночной истребитель на Ме-109Е, что было форменным сумасшествием. Мы не сбили никого. Затем Фальк получил разрешение использовать в качестве ночных истребителей Ме-110, и у нас появились победы. В сентябре 1940 года я снова встретился с Герингом. Он собрал совещание, чтобы выяснить причины неуспешных действий ночных истребителей. Он курил большую сигару и слушал летчиков, сидящих вокруг стола. Фальк закончил говорить, изложив свои требования к частям ночных истребителей.

Затем Фальк посмотрел на меня, и я поднял руку. Геринг кивнул. Я встал и изложил ему наши проблемы. Нам нужны улучшенные самолеты, имеющие повышенную дальность, нужна улучшенная аппаратура наведения. Пока у нас нет иного способа найти врага, кроме как следовать за лучами прожекторов. Я также сказал, что проблему представляет высота, на которой летят вражеские бомбардировщики. Пока мы наберем ее, мы расходуем слишком много топлива. Люди вокруг стола кивали. Однако Геринг просто приказал мне сесть и замолчать. Он сказал, что если я уж встал, то должен говорить, как взрослые люди, собранные здесь. Это было страшное унижение, но и тогда и потом я понимал, что старые генералы и полковники, собранные на совещание, разделяют мое мнение. С меня было достаточно этого абсурда. После этого меня отправила к Ла-Маншу в JG-52. В этом чудесном соединении я прослужил три года.

В люфтваффе я встречался со многими колоритными фигурами. Некоторые были более заметными, чем остальные. Если говорить о Марселе, это был настоящий клоун. Марсель был переведен в нашу эскадру из LG-2, где его эскадрильей командовал Герберт Илефельд. Его перевели в 4./JG-52 перед самым окончанием Битвы за Англию. Я был его командиром эскадрильи и следил за летчиком. Я знал, что он блестящий летчик, умный, агрессивный. Однако он слишком много времени проводил в охоте за девочками, и его мысли частенько были далеко от войны. Не один раз его следовало отстранить от полетов, потому что он проводил веселые ночи в городских кабаках.

Я командовал 4./JG-52, и мы ожидали молодое пополнение, которое обычно прибывало из Швехата, имея примерно 200 часов налета. Когда мне сказали, что прибывает летчик, уже имеющий 7 побед, я обрадовался. Обычно к нам не направляли опытных пилотов. Но, как быстро выяснилось, если вы смотрите зубы дареной лошади, это ничем хорошим не кончается. Так произошло и с Марселем. Я потребовал его документы и был очень удивлен, когда оказалось, что при всех своих достижениях и времени службы его не повышают.

Затем я увидел список дисциплинарных взысканий и не поверил своим глазам. Я думал, что мы получаем настоящего героя. Но в личном деле вместо представлений к наградами званиям были одни выговоры, наказания и представления о разжаловании. Там был полный набор: неповиновение приказам, публичное пьянство, неуважение старших по званию, нарушения летной дисциплины, облеты аэродромов на малой высоте, кража автомобиля, нарушение формы одежды, отказ писать рапорты о вылетах, пьянство на дежурстве… Дальше можно не продолжать.

Список его преступлений был бесконечным. Там имелось даже письмо Эдуарда фон Шлейха, начальника школы, которого мы все знали. Он отмечал «великолепное летное мастерство и стрельбу», но при этом абсолютное неуважение к командованию и отсутствие понимания воинской дисциплины.

Из документов следовало, что ему нужно угробить еще один истребитель, чтобы стать асом союзников. Я вызвал Марселя, и это была наша первая с ним встреча. Он выглядел так, словно ему было пятнадцать лет, я даже на всякий случай еще раз проверил его дату рождения. Я смотрел на ребенка, стоящего передо мной, и спросил: «Что все это значит? Формуляр толщиной с телефонную книгу! Ты только посмотри!» Я поднял толстую папку. Пролистав по-быстрому несколько страниц, я увидел, с какими проблемами мне предстоит столкнуться. Я спросил: «Что ты на это скажешь?» В типичном для себя стиле Марсель ответил: «Я не разбил ни одного самолета, герр обер-лейтенант». Я решил, что это означает, что его каждый раз его сбивали, однако он не разбил ни одного исправного самолета. Затем я прочитал, что у него кончилось топливо, и он посадил самолет на берег. У меня он тоже сделал такое.

Я позвонил своему старому другу Илефельду и спросил его о Марселе. Он ответил: «Мне жаль, Макки, но я должен был отослать его куда-нибудь. Я не хотел подложить тебе свинью. Удачи, тебе она потребуется». Когда я попытался выяснить детали, он просто бросил трубку. Через неделю Герберт приехал на аэродром, и мы поговорили, хотя разговор получился неприятным. Лишь тогда я понял, как меня надули. Но хотя бы он привез с собой хороший французский коньяк.

Я вызвал Марселя, и он ввалился в кабинет, как в кабак, – он всегда так делал. Он не доложился, как положено, форма, как обычно, была не в порядке. Он даже не отдал честь! Однако когда я рявкнул на него, Марсель обратил на меня внимание. Он кое-как отдал честь, едва не выбив себе глаз, фуражка отлетела в сторону. Подозреваю, он был хорошо пьян.

Я устроил ему разгон не потому, что его списка взысканий хватило бы на целую эскадру, а потому, что он прибыл с опозданием на сутки. Вы знаете, почему он опоздал? Он завис в гостинице с девочкой и просто потерял счет времени. Он честно сознался. У Марселя было множество пороков – пьяница, кобель, мятежник, временами идиот, автомобильный вор – однако он никогда не лгал. Он всегда признавал свои ошибки. Я никогда ему этого не говорил, но даже когда он доводил меня до бешенства, выгнав его, я смеялся про себя. Было очень сложно ненавидеть этого парня по-настоящему.

