Читать книгу Волосатая обезьяна - Юджин О’Нил - Страница 3

Каюта кочегаров на трансатлантическом пассажирском пароходе, через час после его отплытия из Нью-Йорка. Ряды узких стальных коек-нар, в три этажа. Вход в глубине. На полу перед нарами – скамьи. Помещение набито людьми, которые орут, ругаются, хохочут и поют. В воздухе висит оглушительный бессмысленный рев, похожий на яростный крик зверя, заключенного в клетку и испускающего крики отчаяния. Почти все пьяны. Бутылки переходят из рук в руки. Кочегары одеты в панталоны из грубого коленкора и в тяжелые сапоги. На некоторых – фуфайки, но большинство оголено до пояса.

Трактовка этой сцены, равно как и других, не должна быть, ни в коем случае, натуралистической. Искомый эффект – нагромождение тел в узком, окованном сталью пространстве внутри парохода. Ряды коек и поддерживающие их брусья перекрещиваются наподобие стальных прутьев клетки. Потолок словно грозит упасть людям на головы: никто из них не может выпрямиться. Это обстоятельство резко подчеркивает сложение кочегаров – их сутуловатость – так как они всегда работают в полусогнутом положении, вследствие чего у них ненормально развиты мускулы спины и плеч. Они напоминают собою существа доисторического периода: у всех – волосатые груди, невероятной силы длинные руки и низкие брови, нависшие над маленькими, жестокими и злыми глазами. В каюте находятся представители всех цивилизованных белых рас, но за исключением незначительной разницы в цвете волос и кожи все они очень похожи друг на друга.

Занавес поднимается при сильном шуме. Янки сидит на переднем плане и кажется от этого еще могучее, огромнее, упрямее и самоувереннее, чем окружающие его люди. Последние уважают в нем силу, но это – уважение невольное, внушаемое страхом.

Кроме того, он представляется им совершеннейшим образцом их среды, являющим наивысшую степень развития личности.

Голоса

– Эй, ви, тай випить!

– На, смочи глотку!

– Прозит!

– Пьян, как лорд, будь ты проклят!

– Вот это ловко!

– Будь здоров!

– Отдай бутылку, разрази тебя дьявол!

– Вишь, нализался!

– Слышь, лягушатник: ты откуда?

– Из Турени.

– Как свистну тебя по морде!

– Машинист Дженкинс? Сволочь!

– Фараоны его сцапали, а я дал тягу!

– Я польше люплю пиво, колова не полит!

– Шлюха она, говорю тебе. Она меня обобрала, пока я спал!

– К дьяволу вас всех!

– Повтори, что ты сказал!

Движение. Противники готовы броситься в драку. Их разнимают.

– Не сметь здесь драться!

– Уж погоди у меня!

– Еще посмотрим, кто кого!

– Голландская морда!

– Ладно! Вечером на палубе поговорим!

– Держу за голландца.

– Уж он ему всыплет по первое число!

– Без драки, ребята. Здесь все товарищи.

Кто-то запевает.

Янки (сделав вид, что он только что заметил окружающее его столпотворение, угрожающе поворачивается и говорит голосом, в котором звучат презрение и приказ). Эй, вы, там, заткни глотку! Что ты врешь? Какое там пиво? К дьяволу пиво! Пиво для баб и голландцев. Мне чего-нибудь такого, чтоб жгло. Эй, вы, там: дайте-ка мне кто-нибудь хлебнуть!

Несколько рук с готовностью протягивают ему бутылки. Янки берет одну из них, запрокидывает голову, делает огромный глоток и продолжает держать бутылку в руке, вызывающе глядя на ее владельца. Тот волей-неволей торопится признать грабеж, угрюмо проворчав: «Правильно, Янки: хлебни еще разок!»

Янки презрительно поворачивается к толпе спиной. Минутное молчание. Затем раздаются голоса.

– Мы, кажется, огибаем Сэнди-Хук.

– Начинает покачивать.

– Шесть дней в аду, а потом – Саутгемптон.

– Шорт возьми, хоть бы кто-нибудь стоял за мене перфую фахту.

– Что, тошнит уже, дубовая голова?

