Читать книгу Навстречу миру - Йонге Мингьюр Ринпоче - Страница 4

«Ты Мингьюр Ринпоче?» – отец задал мне этот вопрос, когда мне было около девяти лет, вскоре после того, как я начал обучаться у него. Было так приятно знать правильный ответ, что я гордо заявил: «Да, я Мингьюр Ринпоче».

Тогда он спросил: «Можешь показать мне то, что делает тебя Мингьюром Ринпоче?»

Я посмотрел на свое тело, вниз до ступней. Взглянул на руки. Подумал о своем имени. Подумал о том, кем я был по отношению к родителям и старшим братьям. И никак не мог найти ответ. Тогда отец превратил поиск настоящего меня в охоту за сокровищем, и я честно искал под камнями и за деревьями. Когда мне было одиннадцать, я начал обучение в Шераб Линге, монастыре в Северной Индии, где посредством медитации перенес этот поиск внутрь себя. Два года спустя я ушел в традиционный трехлетний ретрит, период усиленной тренировки ума. В это время мы, монахи-новички, выполняли множество разнообразных упражнений, каждое из которых углубляло наше понимание тонких уровней реальности. Тибетское слово для медитации, гом, означает «привыкать, близко знакомиться, осваивать что-либо»: близко знакомиться с тем, как работает ум, как он создает и формирует наше восприятие себя и мира, как внешние слои ума – вымышленные ярлыки – действуют подобно одежде, определяя нашу социальную идентичность[1] и скрывая обнаженное, невымышленное состояние изначального ума. И неважно, что это за одежда – деловой костюм, джинсы, униформа или одеяния буддийских монахов.

К моменту, когда мне удалось отправиться в этот ретрит, я понял: ценность ярлыков меняется в зависимости от обстоятельств и общественного мнения. Я уже убедился в том, что «я» – это не мое имя, не титул или статус; что сущностное «я» не определяется моим положением или социальной ролью. Тем не менее именно эти обозначения, лишенные сущностного смысла, описывали мои дни: «Я монах, сын, брат, дядя, буддист, учитель медитации, тулку, настоятель, автор книг, рожденный в Непале тибетец, человек. Что из этого – сущностное „я“?»

Составить такой список просто. Но есть одна трудность: неизбежный вывод противоречит всем заветным убеждениям, которыми мы так дорожим, – и это мне предстояло вот-вот узнать. Мне хотелось выйти за пределы относительного «я» – «я», которое отождествляет себя с этими ярлыками. Я знал: пусть даже эти социальные категории играют главную роль в наших личных историях, они сосуществуют с гораздо более обширной реальностью, пребывающей за пределами ярлыков. В целом мы не осознаем, что наши социальные идентичности сформированы и ограничены контекстом, что эти внешние слои нас самих существуют в безграничной реальности. Привычные шаблоны скрывают и затемняют ее, но она присутствует всегда, готовая к тому, чтобы ее раскрыли. Когда эти шаблоны, определяющие наше самовосприятие и поведение в обществе, не ограничивают нас, тогда мы открываем доступ к тем качествам ума, что присутствуют постоянно, не зависят от обстоятельств или концепций. По этим причинам мы называем такой ум абсолютным, или умом абсолютной реальности. Это то же самое, что чистое осознавание ума, и выражает суть нашей истинной природы. В отличие от интеллектуального и концептуального разума и безграничной любви открытого сердца, эта суть реальности не связана с местоположением или материальностью любого вида. Она везде и нигде. Она в чем-то подобна небу – так полно вплетена в наше существование, что мы никогда не перестаем подвергать сомнению ее реальность или распознавать ее качества. Но поскольку осознавание присутствует в нашей жизни подобно воздуху, которым мы дышим, – доступ к нему у нас есть в любом месте, в любое время.

Я развил некоторую способность одновременно удерживать взгляд относительной и абсолютной истины. Но все же не проходило ни дня без людей, отражающих сотканную из лоскутов личность, известную мне и другим как Мингьюр Ринпоче: неизменно вежливый, скорый на улыбку, можно сказать, сдержанный, аккуратный, гладко выбритый, в очках без оправы и с золотыми дужками. Теперь я задавался вопросом, как эти идентичности проявят себя на вокзале в Гае. Я уже был там много раз, но всегда по меньшей мере с одним помощником. То есть всегда был кто-то, чье присутствие указывало на мой статус, и мне еще никогда не приходилось полагаться исключительно на свои собственные силы.

У тибетцев есть специальное выражение для обозначения намерения, призванного усложнить задачу поддерживать ум в стабильном и спокойном состоянии: подбросить дров в огонь. Обычно люди обращают внимание на те переживания, которые постоянно разжигают их гнев, или тревожность, или страх, и в последующем стараются избегать их, говоря себе что-то вроде: «Я не могу смотреть фильмы ужасов. Я не могу находиться в толпе. Я очень боюсь высоты, или перелетов, или собак, или темноты». Но причины, вызывающие эти реакции, никуда не исчезают; и когда мы оказываемся в подобных ситуациях, наши реакции могут захлестнуть нас. Использовать свои внутренние ресурсы для работы с такими страхами – наша единственная настоящая защита, потому что внешние обстоятельства все время меняются, и на них нельзя полагаться.