Как только я его встретил, то сразу понял, что это проблема. У него было много талантов, я видел это сразу. Его величайшим даром была удача. Герберт прислал его мне потому, что у него был излишек пилотов и слишком мало самолетов. Я сказал ему, что это наверняка Марсель перебил все его самолеты. На это Илефельд ответил: «Макки, ты настоящий папаша, ты знаешь, как работать с этими людьми, ты хороший командир. Я знаю свои недостатки, и я надеюсь, ты сумеешь исправить этого парня. Он много обещает».

Я положил телефонную трубку, посмотрел на пухлую папку личного дела и сказал сам себе: «Ладно, я сделаю, что могу». У меня было предчувствие, что я совершаю огромную ошибку, и я очень скоро пожалел о своем решении. Большинство наших летчиков, которые к этому времени командовали эскадрильями, уже имели около двух лет боевого опыта. Мы знали свое дело, но понимали, что пока знаем далеко не все. Каждый вылет, каждая стычка с врагом становились ценным уроком. Хорошие пилоты учились, и учились быстро. Неспособность учиться означала смерть. Пилот мог погибнуть множеством способов: численное превосходство врага, отказ мотора, плохая погода и просто невезение. Но погибнуть потому, что ты идиот, – это недопустимо!

Марсель обладал природным талантом летчика. Можете назвать это даром божьим. Он хулиганил над аэродромом, выделывая потрясающие трюки. Вся беда была в том, что он знал, что хорош, и не умел обуздывать свои желания. Однажды я полетел вместе со всей эскадрильей, и над английским берегом мы встретились с «харрикейнами». Разумеется, мы летели звеньями-четверками. Каждый пилот имел ведомого, и единственной задачей ведомого было прикрывать хвост ведущего.

После того как противник исчез, мы обнаружили, что Марсель тоже пропал. Он бросил своего ведущего одного. Внезапно мы услышали, как Марсель кричит по радио: «Сбил!» (Впрочем, ему не засчитали ни одной победы в JG-52.) Затем мы услышали: «Гадство, они подбили меня». Марсель попался в примитивную ловушку, погнавшись за одиночным истребителем, в то время как его самого атаковала тройка. Лишь внимание и реакция спасли его от гибели или прыжка с парашютом над Англией.

В этом вылете мы сбили 3 истребителя и проводили Марселя назад, так как из его истребителя вытекал гликоль. Потом он сообщил, что остался без топлива. В результате ему пришлось сажать свой истребитель на берегу возле Кале, что было не первой его аварийной посадкой. Пилот остался цел, а вот истребитель разобрали на запасные части, однако Марсель попал у меня в черный список. Он нарушил все мыслимые правила. Он покинул строй без приказа и даже не сообщил об этом никому. Я на неделю оставил его без полетов, чтобы он запомнил урок.

Всю неделю он работал вместе с механиками, стоял в караулах и все такое. Я не стал сажать его под арест, и это было моей ошибкой. Он стащил мой автомобиль, укатил в город и вернулся пьяный с двумя девушками разной степени раздетости. Они тоже были пьяны, причем одна вела мой автомобиль! Я был взбешен. Я приказал ему вызвать такси и отправить девушек и заставил заплатить за все. После этого я запер его на базе на месяц, посадив под арест. Через неделю я разрешил ему летать. До конца месяца с гауптвахты ему было разрешено выходить только к самолету. Когда он возвращался из вылета, то сразу отправлялся под арест. Даже еду ему приносили на губу, и я на месяц лишил его оклада.

Вообще-то я не стал наглухо заколачивать окно, так как оно было совсем крошечным, как слуховое. Однако Марсель сумел улизнуть. Перед дверью стоял часовой, а черный ход, насколько мне было известно, не существовал. И вот однажды утром, побрившись, я вышел на улицу. Мой автомобиль стоял на другом месте. Я спросил дежурного офицера, кто брал мой автомобиль. Он ответил: «Это был Марсель. Ночью он уехал и вернулся примерно час назад». Я был озадачен и не понимал, как он сумел это.

Я спросил фельдфебеля, стоявшего на карауле, не выпускал ли он Марселя, так как ему запрещено покидать расположение. Фельдфебель сказал, что Марсель не покидал здания. Я вошел и обнаружил спящего Марселя, от которого воняло пивом. Я пнул кровать, и он сел. Я приказал ему подниматься и доложить по форме. Он попытался встать, но был настолько пьян, что сначала упал обратно на кровать, а потом на пол. Я просто покачал головой и приказал ему собирать вещи. Я пообещал сказать ему, что я с ним сделаю, после того как вернусь из разведывательного полета.

Я продержал его у себя еще месяц, прежде чем окончательно решил от него избавиться. Этот парень просто не понимал, что такое военная служба. Либо он уважал тебя, как человека, либо нет. Ваше звание ничего для него не значило. Он был кобелем. Когда он прибыл в нашу эскадрилью, то задал единственный вопрос: а где в этом городе бабы? Многие летчики открыто требовали не ставить Марселя в их звено. Он очень плохо действовал на летчиков.

После окончания разведывательного полета штурмбаннфюрер гестапо, старый партиец, имевший Железный крест 1-го класса с прошлой войны, нанес мне визит. Он искал пилота, имени которого не знал, но описал Марселя довольно точно. Я сразу спросил, что сделал этот пилот? Гестаповец ответил, что это личное дело и он посетил все местные авиабазы, разыскивая этого летчика. Я предложил ему выпивку. Он сказал, что ищет летчика, потому что тот соблазнил его дочь, которая приехала из университета на каникулы. Вероятно, это была одна из полуодетых девушек, которых я видел в автомобиле.