– Выпей и забудь!

– Что у тебя в бутылке?

– Джин.

– Это для негров.

– Абсент? Это яд. Сдохнешь от него, лягушатник.

– Виски, вот это пойло для меня!

– Где Падди?

– Спит, падаль!

– Эй, Падди, спой нам песню про виски!

Все поворачиваются к старому, высохшему ирландцу. Он страшно пьян и дремлет на передней койке. Лицом он сильно напоминает шимпанзе. Горечь и терпеливое отчаяние этой обезьяны видны в его маленьких глазах.

Голоса

– Спой песню. Эй, ты, Карузо из Типперери!

– Он совсем одряхлел!

– Даже пить больше не может!

– Да, он перепился.

Падди (мигая старческими глазами, безуспешно старается встать, держась за брусья). Для песни я никогда не бываю слишком пьян. Вот околею, тогда и перестану петь. (С меланхолическим презрением в голосе.) Хотите «Джонни, виски»? Желаете эту песенку, а? Странно петь ее для таких богом проклятых уродов, как вы? Ну, да все равно! (Начинает тонким, жалобным, гнусавым голосом.)

Все подхватывают припев.

Янки (поворачивается к нему с презрительной усмешкой). К дьяволу! К черту эти старые матросские песни! От них падалью воняет, понимаешь? И ты тоже падаль, ты, старый колдун, – только ты еще не знаешь этого. Дай нам отдохнуть. Тише там! Хватит глотку драть! (С циничной усмешкой.) Не видите разве, что я пытаюсь думать?

Все (повторяют последнее слово с той же циничной усмешкой). Думать!

Это слово, сказанное хором, резко отдает металлом, как будто произносят не глотки, а издают граммофонные трубы. Затем раздается взрыв грубого, жесткого, лающего смеха.

Голоса

– Брось башку ломать, Янки.

– Голова заболит, ей-богу!

– Зачем думать, когда можно пить!

– Ха-ха-ха!

– Пей, не думай!

– Пей, не думай!

– Пей, не думай!

Все хором подхватывают эти слова, стуча сапогами по полу и ударяя кулаками по нарам.

Янки (глотнув из бутылки, довольно добродушно). Ладно! Только не орите. Я вас с первого раза понял.

Шум утихает. Кто-то очень пьяным, приторно-нежным тенорком затягивает:

Янки (зло и презрительно). Замолчи, вшивый пес! Где ты наслушался такой дряни? Дом? К дьяволу дом! Я тебе покажу – дом! Я тебе голову сверну! Дом! В преисподнюю с твоим домом! Здесь твой дом! Понял? И на кой черт тебе дом? (С гордостью.) Я удрал из дому еще ребенком. И рад, что удрал. Дома я знал только порку, вот и все! Но – можете прозакладать свои души – с тех пор меня никто не бил. Может, кто из вас хочет попробовать? А? Не думаю! (Более миролюбивым, но все еще полным презрения тоном.) Девчонка ждет его, а? У! Дьявол! Вздор какой! Девки никого не ждут. Они вас за грош продадут. Шлюхи они все, понял? Бить их надо. К дьяволу их! Шлюхи, вот они что!

Лонг (пьяный, как стелька, вскакивает на скамью и яростно жестикулирует, держа в одной руке бутылку). Слушайте, товарищи! Янки прав. Он говорит, что это вонючее корыто – наш дом. Он говорит, что дом, это – ад. Он прав. Да, это ад! И мы живем в этом аду, товарищи, и наверняка в нем издохнем. (С нарастающим возбуждением.) А кто в этом виноват, я вас спрашиваю? Не мы! Мы не для того родились. Все люди родятся свободными и равными! Это, ребята, сказано даже в их подлой Библии. Но какое им дело до Библии, – этим жирным, ленивым свиньям, едущим в первом классе? Это они виноваты во всем. Это они довели нас до того, что мы превратились в наемных рабов, задыхающихся, обливающихся потом и жрущих угольную пыль в брюхе этого проклятого парохода! Это они во всем виноваты – проклятый класс капиталистов!

