Читать книгу Звездный табор, серебряный клинок - Юлий Буркин - Страница 2

– Красивые цветы. Спасибо, Рома, – сказала Ольга и помакнулась лицом в припорошенные редким снежком розы.

Мы стояли с ней в рыхлом пятне света, падающего из круглого окна ее подъезда.

– Фирма веников не вяжет, – сообщил я и даже почувствовал, что покраснел от сознания своей беспросветной тупости и никчемности. Придурок. Остряк-самоучка. Ну почему с ней (и только с ней!) я бываю таким идиотом?!

Я знал, что улыбка ее вовсе не высокомерна, и понимал, что если бы не нравился ей, она не стояла бы тут со мной, время от времени стряхивая искрящиеся снежинки с упрямых волос… Но я ничего, НИЧЕГО не мог с собой поделать!

Почти всегда, в любой компании я умел находить слова, которые делали меня «своим»: шутку, байку, анекдот… Но Ольга была так красива, так неправдоподобно красива, что ее улыбка казалась мне приговором, и если я и ухитрялся что-то еще выдавливать из себя, то такие пустые и банальные фразы, что они, с картонным шорохом падая на землю, превращались в промокшие окурки «L&M» или мятые обертки из-под мороженого…

«Есть только два пути, – решил я, наконец, – попрощаться или спросить, не могу ли я зайти к ней… Выпить чашечку кофе. Сама она меня, конечно, не пригласит, но, кто знает, может, и не прогонит… Попрощаться или спросить? Еще не известно, какой из вариантов будет для нее обиднее. Зато второй, – несомненно беспроигрышен. Если откажет, не изменится ничего, я же при этом не буду выглядеть тюфяком. А если не откажет…»

А ведь я знал… К сожалению знал, кто из наших спал с ней. Но такое сегодня время. Никто не может оставаться ангелом. Или это даже к лучшему: не прогонит и меня. Но у нас-то с ней все будет серьезно…

Да! Сейчас я должен поцеловать ее и спросить: «Можно, я зайду к тебе?..»

Я приоткрыл рот, сделал короткий нервный вдох… И с ужасом услышал, как мои собственные губы внятно произносят:

– Ну, я, пожалуй, пойду… Увидимся?

И даже это «увидимся» было не утверждением, а обращенной к хозяину мольбой существа третьего сорта, рассчитывать которому не на что!

– Наверное, – усмехнулась она.

Презрительно? А может быть многообещающе? Хотя, с чего бы?.. Или все-таки?..

Она повернулась ко мне спиной, тронула кнопки кодового замка и скользнула в подъезд. А я, костеря себя на чем свет стоит, двинулся к своему дохлому «Форду-Сиерре» с дядькиного плеча.

Нет на свете машины нелепее моей. Даже «Ока», хотя и является ничем иным, как пылесосом на колесах, на мой взгляд, практичнее и милее. Потому что древняя иномарка – это проклятие российского автомобилиста конца второго – начала третьего тысячелетия. После августовского скачка бакса детали на иномарки подпрыгнули раз в десять, и новая коробка передач, например, стоит сейчас больше, чем вся эта колымага целиком. А «летит» все по кругу…

Да, сам бы я такую не купил… Впрочем, нет, надо быть честным, хотя бы перед собой. Сам бы я И ТАКУЮ не купил. Откуда деньги у студента-филолога?

«Сиерру» эту подарил мне мой дядька. Он у меня «предприниматель» (читай, «бандит»), и эту машину всучил ему какой-то «хачик» в счет погашения долга. Больше хачику отдать было нечего. Беден был хачик на мою беду. «С дурной овцы – хоть шерсти клок», – решил дядька и машину взял. Но ему-то, крутому, этот металлолом зачем? Вот мне и пожаловал, приговаривая: «Запомни Рома: не любят красивые женщины, купи крутую тачку; нет денег на тачку, заведи красивую женщину…»

Подойдя к машине, я даже пнул ее в сердцах… Но, честно говоря, не только для того, чтобы выместить на ней разочарование от бесславного прощания с Ольгой, но и из чисто практических соображений: без этого почему-то не открывается замок водительской дверцы.