Когда Марсель вернулся, и снова с полуодетой женщиной, мне пришлось сделать ему выговор. Затем мне пришлось его отмазывать, потому что дама оказалась дочерью местного гестаповского чина. Я начал чувствовать себя нарушителем дисциплины. В это время я начал размышлять о том, чтобы вышвырнуть Марселя из своей эскадрильи. В этом случае он угодил бы в тюрьму.

Однажды Марсель опоздал на предполетный инструктаж. Когда я уже заканчивал совещание, я услышал, как к зданию подъехал автомобиль. Я открыл дверь и увидел, как Марсель вылезает из него, поцеловав девушку, которая его вела. Затем другая девушка выпрыгнула с заднего сиденья и пересела вперед. Я сказал, что у него должны быть хорошие объяснения, чтобы я не оставил его на земле из-за опоздания. Я не поверил своим ушам. «Да я был слишком пьян, чтобы подняться из постели. Когда я все-таки встал, то понял, что опоздал на инструктаж. Виноват, но больше это не повторится». Однако это повторялось снова и снова, поэтому мое терпение лопнуло, я выгнал его и отправил в Ливию к Эду Нойману.

Ирония судьбы заключалась в том, что он покинул Францию опозоренным, а вернулся живой легендой. Если бы в Африке нашлись девушки, я полагаю, он не добился бы таких успехов. Хотя он постоянно создавал мне проблемы, я полюбил этого парня. Но я думаю, что, отправив его в Африку, я его спас.

Он был настоящим кобелем, но при этом прирожденным истребителем. Однако он был индивидуалистом, а не командным бойцом. У него уже были 7 побед, когда я выкинул его, но не из-за того, что он был плох, а потому, что за это время его самого сбивали 4 раза. Примерно то же произошло с Илефельдом. Он претендовал на 3 победы и, вероятно, сбил 3 самолета, однако у него не было ведомого, который это подтвердил бы. Если самолеты падают в Ла-Манш, вы не можете просто пролететь над этим местом час спустя и проверить наличие обломков. Если нет свидетелей, нет обломков, нет пленного пилота, победу не засчитывали.

Марсель не понимал, что означает заботиться о ведомом. Многие не желали летать с ним, некоторые летчики просили перевести их в другую эскадрилью, если Марсель останется в этой. Они не чувствовали себя в безопасности, летая с ним. Это может разрушить эскадрилью, поэтому я решил, что лучше для эскадрильи и для него убрать его подальше от женщин. Поэтому он стал легендой Северной Африки, заслужил Бриллианты и одержал 158 побед.

Марсель был бы идеальным летчиком-истребителем Первой мировой войны, однако сейчас мы вели уже другую войну. Он был абсолютным индивидуалистом. Отличались даже его музыкальные вкусы. Мы все слушали пластинки с музыкой, которую наши национальные лидеры считали подходящей. А Марсель принадлежал к молодежи, которая любит джаз. Мне тоже нравится музыка, но я старался попусту не раздражать начальство, а вот Марселю было плевать на все. Он даже завел себе радио и слушал Би-би-си и другие запрещенные станции. Я не сделал ему выговора, хотя следовало бы. Я просто посоветовал быть осторожнее, и если его поймают, то я совершенно ничего не знаю.

Однажды, когда он все еще служил у нас, нас посетили несколько больших шишек из Берлина. Они совершали инспекционную поездку по истребительным частям, базирующимся на побережье. Старшим был генерал-оберст Ешоннек, начальник штаба люфтваффе. Весь личный состав построили, Ешоннек пошел вдоль шеренги, осматривая людей, и остановился около Марселя. Затем произошло нечто странное. Ешоннек посмотрел на Марселя и спросил, что тот делает здесь. Он думал, что Марсель улетел с Илефельдом. Марсель, недолго думая, ответил: «Мне сказали, что здесь охота лучше!» Ешоннек даже не улыбнулся и ответил: «Да, может быть. Но охота на девок здесь запрещена». Все расхохотались, и я тоже. Даже Ешоннек рассмеялся, шлепнул Марселя по голове, сбив фуражку, и пошел дальше.

В другой раз я шел по казарме с обычной проверкой. Кто-то из парней наклеил на стены фотографии кинозвезд и других женщин. С этим не было проблем. Однако когда я вошел в комнату Марселя, то наступил на пустую бутылку. Моя нога поехала в сторону, и я упал на спину. Бутылка покатилась под кровать. Когда я заглянул под кровать, то увидел там около десятка пустых бутылок. Спиртное было самым различным, в том числе и очень дорогим. Это было даже хуже, чем я думал. У Марселя была проблема с алкоголизмом, и мне следовало найти какой-то способ ее решить.

Я вызвал его и усадил перед собой. Я думал, что сумею достучаться до него, если буду разговаривать по-отечески, а не как старший офицер. Я был прав, но при этом я понимал, что не смогу командовать эскадрильей, если буду относиться к летчикам, как папочка к нашалившим детишкам. Я хотел приструнить его, но при этом не ломать карьеру. Я хотел помочь ему. Я уже узнал о его семье, его родители развелись. Мне казалось, что в этом ключ проблемы. У Марселя был комплекс неполноценности, он всегда чувствовал себя виноватым.

Я действительно хотел, чтобы он пережил войну. Я думаю, что было бы полезно при повторном разговоре с ним, несколько лет спустя, захватить выпивку. Он должен был стать старше и умнее. И тогда мы с Нойманом и другими сели бы вокруг стола и выпили, посмеиваясь над его глупостью, которая стала более очевидна задним числом. Однако в 1941 году он убыл в Африку, где тоже началась война. А мы отправились на войну на Восток.

