Читать книгу Польский мемориал в Иркутске - Ю. И. Перцовский - Страница 4

Ludwik Janiszewski родился в 1778г., в Варшаве, у отца Игнация, секретаря большой коронной печати и секретаря короля. Его родители, как сам он о них говорил, были скромными, набожными, ласковыми и милосердными и представляли союз как бы одной воли, одного тела и души. Сына воспитывали набожным, развивая его сердце и разум. После нескольких лет домашнего воспитания, он был отдан в бурсу (духовную семинарию) ордена пийяров на Zoliborzu, где, не имея никаких больших природных способностей, учась с пользой для себя, готовился он стать хорошим гражданином родины.

«Если бы мне, говорил он сам о себе в своих воспоминаниях, не учась с детства, чувствовать и восстановить в памяти, что является красотой и добром – быть может искал сегодня только материальной пользы, и смеялся бы над внутренним счастьем; может бы оказался безразличным к судьбе Родины и людей, и стал помощью преступникам и негодяям; может бы предпочел утопать в достатке и роскоши, прежде чем утратить до последнего всяческое земное добро; может быть предпочел быть подлым и почитаем подлыми, не радоваться внутреннему достоинству и уважать только самого себя».

Добрые родители, призывает этот старец над своей изгнаннической могилой, прививайте веру, добродетель и ласковость в детках ваших с самого раннего детства, – разочарованных или сбившихся в пути, возвращайте к истокам своим. Память их самых младших минут не исчезнет у них никогда, в ней найдут они оборонительный щит против заряда безнравственности или в горькой судьбе, в ней найдут спасительный корабль в бурях и штормах этого света! Добрые родители, хотите вы счастья, добродетели, чести и славы в дорогих плодах крови своей. Поправляйте их добросовестно в этой стойкости сердец, которая сама сохраняет их и удерживает: поправляйте их в этой бессмертной любви величия и добродетели, которая будет их возвышать назло унижениям судьбы, подкреплять в нужде и голоде, утешать во всяческих печалях. Янишевский так отзывается об обучении пийяров: «Имея в большой заботе религию и обычаи, главным их стремлением было воспитать из молодежи благородных сынов Отчизны, внушая им чувства, какие может потребовать тогдашнее и будущее положение страны. Без сомнения, что едва один из ста их учеников в рядах добрых граждан не принимается в расчет. В результате такого метода, все похвальные умения, механизм и другие наклонности не могли быть достаточно развитыми; так как где воспитывали защитников родины и ее прав, где верх самоотверженности, пренебрежение личными интересами и собственной выгоды прививались, где гражданские добродетели и всяческие благородные чувства были главным предметом, а единственной наукой была душа, там достаточно небольшое число магистров и профессоров могло возникнуть.

Потребность молодежи знать и учиться всему. Человек, живущий в просвещенном мире, обязан быть сведущим во всем; ведь различие быть сведущим основательно и в более общем представлении о какой-то вещи, а знать ее во всех оттенках и пространно, значит когда-то иметь хлеб с этого. Таких вот умений, для куска хлеба, легче добивался тот, чья собственная охота, склонность и прирожденная способность, привязывали его к ним. Следовательно, это было достаточно понятно всем и всякому, как душой, так и телом».

Не могу удержаться от цитаты из воспоминаний Янишевского, описывающей сейм (собрание) в пийярской школе, которая отлично характеризует душу того времени и это дополняет заслугу национальной педагогики.

«Ректор Стадницкий с главой бурсы составили проект подражания в сейме бурсы, чтобы как можно раньше приучить молодежь к общественной жизни. Для этой цели приготовили большой зал. Начали и нас готовить к выполнению такого большого замысла. Затем назначили короля, далее министров, сенаторов, остальные же студенты стали послами. Я не принял роли ни одного превосходительства, потому что не умел ее играть, и при этом всегда имел влечение к оппозиции. Следовательно был послом, но не последним послом. Мы открыли сейм (собрание) со всеми церемониями, и даже с некоторой серьезностью. Все шло хорошо, спокойно, согласно, как только может быть на сеймах. Но вскоре все изменилось, начали обнаруживать в короле большие изъяны и самое большое зло. Сторонились сенаторов, показывали на них пальцами, и даже преследовали в играх. Речи на сейме становились все более энергичными. Профессора одним подправили речи, другие писали их сами. Они хотели сохранить единство, авторитет начальства и короля – но посольская палата, более многочисленная и более страстная, выступала с речами, полными угроз, обвинений властей: в злоупотреблении своим положением, в покровительстве частным лицам, в гсударственной измене, в подкупе, в грязных сговорах с соседними странами!