Я уселся за руль и повернул ключ зажигания. На удивление машина завелась сразу, не успела еще, значит, остыть. А то бы я попрыгал тут. Я ведь обычно и не езжу при минусовой температуре: хрен заведешь. Сегодня же вывел ее только для того, чтобы пустить пыль в глаза Ольге. Встретить девушку не просто, а на своей собственной тачке!.. Пришлось при этом забашлять какому-то парню на нормальной «девятке» за то, что он кварталов пять тащил меня на буксире, пока моя «Сиерра» не затарахтела самостоятельно. За эти деньги я спокойно проехался бы и на такси. И на обратный путь еще осталось бы.

А «пыль в глаза» пустить все равно не получилось. Ольга села в машину с нескрываемой опаской. Еще бы! Разве на ТАКИХ машинах возят таких девушек?! Тут только я понял, что злобными размышлениями об автомобиле я подсознательно гоню от себя мысли о своей мужской несостоятельности и позорном бегстве от ее подъезда…

Я включил печку, и окна моментально запотели. Но ничего, скоро оттают. Я закурил и тронулся. Запустил дворники, и в тоненьком слое свежего снега образовалось два полукруга. При этом я нечаянно газанул сильнее, чем надо, нешипованная, да еще и лысая, резина секунд пять побуксовала, и машину повело в сторону. И вот так неказисто, как корова на льду, с трудом выровнявшись и взрёвывая, она, наконец, тронулась. Хорошо хоть этого Ольга не могла видеть…

Но, в конце концов, не я ли в детстве из принципа снимал тормоза с велосипеда? За ненадобностью! Я никогда не ладил с техникой, никогда не мог ничего починить, но никогда и не жаловался. Я всегда умел приноравливаться к любым неисправностям и не боялся их.

И вот я иду уже под девяносто. Снег стал гуще, и встречные машины видны только парами огней. С моими водительскими талантами в такую погоду следовало бы встать на обочину, включить аварийку и дождаться конца снегопада. Но если снег будет валить часа два, самостоятельно мне тогда уже не завестись, а цеплять меня ночью никто не остановится… Ладно. «Дотянем до леса, – решили друзья…»

Мне казалось, я еду очень даже рискованно, на весьма приличной скорости… Но какие-то мудаки преспокойно меня обгоняли, и это бесило еще больше.

Перед глазами возникло насмешливое лицо Ольги. Я нервно затянулся, и огонек сигареты обжег пальцы: оказывается, я уже курю фильтр. Я закашлялся и стал крутить ручку окна, чтобы выбросить окурок в промозглую тьму. Как раз в этот миг машина поравнялась с перекрестком, а желтый глаз светофора сменился красным.

Выбрасывая бычок наружу, я машинально отреагировал на сигнал светофора: отжал сцепление и ударил по тормозам. Сознавая, что делаю все неправильно, совсем не так, как полгода назад учил меня инструктор по вождению… Надо было спокойно проскочить на красный «ввиду небезопасности маневра», а еще правильнее было бы плавно снизить скорость загодя… Все я знал… Но было уже поздно, и я лишь вцепился в баранку обеими руками, в то время как машина, словно на коньках, заскользила по обледеневшему шоссе, практически не замедляясь.

Она неслась вперед, слегка разворачиваясь при этом влево. Угловым зрением я видел ряд мчащихся на меня огней. Вот так. Допрыгался… Первый удар пришелся по левому заднему поворотнику. От сотрясения у меня потемнело в глазах. Но лишь на миг. Как раз за этот миг мою «Сиерру» окончательно развернуло – мордой к потоку автомобилей, которые только что мчались позади меня. И я, придя в себя, увидел несущийся прямо на меня огромный джип «Чероки». Я даже успел разглядеть за его лобовым стеклом перекошенное лицо вцепившегося в руль «братка».

Удар!.. Зажмурившись, я приготовился к боли, к хрусту ломающихся костей, рвущих сухожилия и кожу… Но… Почему у меня есть время представлять все это? Я приоткрыл глаза. В висках стучало. Я глубоко вздохнул, и розовая пелена ужаса в моих глазах рассеялась. И я увидел перед собой все те же вытаращенные глаза бритоголового.

Такие, как он, в отличии от меня, страховочным ремнем не пристегиваются. Или он на подушку надеется? Ну, и где она, подушка?.. Подавшись вперед, бритоголовый уже почти касался лбом стекла, как бы готовясь выбить его. Вот, значит, почему это окно называется «лобовым».