Война на Восточном фронте резко отличалась от прошлой. Большинство боев происходило на высотах менее 3000 метров, так как русские использовали свои самолеты почти исключительно для поддержки войск в качестве летающей артиллерии. Как штурмовики они были очень эффективны. Начиная с июня 1941 года и до следующего года у нас было не слишком много воздушных боев. Наша JG-52 просто уничтожала все, что русские посылали против нас.

Когда мы сбивали английских, французских и других западных пилотов, у нас не возникало никакой вражды, только реальное восхищение пилотами Королевских ВВС. Они были хорошо обучены, образованны, истинные бойцы и прирожденные охотники. Когда мы сражались с ними, мы знали, что соблюдается рыцарский кодекс. Мы не расстреливали пилотов на парашютах, они тоже так не поступали. Обе стороны старались спасти летчиков, сбитых над Ла-Маншем или Северным морем. Часто мы сообщали по радио о сбитом летчике на их частотах, если тот оказывался ближе к английскому берегу. Когда англичане попадали в плен, с ними обращались как с уважаемыми гостями.

В Советском Союзе все пошло наперекосяк. Здесь не было тени взаимного уважения. Наша культура была близка к английской и вообще западной, хотя мы не походили на этих людей. Русские вообще не имели понятия о рыцарстве. Очень часто они расстреливали попавших к ним летчиков. Немногие, кто попал к ним в плен, провели в лагерях много лет. Я сделал вывод, что не сумею вынести все это, если меня собьют над вражеской территорией и я попаду в плен. Поэтому я всегда имел при себе заряженный пистолет. Я решил, что им придется убить меня, но в плен я не сдамся.

Очень часто люди не понимают, почему мы старались посадить поврежденные истребители вместо того, чтобы прыгать с парашютом. Это происходило совсем не потому, что мы не доверяли парашютам. Если истребитель загорится, конечно, я предпочту покинуть его. Причина заключалась в том, что мы хотели планировать к нашим линиям под прикрытием товарищей, а не прыгать на вражеской территории. Другой причиной было то, что советские пилоты почти в каждом бою расстреливали наших парашютистов. Помните, что они не подписали Женевскую конвенцию. Они не заботились о рыцарстве и человеческой жизни.

Бои, которые продолжались весь 1941 год, к концу года практически закончились. В августе я получил Рыцарский крест прямо на фронте. Мы летали до октября, но почти не имели боев. Мы базировались на юго-востоке России и летали в основном на разведку. Но именно во время такого вылета я попал в мой первый настоящий бой после встреч с Королевскими ВВС.

Мы летели вместе с Гюнтером Раллем, Альфредом Гриславски, Вальтером Крупински, Германом Графом и еще кое-кем. Мы участвовали в большом бою, Крупински был сбит и получил довольно тяжелую рану. Я видел, как он падал. Затем я был подбит, Гриславки претендовал на сбитый И-16, как и я. Затем он передал по радио, что он тоже подбит и направляется назад вместе с Пунски. Именно так мы часто называли Крупински. Ралль сбил два самолета, Граф два или три – я не помню. Мы не были приписаны к этой группе, но совершили несколько вылетов вместе с ними. У них либо не хватало самолетов, либо еще что-то. Мы потеряли два самолета, но никто не погиб, при этом были одержаны 7 побед. Я получил осколок в шею, но рана была легкой.

Мы повернули назад и последовали за Крупински и Гриславски. Мы видели, как они благополучно сели на вынужденную, а потом нас снова атаковали. Теперь это была пятерка Яков, они набросились на нас сверху от трех часов. Я предупредил парней и мы повернули влево-вверх, чтобы встретить противника. Ралль и Граф продолжили набор высоты. Я видел их. Мы завязали бой, стреляли, но попаданий я не видел, зато ощутил несколько попаданий в мой истребитель. Мы тогда летали на Ме-109F. Я надавил на левую педаль и дернул ручку влево, чтобы сделать переворот и погнаться за русскими. Их теперь было трое, они проскочили мимо и рванули вверх.

Тем самым русские совершили роковую ошибку. Они попытались уйти наверх и налетели прямо на Ралля и Графа, ожидавших там. Как и англичане год назад, русские попались в ту же ловушку. В считаные минуты все пять были сбиты, и я одержал очередную победу. Ралль сообщил, что у него в моторе падает давление, и мы увидели струю гликоля, бьющую из радиатора. Буквально через пять минут его мотор заклинило, и самолет превратился в тяжелый планер. Мой истребитель получил несколько дырок, но проблем не возникло, у Графа все было в порядке. Гриславски сообщил по радио, что приземлился, Пунски сообщил, что он ранен, но в полной безопасности.

Зима наступила быстро и страшно. Ох, это было ужасно. Очень часто мы не могли летать. Валил густой снег, низкие тучи ограничивали видимость. Холод замораживал моторы и вообще все движущиеся детали. Иногда мы не могли летать потому, что снег лежал таким толстым слоем, чтобы его невозможно было расчистить. В плохую погоду можно было летать только по приборам. На земле не было никаких ориентиров, если только вы не находились рядом с рекой. Однако нам требовалось прикрывать слишком большую территорию. Это и холод стали самыми серьезными помехами. Это было самое скверное время. Зима 1941/42 года была самой суровой, какую я помню. Мы вынужденно сидели на земле, а противник атаковал наши аэродромы.

В начале войны русские были не слишком дисциплинированы. Позднее все переменилось. Они стали очень дисциплинированными. По большей части они были очень смелыми, но в отличие от англичан и американцев выходили из боя через пару минут или после нескольких виражей. Советские летчики не были рождены воздушными бойцами. Однако имелись несколько исключений из этого правила.