По мере того, как Лонг говорит, поднимается негодующий ропот, и в конце концов его прерывают бурей свистков, воем, мяуканьем и резким, лающим смехом.

Голоса

– Заткни глотку!

– Сядь!

– Закройся!

– Дурак набитый!

Янки (встает и смотрит на Лонга). Замолчи, пока я тебе шею не свернул!

Лонг быстро исчезает, а Янки продолжает с бесконечным презрением.

Библия? Класс капиталистов? К черту эту брехню социалистов и Армии Спасения! Встань на перекрестке и ври, сколько влезет. Найми зал, если угодно. Придите ко мне все страждущие, ха-ха-ха! Прямым сообщением в объятия Иисуса! Да пошел ты к черту! Я много слыхал таких, как вы. Врете вы все! Хотите знать мое мнение? Никуда вы не годитесь. Вы – шваль! Кишки у вас больно тонкие, вот что! Желтые трусы вы, вот что! Трусы, да! Что общего у нас с этими отбросами в первом классе? Мы во сто крат лучше их, разве не так? Да, да! Любой из нас одной рукой сотрет их всех. Поставь-ка кого-нибудь из них сюда хоть на одну вахту, – что с ним будет? Да, его на носилках унесут! Ничего ровно эта падаль не стоит. Они – мертвый груз. Кто заставляет двигаться эту старую посуду? Разве не мы, ребята? Значит, мы на месте, не так ли? Да, значит мы на месте, а они нет! Да, так-то!

Громкий ропот одобрения.

А то, что здесь ад, так это ты врешь! Душа в пятки ушла у тебя, вот что! Здесь работа для мужчины, понял? Здесь нужен настоящий мужчина. Он двигает корабль. Рохлям здесь не место. А ты – рохля, понял? Ты – желтый. Да!

Голоса (горделиво).

– Правильно!

– Это работа для мужчины!

– Ври, Лонг! С вранья пошлины не берут!

– И всегда-то он чушь порет!

– К дьяволу его!

– Янки прав! Это мы двигаем судно!

– Ей-поху! Янки ферно кофорит!

– На кой нам черт слюни распускать!

– Речи, вишь, говорит!

– Вон его!

– Трус!

– За борт его!

– Я ему морду разобью!

Все угрожающе толпятся вокруг Лонга.

Янки (добродушно-презрительным голосом). Эй вы, легче! Оставьте его в покое. Он даже кулака не стоит. Пей, ребята! Вот так – чья бы то ни была бутылка.

Долго тянет из бутылки. Все пьют с ним. В одно мгновенье в толпе снова вспыхивают прежние веселые и беспечные крики, добродушное похлопыванье друг друга по спине и громкий говор.

Падди (сидевший все это время не шевелясь и мигая старческими глазами, вдруг кричит голосом, полным долго накоплявшейся в нем горечи). Мы, говоришь ты, двигаем этот пароход? Так, что ли? Мы, говоришь ты, здесь на своем месте? Так? Ну, а если так, то сжалься, Господь, над нами!

Сидя, он раскачивается взад и вперед, и его голос поднимается до высоких жалостных нот. Все смотрят на него с удивлением, но внимательно.

О, если бы вернулись дни моей юности! Те дни, когда были славные корабли-клипера с мачтами до самого неба! На этих судах плавали смелые матросы, дети самого океана – словно само море носило их в чреве своем. О, где эти люди с белой, чистой кожей, с ясными глазами, стройные, как сосны, с могучей грудью? Какие это были смелые и храбрые моряки! Мы ходили далеко, очень далеко, мы огибали мыс Горн. Ранним утром, при крепком ветре, мы ставили все паруса и беззаботно пели веселые песни. Земля скоро исчезала из виду, но мы только смеялись и никогда не оглядывались назад. Мы жили только настоящим. Мы были свободным, независимым племенем. Я думаю, что только рабы думают о том дне, который прошел, или о том, что придет, и принесет им старость, как мне. (С необыкновенным возбуждением.) О, если бы опять нестись к югу, разрезая безбрежное море! Муссон надувает паруса. И днем и ночью, когда пена на гребнях волн горит огнем, а небо сверкает звездами. Или в полнолуние, когда судно плывет сквозь серый полумрак, когда на нем ни звука, когда все объято сладкой дремой, и можно подумать, что это корабль-привидение, Летучий Голландец, никогда не заглядывающий ни в один порт… А дни… когда теплое солнышко сверкает над огромной палубой, согревает кровь, а ветер, бороздящий блестящую зелень океана, вливается, как крепкое вино, в грудь!.. Работа? Да, тяжелая была у нас работа! Но кто на нее жаловался? Мы трудились на свежем воздухе. От нас требовались ловкость и уменье. А кончился трудовой день, отстоял собачью вахту, закуришь трубочку – и начинается жизнь! И вдруг – земля! Видишь горы Южной Америки, купающие свои белые вершины в зареве заходящего солнца.