Но, что за чертовщина?! Почему со мной ничего не происходит?! Хотя, я много раз читал, что перед смертью течение времени словно бы останавливается. И сейчас я вспомню всю свою жизнь. Она, словно пущенное задом наперед кино, галопом пронесется перед моим внутренним взором. А затем время вновь извергнется гибельным вулканом, и бритая голова водителя джипа все-таки пробьет стекло, а моя грудная клетка лопнет, стянутая серым ремнем безопасности, и машины завертятся, закружатся нелепыми фигуристами на катке магистрали, вовлекая в аварию все новых и новых несчастных…

Но ничего этого не совершалось. Никакого движения. И я с удивлением осознал, что даже поблескивающие в свете фар снежинки за лобовым стеклом не падают, а висят, как малюсенькие елочные игрушки, привязанные к чуть подрагивающим невидимым нитям…

Я попробовал шевельнуться, почти уверенный, что ничего не выйдет. Раз уж весь мир застыл, словно воздух – прозрачный лёд, то и я – вмёрзший в него карась… Но ни фига подобного: двигаться мне ничего не помешало.

Я отстегнул ремень и вышел из машины. Мир продолжал цепенеть. Самое подходящее слово, это я вам как филолог заявляю. Именно «цепенеть». Все окружающее нелепо застыло, мелко дрожа, словно изображение на видео в режиме паузы. Нормально двигаться мог только я.

Хотя нет, не только. Теперь лишь я увидел, что на обочине дороги стоят два персонажа в нелепых светло-розовых плащах. И они делают мне руками знаки. Похоже, они зовут меня. Позади них призрачным зеленым светом мерцает прозрачный куб размером чуть больше человеческого роста.

Я не люблю фантастику… Любил раньше, но после того, как на филфаке почитал НАСТОЯЩУЮ литературу, к фантастике стал относиться довольно прохладно. Но иногда все-таки почитываю… Так вот, картина была явно из романа какого-нибудь Головачева или Лукьяненко. То есть, неправдоподобно-глупая.

Я хотел крикнуть «розовым»: «Кто вы?», и мне казалось, я даже сделал это… Но не услышал собственного голоса, мой вопрос остался лишь мысленным. А им надоело ждать, когда я, наконец, послушаюсь их, и они сами побежали ко мне. Тогда я на подгибающихся ногах шагнул им навстречу, а затем тоже побежал, вдруг осознав, что это невероятное оцепенение мира может прекратиться так же внезапно, как началось, и тогда я погибну под колесами одной из этих машин, уже втянутых в ДТП и стоящих под самыми неестественными углами, порою касаясь друг друга. Ведь я нахожусь в самой их гуще.

Я видел похожих на восковые куклы людей в салонах этих автомобилей. Лица у некоторых из них были перекошены испугом, у некоторых – недоумевающи, некоторые уже успели расквасить носы и лбы, а на лице девушки, вцепившейся в руль новенького белого «седана», я заметил оскал упоительного азарта…

Я даже приостановился. Такой кадр отлично вписался бы в клип на песню Высоцкого: «… чую с гибельным восторгом: пропадаю! Пропадаю!!!» Но тут люди в розовом, встретившись со мной, схватили меня за руки и торопливо поволокли к обочине.

Едва добравшись до зеленого куба, они, отпустив меня, окунулись в его стенку (именно «окунулись») и вытащили из него, держа под мышки, тело.

Впервые за все время этой переделки мне стало по-настоящему дурно. То есть, меня чуть было не стошнило. Это было МОЁ тело с моим же, само-собой, лицом. Было бы странно если бы я не узнал это лицо и эту одежду. Никогда я не любил свое лицо, и мой внутренний взор рисует меня совсем другим человеком, значительно более симпатичным… Но я достаточно часто видел это лицо в зеркале, чтобы смириться и уяснить: это и есть я.

Сглотнув и с трудом оторвав взгляд от открытых глаз мертвого двойника, я глянул на одного из «розовых». Это был усатый, слегка смахивающий на Андрея Макаревича, мужчина с припухшим, словно после вчерашней попойки, лицом, глазами чуть навыкате и вьющимися волосами. Поймав мой взгляд, он недвусмысленно показал мне жестом, что я должен помочь.

Я подхватил своего двойника за ноги, отметив, что и полуботинки на нем такие же точно, что и на мне: потрепанные «Саламандры». Купить что-то поинтереснее или хотя бы поновее не получилось: все деньги ушли на текущий ремонт «Форда», а последняя заначка – на сегодняшний букет Ольге.