В боях против русских мы сражались с самолетами, а не с людьми. В тактике не было гибкости, не было свободы индивидуальных действий, в этом отношении они были немного глуповаты. Если вы сбивали лидера советской группы, остальные сразу превращались в сидячих уток, ожидающих смерти. Так было в первые дни войны, и так продолжалось до 1944 года. Единственным исключением были гвардейские полки. Они летали на самых лучших самолетах, имели лучших пилотов и начали использовать нашу тактику. В конце 1943 года мы начали регулярно сталкиваться с этими парнями на Кавказе и Украине.

Наш успех легко было объяснить. С самого начала мы сражались как единая команда. У нас были великолепные летные школы и опытные командиры во времен Испанской войны, а также Польши и Франции. Мы многому научились во время Битвы за Англию, и эти знания спасли жизни многим немцам. Мы добились больших успехов с момента нашего вторжения 22 июня 1941 года. До следующего года у нас не было никаких проблем, если не считать погоды.

Во время первой зимы, когда в ноябре повалил снег, а температура стала падать все ниже и ниже, у нас не было никаких примечательных боев. Когда прошли лето и осень, война в воздухе начала стихать. Мы не проявляли особой активности, хотя кое-какие стычки происходили.

Так как мы базировались на юге, мы не участвовали в больших воздушных битвах вокруг Москвы. В ноябре у нас состоялись несколько тяжелых боев на Кавказе. Мы все находились в воздухе в тот день, когда был сбит Ралль. Мы не надеялись, что он когда-либо вернется к нам. Он сломал себе позвоночник. Мы находились на Украине вместе с группой армий «Юг», продолжавшей наступать на Кавказ. Гитлер хотел заполучить бакинскую нефть. Это помогло бы Германии решить проблему с запасами нефти, пока мы были вынуждены целиком полагаться на поставки из Румынии.

Там было чертовски холодно, невероятно холодно. Температура по ночам опускалась до минус 50–60 градусов. С ноября по февраль температура никогда не поднималась выше нуля. Наши моторы замерзали, никакие механизмы не работали. У нас был пленный, который был счастлив сбежать из красных ВВС, он был украинцем. История взаимоотношений русских и украинцев достаточно сложна, и в результате они ненавидели друг друга. Это парень показал нам, как запускать наши моторы, как не позволить маслу замерзать. Мы снова могли летать. Узнав об этой методике, Губертус фон Бонин разослал меморандум с ее описанием. Это спасло много наших истребителей и других машин.

Когда мы не летали, то собирались кружком и беседовали о своих семьях, о доме, о войне, делились опытом последних вылетов. Именно тогда мы узнали, что японцы атаковали американскую базу на Гавайях. Я понял, что с нами покончено, когда через пару дней Гитлер объявил войну Соединенным Штатам. «Неужели он спятил?» – был наш единственный вопрос. Вы должны понять. Наши договоры с итальянцами и японцами не требовали объявлять войну кому-либо. Гитлер действовал самостоятельно.

Когда это случилось, русская зима была в разгаре, и мы были слишком заняты, чтобы думать о чем-либо еще. Я находился чуть южнее Москвы, когда узнал обо всем. Однако лишь позднее я осознал, что это решающий шаг. Американцы обладали несокрушимой волей и непревзойденным промышленным потенциалом. Они могли строить бомбардировщики, истребители, корабли и другую технику в огромных количествах. Теперь вопрос был лишь в том, сколько мы продержимся.

Во всех боях, в которых я участвовал до сих пор, мы уступали противнику в числе, но я не чувствовал реальной опасности. Мне совершенно не нравилось летать над вражеской территорией, особенно зимой, но это была часть нашей работы. Первое время вражеские пилоты были сущими любителями, плохо подготовленными. Они почти не пытались атаковать единым соединением. Они летали разрозненными группами и атаковали поодиночке, словно у них даже не было ведомого.

Однажды (это было на Кавказе) мы вылетели вместе с Йоханнесом Визе, Крупински и другими, нас было 10, и мы встретили примерно 20 русских истребителей – Яки и другие. Тогда я впервые увидел, как русские пытаются таранить наши истребители. Они действительно хотели этого. Мы сбили несколько самолетов без потерь с нашей стороны, но это был потрясающий момент. Позднее я видел это еще пару раз. Но я до сих пор не знаю, что это было – отвага или отчаяние.

Советские пилоты со временем становились все лучше. В их гвардейских полках воевали несколько летчиков, которых можно отнести к лучшим в мире. Позднее я сражался с ними на Кавказе и в Крыму. Но самым страшным противником на Восточном фронте была погода, этот ужасающий холод. Еще одну вещь следовало помнить: нельзя позволить себя сбить и попасть в плен. Если тебя не расстреляют сразу, ты еще пожалеешь об этом. Чувствовать себя в безопасности можно было только на своей территории.

Я впервые встретился с Гитлером 2 или 3 сентября 1942 года, когда он награждал меня Дубовыми Листьями. С марта 1942 года я был командиром II/JG-52 после того, как получил звание капитана. Я вместе с несколькими другими летчиками должен был посетить Ставку Гитлера. Нас предупредили, что он довольно странный человек, поэтому нужно проявить терпение, если он вдруг ударится в рассуждения на философские темы. Я на своем истребителе прилетел на тыловой аэродром и там пересел в транспортный самолет. Прочитав свежую газету, я узнал, что Марсель награжден Дубовыми Листьями и Мечами. Я подумал: «Вот ублюдок, наконец-то он сделал хоть что-то правильное». Потом мы узнали, что в Египте он сбил 17 английских истребителей за три вылета. Для меня это было нечто невероятное. Прямо в самолете я написал ему письмо и отправил сразу по прибытию, прежде чем встретиться с Гитлером и Толстяком Номер Один. Я не знаю, получил ли он его.