Следовательно горе, горе собравшимся господам, так как палата жаждет переворота, преобразовать все! На одной сессии поднялась страшная шумиха, едва не дошло до битвы, едва король усидел на троне; к счастью закончилось все во время низложения короля; министров же, осужденных на смерть, послов и расположенных к ним хотели выгнать за границу. Видя такое направление студенческого сейма, профессора перепугались, но как-то укротили бурю. На следующий день дали знать об этом настоящему королю Станиславу Августу. Тот прислал в бурсу пажа с приказом, чтобы прекратили сеймы, следовательно, когда снова собрались «государственные чиновники», ректор объявил им волю власти, и всех, как дождем смыло, разошлись по своим комнатам. Пошел и я с поникшей головой и с готовой речью, достаточно энергичной и скрученной подмышкой; то же самое сделали другие. Почтенный ректор не сделал нам никакого порицания, ни даже напоминания; находился только он в замешательстве и вместе с тем был огорчен. Было замечено, что на некоторых, наиболее отличившихся в речах, бросил он взгляд, полный сожаления; а когда уходил, обратился к профессорам; к большому сожалению, он хотел им дать сегодня полезный совет, – но было поздно, уже все закончилось. Если бы не всеобщее уважение к ректору, пошла бы трудней развязка нашего сейма; другой ректор, может быть даже сам король, испытали бы в этом немало беспокойства. Уже много студентов начало громко настаивать на восстановлении свобод в учебном заведении, исключительных прав, национальных прав и свобод, как если бы действительно были послами. Другие предпочитали умеренность и советовали положиться на волю высшей власти.

«Я хотя из числа горячих, однако присоединился к другой партии. Мы вскоре уладили дело сами между собой, не вмешивая в это начальство. Это была эпоха моего возвышения в школе, потому что стал я księciem академии за речь о повышении податей, которая вместе с тем припахивала социализмом. Из этого хорошо видно, какими были устремления, система и дух пийярских школ. Гражданская идея была их главной целью.

Сформировав у пийяров естественное чувтсво любви к родине и выучившись строевой подготовке (пийяры занимались муштрой студентов) в молодом возрасте Янишевский поступил в канцелярию X. Podkancierzego, где заменял больного отца в обязанности секретаря. Podkancierzy имел при себе двух прелатов X. Woronicza и X. Forseta, человека, преданного делу свободы и революции. Forset, зная о дне начала восстания, о чем впрочем знал весь город, вместе с Янишевским упаковали документы канцелярии и в великий четверг 1794 г. перенесли их в дом отца Ludwika.

Варшавский люд, под командованием портного Kilinskiego, смело взялся за оружие и прогнал москалей из Варшавы; затем начал отсыпать защитные валы и укреплять город. Все жители разного сословия, даже деликатные руки женщин, окапывали и вооружали столицу, которую уже вскоре осадили пруссаки и москали. Городское население и цеха были поделены на когорты, которые подчинялись тысячникам, сотникам и десятникам, и вместе с войском отражали атаки захватчиков. Восемнадцатилетний Ludwik спешил с другими на валы, чтобы насытиться, вожделенной для молодого студента, картиной битвы и участвовать в защите города от врагов Польши.

Во время этой осады десятилетние хлопцы бежали под самую батарею орудий и собирали там пули, остатки бомб, которые вскоре посыпались в неприятеля уже из польских карабинов и орудий. Мужественная оборона Kościuszko, народа и армии спасли Варшаву, а восстание Wielkopolskie вынудило союзные войска к отступлению за город, который вернулся к обычной работе.

В это время монах Franciszek Dmochowski, член Высшего Совета, вызвал Янишевского в бюро иностранных дел и поручил ему привести в порядок старые документы, собранные в доме Krasinskich (так называемом театре). Эту его работу прервали только восклицания людей, пробегающих по улице и призывающих «На Прагу! На Прагу! Быстрей! Все на Прагу, кто есть живой!»

Уже потому, что москали во главе с Суворовым захватили Прагу и ранили её невинных жителей! Чудовищная, варварская резня 20 тысяч людей, беспорядочное отступление бегущих из Праги, наполнили Варшаву печалью и молчанием, признаком падения надежды. Хотели биться до последнего, но никто не верил в победу, упал и дух Варшавы, а с ней, как пишет Янишевский, капитулировала вся отчизна. Московское войско, запятнанное кровавой резней, вошло в городишко по совершенно пустым улицам. Все окна, двери и магазины были закрыты. Не было видно ни одной живой души – а москали с Суворовым во главе, при звуках триумфальной музыки, шагали по могильно замершим улицам.