Втроем мы доволокли тело обратно до моей машины и усадили его в кресло. Руки от вибрации чуть немели, но я, понимая уже, что мы занимаемся инсценировкой моей гибели, без каких-либо подсказок влез в салон и пристегнул тело ремнем к спинке сиденья так, как недавно был пристегнут сам. Делая это, я коснулся груди, а затем и шеи моего двойника… Меня прошиб пот, и слегка закружилась голова. Это тело не было мертвым, как показалось мне сначала, оно просто пребывало в том же оцепенении, что и всё остальное, кроме меня и «розовых».

Но попереживать по этому поводу мне не дали и из машины выдернули рывком. Бегом мы вернулись к зеленому кубу и тут же вошли в него. Только тут вибрация прекратилась, и это принесло ощутимое облегчение. Все происходящее снаружи было прекрасно видно.

Едва я успел обернуться, чтобы глянуть на место своей чуть было не свершившейся гибели, второй из «розовых» (был он пониже первого ростом, так же пучеглаз, но бледен и лысоват) коснулся рукой продолговатого металлически поблескивающего предмета на груди… И мир ожил. И лопнула ватная тишина.

Завизжали тормоза, заскрежетал и загрохотал коверкающийся металл. Мой «Форд» был уже не виден под грудой наползающих на него машин-айсбергов…

Лысоватый, прищурившись, обернулся ко мне и, скривив рот в улыбке, слегка нараспев произнес:

– Беда-а…

Я согласно кивнул, хотя мне и показалось, что сказал он это почему-то с иронией. Теперь ко мне обратился кудрявый, так же распевно, но с интонацией явно официальной:

– Поздравляю вас, государь. Волею Провидения, вы спасены.

– Спасибо, – выдавил я и не узнал собственного голоса, думая в то же время о том, с какой это стати я стал «государем». Похоже, меня с кем-то спутали. Хотя, главное то, что они вытащили меня из мясорубки, так что пусть называют, как хотят. «Хоть тушкой, хоть чучелом…»

– Служим престолу и отечеству, – проблеяли мои спасители. Я уже перестал чему-либо удивляться, но если бы даже и не потерял эту способность, все равно не успел бы. Потому что как раз в этот миг из гибельной кучи-малы, кувыркаясь по продольной оси, прямо на нас помчался тот самый белый «Седан», за рулем которого я видел азартную девушку.

– Эй-эй! – испуганно выдохнул я и ухватился за руку того, который напоминал Макаревича, по-видимому инстинктивно ощущая в нем большую силу, чем в лысоватом. Хотя у меня и мелькнула успокоительная мысль, что под защитой зеленого куба мы неуязвимы, ведь, наверное, это какое-нибудь сверхпрочное «силовое поле». Но мои спасители так не считали. С поспешностью, явно продиктованной боязнью, лысоватый вновь коснулся брелка…

И все померкло.

А очнулся я уже совсем в другом месте.

* * *

Хотя «очнулся» – не самое точное слово, которое тут подходит. Я ведь и не терял сознания. Но и в реальности в полном смысле этого слова я тоже не оставался.

В тот момент, когда «розовый» задействовал свой брелок, каждая моя клеточка ощутила щемящую, похожую на оргазм, блаженную боль… А еще через мгновение мне показалось, будто бы я раскололся на тысячу разноцветных искр, которые, словно трассирующие пули, растянулись в светящиеся змейки. И, вращаясь вокруг одной оси, они радужным веретеном протянулись через холодную бездонную черноту вселенной…

Сколько длилось это болезненное счастье? Миг? Вечность? И то, и другое?.. И вот, спустя этот миг или эту вечность, я и мои спасители очутились в некоем новом месте. В ушах еще звенело и сладко посасывало под ложечкой, а я уже оглядывался по сторонам.

Вообще-то я догадывался, что спасли меня (или похитили?) конечно же пришельцы из будущего. Прежде всего потому, что уж больно они походили на «рыцарей Джедаев» из «Звездных войн». Но это, однако, не довод… Ну, а кем еще они могли быть? Инопланетянами? Чепуха! Не верю, как Станиславский! Жителями параллельного пространства? Не верю я и ни в какие параллельные пространства. Правда, я и в пришельцев из будущего не слишком-то верю… Но будущее, оно все-таки как-то реальнее, чем параллельные миры.