Его восторг внезапно спадает, и он продолжает голосом, в котором слышны горечь и досада.

Э, да что пользы толковать?! Это все равно что шепот мертвеца. (К Янки, с укором.) Вот в наши дни мужчина на корабле был на своем месте, а не теперь. Тогда судно было частью моря, а человек – частью судна, и все трое составляли одно целое. (Укоризненно-злобным тоном.) Эх, Янки! Вот где ты нашел себе место: в этом черном дыму, который поганит океан и палубу; среди этих проклятых машин, которые стучат, все трясут и расшатывают; в этом погребе без луча света, без капли чистого воздуха; в этой дыре, где легкие засоряются угольной пылью, где у людей разбиты спины и сердца; здесь ты нашел себе место, в этой адовой кочегарке, где мы набиваем ненасытную утробу печей, отдавая им, вместе с углем, и нашу жизнь, где мы крепко заперты в темной клетке, как вонючие обезьяны в зверинце! (С жестким смехом.) Хо-хо-хо! Черти!.. И быть здесь, значит, по-твоему, быть на своем месте? Человеку из плоти и крови быть колесиком этих проклятых машин – это тебе по душе?

Янки (все время слушает с презрительной усмешкой на губах, а затем лающим голосом говорит). Конечно, мне это не по душе. Но что же из того?

Падди (обращаясь как бы к самому себе, с глубокой горечью в голосе). Мое время ушло. Но если бы огромная волна, горящая в лучах солнца, смыла меня за борт, я все еще грезил бы о тех днях, которые ушли!

Янки. Ты совсем помешался, старый пес.

Он вскакивает на ноги и угрожающе направляется к Падди, но вдруг останавливается, как бы борясь с невидимым врагом: его руки опускаются, и он презрительно продолжает.

Успокойся! Что с тебя взять? Чердак у тебя не в порядке, – вот ты и несешь ерунду, как сорока… Все, что ты болтаешь – вздор! Прошлое – хорошо, но оно умерло, понял? Ты уже больше не на месте, вот что! Ты ничего не понимаешь. Ты слишком стар. (С отвращением.) Ты бы хоть раз встал из гроба и подышал бы свежим воздухом. Или ты и этого уже не можешь? Посмотрел бы ты хоть раз, что стало с миром с тех пор, как ты околел. (Яростно, с быстро растущим возбуждением.) Ну, да, я говорю то, что думаю, дуй тебя горой! Нет, любезный, уже теперь дай мне поговорить. Эй, ты, старый, паршивый колдун! Эй, вы, ребята! Послушайте-ка теперь меня: я тоже должен вам кое-что сказать, поняли? Я – на месте, а он – нет. Он – труп, а я – живой. Слушайте меня, ребята! Ну, да: я – часть машины. А почему же нет, черт вас подери! Ведь машины движутся, не так ли? Ведь машины – это скорость, не так ли? Ведь они режут и рвут пространство насквозь! Двадцать пять узлов в час! Вот это ход! Вот это новое – это наше! Вот это значит быть на месте!.. А этот паршивец слишком стар. У него в голове туман. Нет, вы послушайте меня! Все эти бредни о днях и ночах, вся эта чушь о звездах и луне, вся эта брехня о солнце, ветре и свежем воздухе, – все это пьяный вздор. Он закурил трубку прошлого. Он стар и уж больше не на месте! Это верно. А я молод. Я – сила! Я двигаюсь! А это самое главное, от чего разлетается прахом его безумный бред. Наша сила взрывает все, бьет без промаха, стирает все с лица земли. У нас – машины, уголь, дым и все прочее… Он не может дышать и глотать угольную пыль, а я могу, поняли? Для меня это – свежий воздух. Для меня это – пища. Я – новый человек, поняли? Он говорит, что кочегарка – это ад? Верно. Но только настоящий мужчина и может работать в аду. Ад – это мой любимый климат: здесь я наедаюсь до отвала, здесь я жирею! Это я разжигаю этот ад! Это я заставляю его реветь! Это я заставляю его двигаться! Да, без меня все станет! Все застынет, поняли? И шум, и дым, и машины, двигающие миром, все станет! Я в центре и в корне всего, вы поняли меня? Дальше меня нет ничего! Я – конец всему! Я – начало всего! Все, что движется, приводится кем-нибудь в движение. Начну я двигаться – и все движется. Я – то новое, что убивает старое. Я то, что пылает в угле: я – пар и машинное масло; я – тот шум, что вы слышите в них; я – дым, я – экспресс, я – пароход, я – фабричный гудок! Я – то, что превращает золото в деньги! Я – то, что превращает железо в сталь! А сталь – это самое главное! И я – сталь! Да, я – сталь, сталь, сталь! Я – мускулы стали! Я – сила стали!