После страшной катастрофы и политического упадка бытия Польши, москали вели себя достаточно мягко в Варшаве. Stanislaw August выехал в Grodno, чтобы там сложить корону, которую он поднял на позор и несчастье народа, а оттуда в Петербург, чтобы при дворе убийц его Родины закончить жизнь среди придворных забав и празднеств. Страна лежала, как если бы одурманенная страшным сном, молодежь покидала ее и направлялась за границу, в польские легионы, которые неся белого орла рядом с орлами французскими, кровью своей на полях битв и песней Jeszcze Polska nie zginęła, разносили по свету протест народа против произвола, совершаемого в Польше. С этого момента начались громадные, вековые старания подъема Родины; народ, погруженный в болото пассивности, начал оживлять пропавшие надежды.

Янишевский остался на родине, и уязвленный ее положением, думал только о своей личной жизни и женился на Магдалене Хумицкой, старше его на 7 лет. Его сватом был Horas, муж его сестры. После нескольких лет пребывания в Варшаве, находящийся под властью Пруссии, Янишевский перебрался в Łaźniew, который находился в аренде у пробоща Grodzickiego. После смерти proboszcza, Прусская казенная палата забрала Łaźniew под свою юрисдикцию, а Янишевский уехал в Литву, где его szwagier Kulakowski (после смерти Horaja) предложил ему в аренду folwark (небольшую усадьбу), расположенную в ближнем соседстве от деревни

Franciszka Karpinskiego, известного поэта. Это было самое приятное соседство для, чувствительного и проводящего время в бесплодном мечтании, Янишевского; он также часто бывал у поэта и в тихих сожалениях распространялся о родине. Karpinski полюбил своего соседа, покровительствовал ему и хлопотал для него о выгодном месте – тот же, поощренный знакомством с поэтом, сам взялся за перо. Карпиньский раскритиковал первую пробу пера Янишевского; молодой человек, однако не потерял желания и писал дальше, и те, новые, работы подверглись менее суровой критике славного поэта.

Протекция Карпиньского устроила Янишевскому место доверенного лица у семьи М., откуда, но уже после кровавого 1812 года и нового упадка национальных надежд, он получил место доверенного лица в Zinkowie na Podolu, в поместье автора «Мальвины», княжны Marii i Czartoryskich Wirtembergskiej. Эта уважаемая дама, которая не захотела жить с мужем, настроенным против Польши, быстро оценила добросовестность и аккуратность своего доверенного лица и одарила его полным доверием, а ее соседи обыватели дружбой и уважением.

Княгиня Wirtembergskaja жила в Варшаве. Таким образом Янишевский ежегодно ездил с вырученными для нее деньгами в этот город. Эта женщина была очень благодетельной. Она употребляла почти весь свой доход в поддержку обнищавшей шляхты, крестьян и на подаяние. Когда узнавала о бедняке, стыдящемся взять, умела поддержать его деликатно, и благодарила Бога, что позволяет ей сделать благо. Когда кто-то говорил ей, что злоупотребляют ее благотворительностью и поддерживаемые ею люди отнюдь не благодарны ей, говорила: «Разве я виновата, что доброе мое зерно упало на камень? Я ничего не делаю взамен на благодарность, только единственно для повинности, для Бога! Я эгоистка, хочу угодить только себе».

В продолжение нескольких лет, будучи доверенным лицом княгини, он постоянно исполнял добросовестно свои обязанности. Не буду приводить подробности его личной жизни, скажу только, что в молодости он был очень склонен к флирту. Удивительно, но женщины имели на него такое влияние, что он не мог воспротивиться впечатлениям, поддавался им, однако никогда не был распутным. Это его влюбчивое настроение отравило его совместную жизнь с добродушной Магдаленой, с которой он в конце концов развелся и женился на Zuzanne Mouscau, дочери французского эмигранта. Однако не нашел он счастья в новом браке,

Zuzannа покинула его… После её смерти, он женился в третий раз.

Когда семья Czartoryskich выступила, по причине значительных расходов, против княгини Wirtembergskiej, и в силу семейного суда ограничила ее свободу в распоряжении имуществом, Янишевский устранился от должности доверенного лица и осел в собственном поместье на Подоле, которое он, как старательный хозяин, улучшил значительно и сделал свое хозяйство образцовым. 1831 год побудил Янишевского к патриотической поддержке восстания. Его старший сын пошел в национальные ряды, но после капитуляции Zamościa был взят в плен, долго сидел в тюрьме, из которой отец едва его вызволил. Несколькими годами позже москали заключили в тюрьму уже самого Янишевского за деятельное и усердное участие в союзе Szymona Konarskiego, известного под именем «Объединитель польского народа». Пять месяцев держали его москали в киевских казематах, затем отдали под военный суд, который наказал его на конфискацию имущества и на работы в Нерчинских рудниках.