Ну, а то, что я увидел теперь, догадку мою однозначно подтверждало. Это помещение… Или скорее пейзаж… Это была как бы полянка, и не маленькая, метров двести в диаметре, покрытая темно-зеленой сочной травой, а кое-где и невысокими, причудливо изогнутыми деревцами, словно сошедшими с японских акварелей на шелке. И все же потом, когда я узнал, что это – рубка и единственное жилое помещение космического корабля, я даже не удивился сильно. Из-за прозрачного, усеянного яркими-яркими звездами полусферического купола, накрывающего эту полянку.

Казалось бы, что такого – трава в планетарии. Пусть даже и чрезвычайно большом. Но я почти сразу заметил и то, что делало окружающее по-настоящему невозможным. По прозрачному, как мне сперва показалось, куполу туда-сюда, от звезды к звезде бегали сотни малюсеньких, но отчетливо видимых космических кораблей самых разнообразных форм. При чем, довольно часто корабли эти не ползли куда-то, а просто исчезали в одном месте, а в другом появлялись, и между двумя этими точками в тот же миг возникала и тут же исчезала светящаяся линия… И я понял, что никакой это не прозрачный купол, а огромная звездная карта.

Все эти впечатления и мысли заняли совсем немного времени. Ситуация требовала от меня немедленной адаптации. А я еще во время службы в армии заметил, что способен на это, благодаря чему часто выходил из сложнейших переделок. И еще благодаря чувству юмора. А переживал после, когда опасность была уже далеко позади…

Я переключил внимание на обитателей этого помещения-пейзажа. Теперь кроме меня их было трое: два моих спасителя-похитителя и седовласый с залысинами голубоглазый старик, одетый в нечто, до смешного напоминающее национальный русский наряд. Жаль, не знаю названий его деталей… Длинная белая рубаха с закрытым воротом, подпоясанная тонким пояском, темно-синие широкие штаны, лихо заправленные в черные глянцево поблескивающие полусапожки. А на шее, поверх рубахи, у него висел крестик! Неужели христианство доживет до… До каких времен? Откуда, из каких пучин времени прибыли за мной эти люди?

Моя мысль о живучести христианской религии подтвердилась тут же.

– Благодарение Господу, все прошло удачно, – произнес старец, перекрестился и слегка поклонился мне: – Рад приветствовать вас, государь мой.

– Кто вы, люди добрые? – в тон ему, по-былинному, задал я, наконец, вопрос, который хотел задать еще на автостраде. И тут заметил, что ни старец, ни розовые «Джедаи» не стоят, как я, на траве, а как бы парят в сантиметре над ней.

И мне пришло в голову, что все происходящее – все-таки какая-то загробная фантазия. Просто я разбился в аварии, а в последнее предсмертное мгновение мой мозг сумел впихнуть такое количество образов, ощущений и несуразных видений, что мне кажется, что жизнь продолжается… Говорят, звезда гаснет, а свет все летит и летит… Почему у меня возникли именно такие видения? А кто его знает?! Кто объяснит, почему нам снятся именно такие, а не иные сны? А может быть, я и в самом деле сплю? Сон – всё, в том числе и сама авария? Мысль не оригинальная, но всё объясняющая.

Я немножко увлекаюсь техникой видения осознанных снов, читал в Интернете специальные методики и пару раз ухитрялся управлять своими сновидениями. Это, надо сказать, чертовски занятно. Итак, если это сон, я, дважды посмотрев на какие-то одинаковые мелкие детали, например, цифры или буквы, увижу совершенно разную картинку.

Я глянул на часы. 01.23. Отвел глаза. Посмотрел еще раз. 01.24… Ну, это еще ничего не значит: просто одна минута закончилась и началась другая. Тогда я посмотрел на небольшой участок купола и запомнил расположение нескольких звезд, отвел глаза, посмотрел снова… То же самое. Не сон? Я поспешно поднес ко рту запястье и со всей силы укусил себя… Больно было нестерпимо.

– Полно, Роман Михайлович, – замахал на меня руками старикан, улыбаясь, – не спите вы, не спите! Я сейчас вам все объясню. Возьмите-ка вот это, – подал он мне какой-то предмет.