«Специально подбросить дров в огонь» значит, что вы выдвигаете на первый план трудные ситуации и работаете с ними напрямую. Мы превращаем все то поведение и обстоятельства, которые считаем проблематичными, в своих союзников. Например, когда мне было три или четыре года, я поехал с мамой, бабушкой и дедушкой в паломничество на автобусе по главным буддийским местам Индии. В ту первую поездку меня укачало и сильно тошнило. После этого каждый раз при приближении к автобусу мне становилось страшно и начинало тошнить. Когда мне было около двенадцати лет, после года, проведенного в монастыре Шераб Линг в Северной Индии, я собрался домой повидаться с семьей. Сопровождающий, который ехал со мной, купил для нас билеты на ночной автобус до Дели, а потом на самолет до Катманду. Я с нетерпением ждал этой поездки, но в то же время страшился ее. Я настоял на том, чтобы мне купили два места: я собирался прилечь и надеялся, что это успокоит мой желудок. Но как только автобус тронулся, я растянулся на сиденьях и обнаружил, что в таком положении мне становится только хуже. Мой помощник упрашивал меня поесть что-нибудь или выпить сока, но живот у меня был слишком скручен, чтобы я мог сделать хоть глоток. Во время остановки в пути я отказался встать и пойти размяться. Мне совершенно не хотелось двигаться. В конце концов я вышел из автобуса, чтобы воспользоваться туалетом и выпить немного сока.

Когда я вернулся на свои два сиденья, мне стало гораздо лучше, и я решил попробовать помедитировать. Я начал со сканирования тела, направляя осознавание на ощущения вокруг живота, его вздутие и чувство тошноты. Это было очень неприятно, даже немного отвратительно, и сначала мне стало только хуже. Но постепенно я принял эти ощущения, и мое тело стало своеобразным гостевым домом для чувства отторжения, сопротивления и других реакций. Чем больше я разрешал им обживать его, тем спокойнее становился. Вскоре я заснул крепким сном и проснулся только в Дели.

Я не перестал бояться поездок на автобусе, и в последующих путешествиях страх возвращался, пусть и с меньшей силой. Но огромная разница заключалась в том, что теперь я приветствовал их. Я не стремился к ним намеренно, но был благодарен им за возможность работать со своим умом и справляться с трудными ситуациями.

Когда мы подбрасываем дров в огонь, вместо того чтобы пытаться потушить пламя наших страхов, мы сильнее разжигаем его и в процессе обретаем уверенность в своей способности работать с любыми условиями, в которых оказываемся. Мы больше не избегаем ситуаций, которые тревожили нас в прошлом, которые запускают шаблоны разрушительного поведения или вспышки эмоций. Мы начинаем полагаться на другую грань ума, которая существует под нашей реактивностью[2]. Мы называем это «не-я». Это необусловленное осознавание раскрывается с растворением болтающего ума, который разговаривает сам с собой все дни напролет. Можно сказать иначе: мы переключаем ум с обычного осознавания на медитативное.

Обычное осознавание, которое сопровождает наши повседневные занятия, на самом деле сильно загромождено всевозможным содержимым. Как правило, в течение дня наш ум полон идей о том, чего мы хотим и как все должно быть, а также реакциями на то, что нам нравится и что не нравится. Мы словно незаметно для себя надели вторую пару очков и не понимаем, что эти линзы затуманивают и искажают наше восприятие. Например, если нас укачивает, то дополнительные очки – это чувство отвращения к запаху и смущение от того, что мы вызываем отвращение у других. Тот факт, что кто-то может заметить наше состояние, усиливает наш физический дискомфорт.

Скажем, мы смотрим на горы с обычным осознаванием. Наш ум направлен наружу, глаза смотрят на вершину, и, возможно, мы думаем о том, когда видели ее в последний раз, кто был с нами тогда, когда погода или время дня были лучше для наблюдения за ней, или о том, голодны мы или счастливы. Задумайтесь о тех случаях, когда мы используем обычное осознавание, чтобы не забыть ключи и телефон, выходя из дома. Можно заметить, что этот процесс часто сопровождается беспокойством о том, что мы опоздаем, размышлениями о том, какой дорогой поехать на встречу, или фантазиями, как мы вернемся домой, хотя еще даже не покинули его.