Закованный в кандалы, он был отправлен в Сибирь, и от Тобольска пешком, вместе с Adamem Kisielem и ксёндзом Tyburcy Pawlowskim, в продолжение многих месяцев их гнали этапами до Нерчинска. В изгнании, в убожестве и тяжелой работе вел он жизнь без жалобы, тихо и добродушно. Утешением в этом трудном положении были ему чистая совесть и воспоминания прошлого. После освобождения от работ перевели его на поселение в Иркутск, где был он почитаем почти всеми. Тоска по Польше, жене, детям, слишком поздняя старость и горе не охладили в нем патриотических чувств. Умер, верный им, около 1848 года.

Янишевский баловался пером и написал комедию «Wojt rekrut или пример добронравия» и роман «Heloiza Polska». Оба эти произведения никогда не были напечатаны и похоже им не грозит эта участь. В изгнании он писал воспоминания о своей жизни. Из них то, подчеркивая эти ценные сведения из прошлого, воспользовался я многим не в самой большой степени.

В воспоминаниях описал он историю своей молодости и своего восприимчивого чувства, свои похождения и домашние хлопоты; о своих же трудах на пользу общества, как и о тогдашнем положении страны и исторических катастрофах, из опасения следственной Москвы, сделал едва несколько упоминаний. По этой причине его дневники, умеющие заслонять случайное состояние души и оценивать себя, могут иметь ценность только для его семьи, а более обширную общественность они вряд ли заинтересуют.

Для лучшего познания его сердца и разума, выпишу несколько предложений из его предсмертного труда: «В изгнании и в одиночестве все для человека меняется: мир, который его окружал, свобода, какой пользовался, жест, темперамент, склонности и устремления. Кто любил чувствовать и мыслить – это одно только сохранил, это одно ничем не отнятое, но больное, измученное обязанностями. Путы скрепляют тело, а держат в заключении душу. Живет она, благодаря этому как бы отчасти, но уже не видит света. Ютится в теснине своей, болеет, стонет, говорит только с эхом своим – голос людской неуместен. Что же делает еще? Жаждет разлиться; хотела бы, чтобы ее услышали; набирает голос, какой не заглушило до сих пор бряцание уз, сила, неволя её окружают. Не то уже говорит, что хочет, но то, что может. Этим живет, однако. Погашенные её эти остатки дыхания сразу умирают. – Никто не имеет над этой совестью власти, ни над чувствами. Бессильна одаривать меня славой, или счастьем, которых бы, и я сам не хотел». В начале своих воспоминаний он говорит: «Начинаю вещь, которой бы никогда не коснулся, если бы смог служить отчизне советом и поступком, а не повестью и сожалением». В другом месте: «Выбросьте зло, существующее в домах ваших, эти зародыши различных пороков и общественных прегрешений, а новые и дальше не смогут пробиться. – Первым началом добродетели является не желание зля. Воспитание и образование должны готовить основу души: некоторую помощь, некоторую смелость, некоторую силу против превратностей судьбы, несчастливой фортуны, так, чтобы в каждый момент жизни, среди блаженных и прекрасных мгновений, или же противоположных, при благодарном свете дня, или во мраке ночи, ничем не дать побороть себя и всегда быть самим собой. Человек при малой и обыкновенной душе стремится только за поверхностным; связывает себя, путается, приспосабливается ко всему, что ему легче дается; основой его труда является физическая сила. Нельзя считать счастливым, ни хорошо устроенным их общество, в котором хоть одно существо страдает несправедливо. Воспитание и обучение, которые бы при более широком взгляде являлись благом для существа, а не для общества, являются незаконными и обществу противны. Милосердие приближает человека к божеству. Дары божеские в людских руках. Житницей нищих являются амбары и сокровища богачей. К сожалению, нет для них других житниц. Сегодня хлеб не падает с неба, как некогда манна евреям. Если бы упал он чудом новым, богачи расхватали бы его и оттолкнули голодных. Тиранов поддерживает плохой народ: и сама жестокость, лишь только уже исполненная, облекается в какую-то справедливость. Общее благо общества требует особенных жертв; человек, который приносит их, полон горькой обязанности; общество, которое их требует, при самой меньшей несправедливости, тяжко грешит, потому что счастье даже хотя бы целого государства не является законным, если бы хотя одна истина приобретена ценой несправедливости. Это подсказывает мне более высокую мысль: что наше предназначение состоит не в том, чтобы мы здесь сами собирали пользу и благополучие, но, чтобы мы только для этого соблюдали самую чистую справедливость. – О добродетель! О святая, небесная добродетель! Которую мы здесь зовем счастьем, однако же ты на то рассчитываешь, чтобы мы отреклись от счастья! Народ обвиняет время наше, попытки, работу, способности и талант, каким мы одарены, самопожертвование».