Машинально протянув ладонь, я принял из его рук нечто бесформенное, на ощупь похожее на кусок подтаявшей замазки… И тут же пожалел об этом. Потому что ладонь обожгло, и огонь, похожий на тот, что бывает, когда натощак или с мороза хватишь полстакана водки, пробежал по всему моему телу… А в ладони уже ничего не было! «Замазка» всосалась в неё!

Я отшатнулся от старца… И неожиданно для себя отлетел от него метров на пять. И повис над травой под углом к земле градусов в сорок пять.

– Успокойтесь, – пряча улыбку, сказал мне старец, – просто теперь тут, в корабле, вы сможете управлять своим телом так же, как и мы.

С этими словами он сперва еще чуть приподнялся над поверхностью, а затем принял горизонтальное положение и, взмыв под купол, сделал кульбит. И тут же вернулся на прежнее место.

– Попробуйте, – предложил он.

Я послушно попробовал и к собственному удивлению без малейшего труда повторил его трюк, сам не понимая, как мне это удается.

– Чего же они ко мне ТАМ не подлетели? – показывая на «розовых», несуразно спросил я, вернувшись к старцу. Но он понял меня.

– Эта штуковина называется «мнемогравитат» или просто «гравитат», и действует только там, где установлены специальные генераторы, – пояснил он. – В нашем мире пользоваться им могут лишь самые высокопоставленные персоны. Всякий раз, когда вы будете входить в зоны действия подобных генераторов или выходить из них, вы будете ощущать во всем теле эдакое легкое жжение, словно… – он замешкался в поисках сравнения.

– Словно водки выпьешь, – подсказал я.

– Точно! – обрадовался старец и хитро прищурился. – А не желаете ли, кстати?

Я уже привык к певучему говору моих спасителей-похитителей, и интонация, с которой седовласый и лысоватый христианин предложил мне выпить, ясно указала мне на то, что сам он это сделать никогда не прочь. Я пригляделся и заметил, как забегали его бездонные глазки…

– Отчего же? – согласился я. – За знакомство, например. Или за мое удивительное спасение.

– Вот-вот, – благостно подтвердил старец. – Водочки? Коньяку? Али чего другого?

– Водки, – выбрал я. Легко.

И тут же, прямо из земли между нами вырос ажурный столик с графинчиком, рюмочками и какими-то закусками. Я вспомнил «Мастера и Маргариту». Пробуждение Степы Лиходеева. Но на Воланда старикан не тянул. Как его зовут-то, хотя бы?

– Меня, Роман Михайлович, Сэмюэлем зовут, – словно отвечая на мой мысленный вопрос, сказал он, разливая прозрачную жидкость в четыре рюмки. Заметив мое удивление, пояснил: – Русские имена, к сожалению, в быту совсем не сохранились. А уж тем паче традиция по отчеству величать. Отца моего, к примеру, звали Сомерсетт. Согласитесь, вряд ли можно было бы услышать что-либо глупее, чем «Сэмюэль Сомерсеттович»?

– Да уж, – промямлил я, принимая рюмку из его рук.

– Так что, хотя я и считаю себя чистокровным славянином и, кстати, горжусь этим, зовите меня просто «Дядюшка Сэм». Я к этому привык.

Я подумал, стоит ли сообщать ему, что когда-то «Дядюшкой Сэмом» было принято называть Соединенные Штаты Америки, да еще и изображать этаким набитым долларами злобным толстяком с сигарой в зубах… Но решил воздержаться. Вместо этого обернулся к «розовым»:

– А вас как звать?

В том, что они – подчиненные «Дядюшки Сэма», и в том, что субординация тут строжайшая, сомнений не возникало. Это было ясно хотя бы уже по тому, как бедолаги притихли и оцепенели. Но распивание спиртного, видно, нарушением дисциплины не считалось: оба «Джедая» уже держали в руках по рюмашке. Услышав мой вопрос, они искательно посмотрели на начальника. Тот, чуть заметно кивнув головой, заметил:

– Подчиненных у нас принято называть по фамилиям.

– Синицын, – представился кудрявый, слегка поклонившись. Затем назвался лысый:

– Семецкий. Можно, Сёма, – добавил он, крякнул и виновато посмотрел на Дядюшку Сэма.

– Так за знакомство! – протянул я рюмку, чтобы чокнуться, но никто из троих не поддержал меня. Я сперва удивился, но потом догадался, что этот обычай людям будущего не известен.