С медитативным осознаванием мы стараемся убрать эти фильтры и сократить ментальные проекции. Мы обращаемся внутрь и постигаем осознавание как качество самого ума. Когда мы смотрим на гору, между ней и нами становится меньше концепций и идей. Мы замечаем в горе то, на что не обращали внимания раньше: как деревья подчеркивают форму хребтов, изменения в растительности или небо, которое ее окружает. Этот ясный ум осознавания всегда с нами, понимаем мы это или нет. Он сосуществует с заблуждением, разрушительными эмоциями и культурными установками, которые формируют наш взгляд на мир. Но когда наше восприятие меняется на медитативное, или устойчивое, осознавание, воспоминания и ожидания больше не сужают его; все, что мы видим, осязаем, обоняем или слышим, обладает большей ясностью и четкостью и оживляет наши взаимодействия с миром.

Вскоре после начала обучения у отца я получил от него наставления по медитативному осознаванию. Однажды, когда я болтался на крыше нашего дома и рассеянно глазел по сторонам, я заметил, что на дороге к Шивапури, горе за Наги Гомпой, бригада дорожных рабочих чинит дорогу, проходящую по горному склону. Около шести человек с помощью лопат, мотыг и тачек выравнивали участок и убирали грязь и камни, упавшие сверху. Я сел и стал наблюдать за их работой с крыши. Потом я подумал: «Мне нужно медитировать». Следуя наставлениям отца, я обратил ум внутрь, не изменяя направление своего взгляда. Я продолжал видеть, как работают эти люди, слышал звуки кирки, разбивающей камень, и наблюдал, как с тачки сбрасывают грязь на склон. Но внезапно я также заметил красоту неба и проносящихся у меня над головой облаков, увидел, как листья колышутся вместе с ветром, почувствовал прохладу на своей коже, услышал пение птиц. До этого, пребывая лишь в обычном осознавании, я не чувствовал и не видел ничего, кроме дорожных рабочих. Медитативное, или устойчивое, осознавание знакомит нас со взглядом на природу самого осознавания.

Познакомившись с устойчивым осознаванием, мы все равно часто переключаемся между ним и обычным. Несмотря на различия между ними, оба эти состояния существуют внутри двойственной структуры: есть что-то наблюдающее и что-то наблюдаемое – переживание осознавания, распознающего само себя. Когда эта двойственность исчезает, мы оказываемся в так называемом чистом, или недвойственном, осознавании. Недвойственность – это сущностное качество осознавания, но когда мы говорим о трех его видах – обычном, медитативном и чистом, – то имеем в виду постепенный процесс, который разворачивается от двойственного состояния к недвойственному, от захламленного содержимым ума к уму, все более свободному от привычных реакций и необоснованных суждений о том, как все должно быть. Между этими категориями нет четкой границы, и наше знакомство с чистым осознаванием также обладает множеством градаций. У нас могут быть его проблески или вспышки разной степени глубины и ясности. Я знал кое-что о чистом осознавании. Одна из целей моего ретрита заключалась в том, чтобы укрепить мои отношения с этой гранью реальности, и я надеялся достичь этого, вырвавшись за границы своей повседневной жизни.

Кто же собирался войти в здание вокзала Гаи посреди ночи? Мои темно-бордовые одежды, желтая рубашка и бритая голова определяли меня как тибетского буддийского монаха, ламы по профессии – идеальное прикрытие для сплава любопытства, тревоги и уверенности, сопровождающих каждый удар моего сердца. И этот монах во многом все еще искал ответ на вопрос своего отца: «Мингьюр Ринпоче – кто он?»

Я развивал навыки пребывания в осознавании – за монастырскими стенами, в залах храмов и на коврике для медитации – всегда в зоне комфорта, рядом с учениками и помощниками. И, хотя я медитировал всю жизнь и много лет провел в буддийских монастырях, сейчас я начинал совершенно другой ретрит. Мои титулы и роли будут брошены в погребальный костер. Я собирался сжечь грубые, внешние социальные проекции и стратегии, чтобы обрести свободу – не от жизни, но для жизни, чтобы жить каждый день с заново рожденным интересом ко всему, что возникает. Я не собирался обращаться к хорошо мне знакомым и гарантированно успешным способам. У меня было смутное подозрение, что эти роли так глубоко укоренились во мне, что я не смогу работать с ними, пока не произойдет какой-нибудь разлом, который обнажит и выведет их на поверхность.

Я намеренно отправился в ретрит один, чтобы выполнить миссию по самоубийству эго и тем самым обнаружить этот разлом. Я хотел исследовать самую глубину того, кто я на самом деле в этом мире, хотел испытать свои способности в новых и сложных ситуациях. Если я действительно могу нарушить установившийся порядок, дойти до предела и затем продолжать путь, посмотрим, что случится с моим умением поддерживать осознавание. Посмотрим, что случится с добродетелями терпения и дисциплины, когда никто на меня не смотрит, когда никто даже не знает, кто я, когда, возможно, я сам этого не знаю.

Такси с визгом затормозило. Пришла пора все это выяснить. Я заплатил водителю и вышел из машины. Словно для того чтобы убедиться, что любое мирское прибежище призрачно, как дым, я остановился у здания вокзала, обернулся и посмотрел, как исчезает такси.