Я стоял перед Гитлером вместе с Новотны и Раллем, когда он вручал нам награды. После этого состоялась небольшая беседа, пока накрывали стол. Гитлер был в хорошем настроении, улыбался и был счастлив. Я могу сказать, что все это изменилось с ходом войны. Он никогда не был впечатляющей фигурой и с каждым разом становился все более ничтожным.

Он расспрашивал нас о войне, которую, как предполагалось, мы выигрываем, что мы думаем об освоении оккупированных восточных территорий. Я сказал: «Надеюсь, что фюрер не слишком занят этим, так как не следует строить долгосрочные планы». Он посмотрел на меня так, словно его хватил удар. Затем он попросил меня пояснить свое заявление. Я просто сказал, что в войну вступили Соединенные Штаты и они вместе с Англией снабжают Россию. У нас нет средств для атаки промышленности за Уралом. Я не думаю, что нам удастся удержать все захваченное.

Он какое-то время помолчал, а потом сказал: «Вскоре мы покончим с Россией и снова обратим свое внимание на Запад. Они увидят, что поддерживать русских было невыгодно». Я посмотрел на Ралля, и тот лишь пожал плечами. В свою очередь он ответил на несколько вопросов Гитлера. После ужина нас распустили. Через несколько недель я снова встретился с Гитлером недалеко от Сталинграда, когда он посетил фронт и побывал в JG-52 и JG-51, которые располагались рядом.

Позднее пришел Галланд и переговорил с Герингом и фельдмаршалом Мильхом, который спросил нас, может ли он сделать что-нибудь для фронта. Мы с Раллем переглянулись, и я решил говорить первым. Я упомянул о нехватке топлива и боеприпасов, что для Мильха не было новостью. Но была еще одна проблема, которая касалась всех нас. Двух наших пилотов допрашивало гестапо. Их обвинили в том, что они евреи. Теперь, по прошествии времени, я знаю, что и сам Мильх был наполовину евреем, но его защищали Гитлер и Геринг, наградившие его Рыцарским Крестом.

Этими пилотами были Гейнц Шмидт, чей дед и бабка действительно были депортированы некоторое время назад. Я думаю, его мать все еще живет в Бад-Хомбурге, но я не помню деталей. Я сказал Мильху: «Все прекрасно знают, как тяжело воевать в России. А тут еще гестаповцы ждут, когда ты приземлишься, чтобы утащить на допрос». Я сказал, что Шмидт имеет Рыцарский крест и позднее получит Дубовые Листья. Я летал вместе с ним во время Битвы за Англию, он долгое время служил в JG-52 и сейчас командовал 6-й эскадрильей. Он был хорошим летчиком и не заслуживал всего этого. Я знал, что это какая-то ошибка. Мильх спросил меня о деталях, и я рассказал все, что знал.

Мы только что приземлились на своем аэродроме после вылета. Мы провели очень тяжелый бой против большого количества Яков и потеряли двух летчиков. Это было в самом начале битвы за Сталинград. Шмидт оправлялся после вынужденной посадки и должен был вернуться к нам через несколько дней. Но другой летчик, имени которого я не помню, погиб, когда взорвался его истребитель. Я насчитал десяток дырок в своем истребителе. Мы сбили, как я думаю, 11 вражеских самолетов. Едва мы уселись на заднее сиденье штабного автомобиля, как нам сказали, что гестапо желает с нами переговорить.

Надо сказать, что все были просто взбешены – Крупински, Ралль, Граф, Илефельд, Храбак, фон Бонин, Баркгорн, Гриславски. Чем больше мы говорили об этом, тем сильнее становилась злость. Нужно сказать, что в то время эскадрой временно командовал Илефельд, Храбак вернулся позднее после временного командования JG-54.

Когда мы встретились с гестаповскими клоунами, мы были пьяны, так как праздновали награды, которые вручил фон Бонин нескольким пилотам. Летчики болтали с приятелями из других групп. Нескольких из нас отозвали в сторону и начали расспрашивать о Шмидте и летчике, который погиб в этом бою.

Я не знаю, чья это была идея, и не помню, почему мы это сделали. Однако мы все дружно начали мочиться на заднее сиденье автомобиля. Стояла ранняя осень, было еще тепло, но двери немедленно закрыли, и стекла были подняты. Я уверен, что еще пару дней автомобиль ужасно вонял. Ну а мы хранили все это в тайне, никто не сказал ни слова. Через пару дней, когда я сидел в своей палатке, то услышал длинный заряд ругани. Двое гестаповцев забрались в свою машину, и, мне кажется, наша моча произвела нужный эффект. Они с подозрением осматривали собравшихся вокруг летчиков, которые знали, что произошло, а некоторые сами в этом участвовали. Над ними смеялись буквально все. Они помчались с жалобой в штабную палатку и имели разговор с Илефельдом и Храбаком.

Мне рассказали о беседе с гестаповцами час спустя. В действительности меня допрашивали, как и всех остальных, в том числе Илефельда и Храбака. Я сказал им, что все происходящее – настоящий позор, и добавил, что они наверняка найдут негодяев, так жестоко оскорбивших наших друзей из гестапо. Прозвучало резко. Храбак усмехнулся и сказал: «Не валяй дурака. Меня совершенно не волнует кучка сопляков, нассавших им в машину. Но мне интересно, кто же там насрал и подложил дохлую собаку?» Вот тут я остолбенел. Я даже не подозревал, что произошло еще что-то, кроме коллективного мочеиспускания. У нас в лагере жил песик, который сдох несколько дней назад, и никто его пока не закопал. Судя по всему, речь шла именно о нем.