– За знакомство, – повторил я и просто опрокинул рюмку в рот. И остальные последовали моему примеру.

А водка-то оказалась не фонтан. Просто самогон какой-то, а не водка… Взяв с овального блюдца что-то мокрое и твердое, я сунул это в рот и похрустел. Вот это вкусно. Овощ или корешок какой-то. Какой, не понял. Вроде как, маринованный. Сойдет, короче.

– Ну и что вы со мной собираетесь делать? – спросил я, прожевав.

– С вами? – поднял брови старец с деланным удивлением. – Ошибаетесь, дорогой Роман Михайлович. Это вы с нами будете делать… Все, что только пожелаете. Ведь вы, Роман Михайлович, царь наш, батюшка.

Ну вот, приехали… Вообще-то, после повторенного несколько раз обращения «государь» я был готов к чему-то подобному. Но все-таки удивился.

– Царь? – переспросил я тупо.

– Вот именно, – подтвердил он. – Наш символ, наше национальное знамя. Наш оплот и надежда на возрождение.

– С какого хрена? – сбил я елейность его тона грубой интонацией.

– Кровь у вас монаршая, вот с какого, – заявил он.

– Поясняй, – потребовал я и вдруг заметил, что тон, с которым я это произнес, и впрямь какой-то царский. – С каких это пор опять цари появились? В мое время демократия была, президент был – Путин. Туманный, но, вроде, нормальный.

– Поясняю, – кивнул он. – Все просто. Реставрация монархизма в России произошла еще в начале двадцать первого века. Ежели бы вы, Роман Михайлович, в автомобиле не разбились, вы бы это дело и сами застали. После долгой, почти в сто лет, паузы, царем себя провозгласил Никита Михалков…

– Михалков?! Актер?! – не поверил я своим ушам. – Тот который «шагает по Москве»?!

Дядюшка Сэм пожал плечами:

– Я не совсем понимаю, о чем вы говорите, я, видите ли, не историк и не в курсе всех политических интриг того времени… Знаю лишь, что избран президентом он был в основном при поддержке провинции, тогда как названная вами Москва была чуть ли не поголовно против… А царем он себя провозгласил, сложив, так сказать, судьбу свою на алтарь служения отечеству. Ибо, будучи монархистом, иного пути реставрации самодержавия он не видел. «Самодержавие, православие, народность» – вот триединый оплот России во все века ее процветания.

Тут я вспомнил, что Михалков в одном своем фильме и в самом деле сыграл царя. «Сибирский цирюльник» фильм называется. Кто бы мог подумать?! Хотя… Другой киношник – Станислав Говорухин – тот, помню, да, выставлял свою кандидатуру на президентских выборах. Опять же, Рональд Рейган… Видно, дурной пример оказался заразительным…

А Дядюшка Сэм продолжал:

– Кончил он худо. Как всякий самозванец. Началась на Руси смута, и то ли на кол его посадили, то ли просто пристрелили, аки пса сбесившегося… Однако ж самодержавие на Руси с тех самых пор так и стоит незыблемо. Так что, спасибо ему, каков бы он ни был.

– За Никиту Михалкова? – предложил я, подняв пустую рюмку, и почувствовав, что на глаза навертываются слезы. – А я ведь его живьем видел. В Доме Кино, на встрече…

– Не может быть! – воскликнул Дядюшка Сэм, всплеснув руками. А затем, недоверчиво на меня поглядывая, стал молча разливать.

– Да, честное слово! – даже обиделся я. – Чего особенного?! Вся группа ходила. После встречи фильм «Утомленные солнцем» показывали. Классный фильм. И мужик классный. Усатый такой, обаятельный, как кот. А еще больше на кота он в «Шерлоке Холмсе» похож. Да я его вот так, как вас видел, правда! Автограф не взял только потому, что я их не собираю.

– Сомкнулась связь времен! – заявил Дядюшка Сэм, видно, прекратив подозревать меня во лжи. И, хоть я и не слишком прилежный студент-филолог, я все-таки узнал цитату. Это он Шекспира наизнанку вывернул.

– Это судьба, – продолжал он. – Вы были знакомы с тем, кто восстановил на Руси монархию.

Это конечно большое преувеличение, говорить, что я был с ним знаком. Видел, не более. Но Дядюшка продолжал:

– Это мистическое подтверждение правильности нашего пути! Если доселе у меня и были сомнения, то отныне их больше нет! За пчеловодов! За Михалкова!