В такт своим словам он бьет кулаком по стальным брусьям. Все в бешеном самохвальстве тоже стучат кулаками. Сквозь оглушительный металлический стон резко продолжает звучать голос Янки.

Ты говоришь, что мы рабы? Врешь! Мы правим всем. Эта богатая сволочь думает, что она что-нибудь значит, но она ровно ничего не стоит. Она не на месте. А мы, ребята, мы – в самом движении. Мы – в корне всего, мы – все!

Падди, который с самого начала речи Янки прикладывается к бутылке, сидит сначала с испуганным видом, но потом впадает в состояние полного равнодушия и лишь прислушивается к его словам с некоторым любопытством. Янки, заметив, что губы старика беззвучно движутся, заставляет громким криком стихнуть бушующий вокруг него рев.

Эй, вы, ребята, потише на одну минутку! Старый леший хочет что-то сказать.

Падди (откидывает назад голову и разражается насмешливым хохотом). Хо-хо-хо-хо!

Янки (поднимая сжатые в кулаки руки). На кого ты лаешь, старый хрыч?

Падди (начинает петь с бесконечным добродушием в голосе).

Янки (так же добродушно прерывает Падди хлопком по голой спине, который отдается, как выстрел). Вот это правильно! Теперь ты сказал кое-что умное. Плюнь на всех! Ни о ком не думай. Это – дело. На черта тебе чужие заботы? Я могу сам о себе позаботиться, понял?

Среди стальных стен глухою дробью бьет восемь склянок, словно огромный гонг звенит в самом сердце парохода. Все машинально вскакивают и молча проходят гуськом в дверь в глубине сцены, подобно тому как арестанты в каторжной тюрьме идут на работу.

Янки (хлопая Падди по спине). Вот и наша вахта, старая балалайка! (Насмешливо.) Пожалуйте в ад! Поешь-ка угольной пыли. Испей-ка немного жары. Так надо, понял? Делай вид, будто тебе нравится, или околевай.

Падди (с веселым вызовом в глазах). К черту вас всех! Не стану я на вахту! Пусть меня штрафуют, будь они прокляты! Я не такой раб, как вы. Я посижу здесь спокойно, буду себе пить, думать и мечтать!

Янки (с презрением). Думать и мечтать!? Далеко это тебя приведет! Думать? Что общего имеет мысль с нашей работой? Мы двигаем, не так ли? Скорость – это мы? А ты – это туман. Но мы пробиваемся сквозь туман, делая двадцать пять узлов в час! (С укоризной поворачивается к нему спиной.) Тьфу, даже тошнит от тебя! Да, мы не на месте.

Большими шагами уходит в дверь. Падди что-то напевает про себя, сонно мигая глазами.