Он увидел изумление на моем лице и понял, что я ничего об этом не знаю. Тогда Илефельд сказал: «Макки, честно говоря, меня все это не волнует. Я рад, что они убрались». Мы громко рассмеялись, и он предложил мне коньяка. Вот такой была наша эскадра, настоящее боевое братство, такими мы и остались на всю жизнь. Я даже не знаю, каковы были результаты визита гестапо, так как вскоре Шмидт пропал без вести, не вернулся из боевого вылета. Я не знаю, что случилось с его семьей, хотя мне хотелось бы знать больше.

Я знаю, что они также говорили с Раллем, но не о Шмидте, а о его жене Герте. Она была врачом и ухаживала за ним, когда год назад он сломал себе позвоночник на Кавказе. После войны он рассказал мне все, и я был потрясен, узнав, что Герта помогала евреям бежать из Германии. Она находилась под подозрением, а заодно с ней и сам Ралль. Однако у гестапо никогда не было достаточно доказательств, чтобы предпринять хоть что-то.

Геринг и Гиммлер подозревали этих пилотов потому, что думали, будто те евреи в какой-то степени. Однако я сказал одному из гестаповцев, что им с напарником лучше подумать, как убраться из России живыми. Он страшно занервничал и спросил, действительно ли положение настолько опасно. Я намекнул, что они только что сделали личными врагами примерно 40 летчиков, каждый из которых с удовольствием добавит к личному счету Ju-52, который стоял на летной полосе. Позднее, когда я был в Берлине, мы с Галландом обсудили это с Мильхом. Это был первый случай, когда я понял, что ненавижу Толстяка, но это уже другая история.

Мы несколько раз сопровождали бомбардировщики и даже вылетали на штурмовку. У нас были хорошие отношения с армейцами и даже с ваффен СС, расквартированными рядом с нашим аэродромом. Однако именно в это время к нам заявились гестаповцы, допрашивавшие двух наших парней. Я их ненавидел, как и все остальные пилоты. Фон Бонин посоветовал нам быть повежливее с ними, но потом он разрешил пристрелить их, если захочется. Я знал, что он шутит. Однако это была не последняя моя встреча с гестапо.

Гитлер совершал поездку по Восточному фронту, в ходе которой он посетил все эскадры люфтваффе. Мы находились на аэродроме, утро выдалось чертовски холодным, хотя позднее должно было потеплеть. Мы ожидали прибытия его Ju-52. Мы услышали, как приближается самолет в сопровождении FW-190, которые улетели после того, как транспортник приземлился. Мы также подняли два истребителя, чтобы прикрыть визитеров. Нам не требовались никакие неприятные сюрпризы во время посещения Гитлера.

Самолет после пробежки остановился, наша аэродромная команда открыла двери. Сначала вышли два человека, которых я не знал, потом Гитлер, за ним Гиммлер, генерал-лейтенант Ганс Баур и обер-группенфюрер Карл Вольф. Я никого из них не встречал раньше, но знал, кто такой Гиммлер. Позднее я встречался с Гиммлером и Вольфом, причем с Гиммлером несколько раз. С Бауром я встретился уже спустя много лет после окончания войны.

Баур был приятным человеком, который летал в годы Первой мировой войны. Он отправился осматривать наши истребители, потом к нему присоединился Гитлер. Затем фюрер подошел к нам, задал несколько дежурных вопросов и произнес небольшую речь. Я разговаривал с ним, и он заявил: «Теперь у меня есть Россия, есть Кавказ. Я намерен дойти до Волги, а потом вся Россия будет моей». Я посмотрел на стоящих рядом и решил, что этот мужик не в себе! Его великий план был новостью для нас, пилоты потом долго обсуждали его после того, как Гитлер улетел.

В следующий раз я встретился с Гитлером 28 июля 1944 года, когда получал Мечи. Это произошло через неделю после покушения на него, и он был уже другим человеком. Теперь он больше жил в мире фантазий в том, что касалось войны. После покушения 20 июля нам больше не позволяли приходить к фюреру с личным оружием, которое было частью формы. Он не верил никому. Когда мне сказали об этом, я просто повернулся, чтобы уходить, фон Белов подошел ко мне и спросил: «Штайнхоф, куда вы направились?» Я сказал, что мне не разрешили оставить свой пистолет. «Ладно, оставьте его», – сказал адъютант. Я так и сделал. Я никому никогда не кланялся.

Все, что я хотел, – это поскорее получить свою награду и поскорее убраться к черту из Ставки. Я не мог выносить Гитлера. Он пошатывался, его правая рука дрожала. Он походил на скрюченного серого призрака. Мне он показался полностью сломленным человеком. Он заговорил с нами о планируемом мощном ударе по русским, новых танках и бомбардировщиках. Я поинтересовался, а как будет обстоять дело с истребителями, так как мы оборонялись и сильно уступали в числе американским истребителям и бомбардировщикам.

«Я все держу под контролем, Штайнхоф. Новые реактивные бомбардировщики уничтожат их аэродромы и самолеты, уничтожат войска». Я оглянулся на присутствующих. Все молчали, лишь майор Вернер Баумбах кивнул, как идиот. Он был смелым летчиком, настоящим героем, но небольшого ума человеком. Генерал-майор Дитрих Пельц, командовавший бомбардировщиками, был более трезвым человеком, и он никак не отреагировал на заявление фюрера.

Я сказал, что нам нужны новые улучшенные истребители, причем не менее тысячи в месяц. Иначе все это будет пустой тратой сил. Даже русские теперь имеют новые, более качественные истребители, хорошо подготовленных и опытных пилотов, тогда как мы получаем зеленых мальчишек, которые гибнут не позднее пятого вылета. Реактивные самолеты лучше покажут себя в руках летчиков-истребителей в борьбе с угрозой бомбардировок, хотя и они вполне могут опоздать.

«Штайнхоф, вы слишком пессимистичны», – сказал Гитлер. Тут подошел Галланд, который не мог не вмешаться в такой разговор. «Штайнхоф прав, мой фюрер. Я хочу сказать, что нам требуются 3000 истребителей в месяц при надлежащей подготовке пилотов. Нам нужны летчики, а не дети, которых посылает нам герр Геринг». Я был страшно удивлен, когда Галланд называл Геринга «герром», а не рейхсмаршалом. Все это заметили, и Гитлер тоже.

«У рейхсмаршала сейчас хватает своих проблем, Галланд. Но я понимаю ваше беспокоство. Однако истребители слишком часто подводили меня. У меня лежат доклады Геринга об этом, и…» Галланд резко оборвал его: «Меня устроило бы, если рейхсмаршала заменили хотя бы мешком соли». Я просто ошалел, но события, разыгравшиеся через несколько месяцев, многое объяснили. Я знал, что Геринг и Галланд ненавидят друг друга.

Когда в следующий раз меня вместе с другими командирами эскадры вызвали к Гитлеру, это была встреча с ним и Герингом как раз перед самым бунтом. Фюрер ходил взад и вперед, бормоча об оружии, которое мы имеем, и что вскоре союзников ждет пара новинок. Было неприятно сознавать, что твоя страна в руках сумасшедшего и лунатиков вокруг него. Толстяк заметил Галланда и заявил, что все происходящее – результат его ошибок. Он-де не поддерживает нужный боевой дух среди истребителей, и что дрессированный шимпанзе лучше справится с его обязанностями. «Вы согласны, Штайнхоф?» – спросил он меня.

Я посмотрел на Галланда, Траутлофта, Ноймана, Лютцова, Хай Хермана, Рёделя, фон Грайма, Пельца, Илефельда и остальных. Я знал, что моя принципиальность подвергается испытанию. Я ответил: «Герр рейхсмаршал, я полагаю, что проблема в том, что вы не понимаете эту войну и людей, которые сражаются. Вы слишком далеки от реального мира. И я не думаю, что дрессированный шимпанзе будет лучше, я не раз видел подобный метод руководства в Берлине. До сих пор он не работал».

В комнате воцарилась тишина, а потом кто-то позади меня захохотал. Самый серьезный из всех моих знакомых, Гюнтер Лютцов смеялся так, что его Рыцарский крест так и прыгал у него на шее. Геринг побагровел и ткнул в меня пальцем, завопив: «Ты слишком самоуверен, мальчишка! Я могу расстрелять тебя за это».

Однако он не кончил: «А вы, Лютцов, что вы тут увидели смешного?!» Лютцов без колебаний ответил: «Я смеюсь не потому, что это смешно, а потому, что это правда. Даже молчащие трусы в этой комнате знают это. Только они не такие честные, как Макки». Следующей целью стал Галланд.

«Галланд, и это результаты вашего командования? Неподчинение и трусость? Неудивительно, что мы оказались в таком положении. Ваши пилоты недостойны наград, которые носят, в том числе и вы». Галланд не мог этого вынести. Он вскочил, сорвал свой Рыцарский крест с Бриллиантами, другие ордена, и швырнул их на стол.

«Тогда я не буду позорить мундир незаслуженными орденами, герр рейхсмаршал», – рявкнул он и повернулся, чтобы уйти. Геринг снова завопил, что не разрешил Галланду уходить, тот ответил, что дальнейшая беседа должна проходить у Гитлера. Затем все наши командиры истребителей тоже сняли свои Рыцарские кресты и бросили их на стол. Командиры бомбардировщиков сидели молча, им было явно не по себе. Мы повернулись и вышли все вместе, не обращая внимания на крики Толстяка. Через пару часов, когда я сидел в штабе, прибыл посыльный и принес наши ордена. Галланд некоторое время отказывался их носить.

Затем последовала встреча с Гитлером, на которую Геринг не был приглашен. Я думаю, ему даже не сообщили о ней. На следующий день мы прибыли к Гитлеру. Он задал несколько общих вопросов. А Галланд сказал, что выбрал Вальтера Новотны командовать первым подразделением реактивных истребителей в Ахмере. Гитлер согласился и добавил, что дает нам шанс доказать правильность наших идей. Затем фюрер спросил более заинтересованно: «Не беспокойтесь о Геринге, я позабочусь об этом». Я не понял, что это означает, но на всякий случай улыбнулся.

Гитлер знал, что происходит в Германии, и в каком положении оказались мы. Да, именно он создал эту ситуацию. Он больше ничего не мог исправить. А вот нам придется заплатить за его преступления, и Германия этого не переживет. Я думаю, только сейчас историки могут полностью рассказать эту историю. Нас, истребителей, просто раздавили, и решения принимали глупцы, управлявшие страной. Мы писали рапорты, в которых отражали растущую силу американцев и русских. Наши люди сражались и погибали за проигранное дело. Я думаю, наш народ видел в истребителях свою последнюю защиту.

Однако официально мы получали лишь обвинения, большинство исходило от Геринга. Вот поэтому и вспыхнул бунт. Он давал множество обещаний и уверял Гитлера, что его летчики способны сделать все, что угодно. Первым провалом стал Сталинград. Я видел с воздуха, как гибнет целая армия. К несчастью, Геринг не советовался с нами перед тем, как давать обещания. Этот вопрос будут выяснять историки даже после нашей смерти. Я думаю, что в Берлине царили эгоизм и гордыня. Но на этот раз было слишком поздно. Нашей проблемой были американские бомбардировщики и истребители».