Я не стал спрашивать при чем тут какие-то пчеловоды. Какое мне дело? Вот за Михалкова – не грех. И мы выпили, опять же не чокаясь, но тут уже с полным правом, так как, вроде бы, «за упокой». На кол, это неприятно…

– И все-таки, я-то тут при чем? – спросил я, проглотив очередной неизвестный овощ. – Мало ли кто Михалкова видел?!

Дядюшка Сэм строго на меня посмотрел. На щеках его играл хмельной румянец.

– Ладно, – сказал он. – Не хотел я так сразу вводить вас в курс дела. Но раз уж есть мистические знамения… А я, знаете ли, верю в мистические знамения… Буду с вами предельно откровенен.

– Пожалуйста, – попросил я. – Мне бы очень хотелось.

– В Думе идет борьба фракций, – понизив голос, начал Дядюшка Сэм. – Власть нынешнего самодержца Рюрика ведет Россию в тупик. Наша фракция оппозиционна, и все идет к тому, что вскоре она будет объявлена вне закона, и представители ее подвергнутся гонениям. Самый надежный, хотя и сложнейший способ уберечь себя, а так же и спасти Россию – сделать царем своего ставленника. Но мы никогда и не подумали бы о такой возможности, если бы не появилась реальная возможность предъявить сенату истинного потомка рода Романовых.

По его логике однозначно выходило, что потомок рода Романовых – я. Это предположение было столь нелепым, что я даже не стал пытаться его перебить, а просто промолчал и стал слушать дальше, надеясь, что объяснение прозвучит.

– Мы сделали ставку на чудо. Мы профинансировали работу над установкой, которую в легкомысленной литературе вашей эпохи было принято называть «машиной времени». И вот результат: мы изъяли вас из вашего времени, причем так, что это никоим образом не могло повлиять на ход истории и привести к необратимым последствиям.

– Но ведь я-то – не потомок Романовых! – не выдержав, наконец, вскричал я. – Моя фамилия Безуглов!

– «Без-углов», – зачем-то раздельно произнес Дядюшка Сэм и хитро на меня посмотрел. – А вы никогда не слышали о том, что прадед ваш получил эту фамилию в детском приюте? Что, когда его подобрали, родителей своих он не помнил?.. «Без-углов» – это ведь значит только то, что человек не имеет своего угла, не так ли? Ваш прадед был беспризорником… Его реальная фамилия была совсем иной, опасной в те времена. И все-таки – не Романов. Он был незаконнорожденным сыном князя Романова. Генный детектор безошибочно показывает в вас прямого наследника царской династии, и ежели возжелаете, я представлю вам, милейший государь мой Роман Михайлович, ваше, до тонкостей нами восстановленное, иерархическое древо…

– Потом, – махнул я рукой, в который уже раз за сегодняшний день чувствуя себя полным идиотом. И особый идиотизм заключался в том, что ситуация перестала казаться мне сказочной и невероятной. Она обрела плоть и логику.

– Водочки? – неожиданно, несмотря на субординацию, обрел дар речи лысый «Джедай». Видно уж очень жалко я выглядел. Я с благодарностью посмотрел на него… Никогда раньше не замечал я в себе способностей к предчувствию, но сейчас, в миг потрясения, мне показалось, что в лице этого человека я вижу некую незримую печать. «Не жилец», – подумалось мне.

– Налей, – согласился я. – Как твоя фамилия, подданный? – попробовал я на вкус новое для меня словечко. – Запамятовал я.

– Семецкий я, – отозвался он, – наполняя рюмки.

– Береги себя, Семецкий, – сказал я, поднимая рюмаху. – Хороший ты, видно, человек. И товарищ твой, вроде, тоже ничего, – решил я не обижать и второго.

Но, похоже, их фамильярность со мной Дядюшке Сэму показалась недопустимой.

– За государя Всея Руси Романа Михайловича Безуглова-Романова, – с нажимом произнес он, – хоть и не венчанного пока на царствование, но законного по крови!

И именно то, что я полностью уверовал в свое царское происхождение, вызывало во мне протест по отношению к этой театральности.

– А меня того… Как Михалкова – на кол не посадят? – поинтересовался я дурашливо. Но Дядюшка Сэм моего ёрнического тона услышать не пожелал.

– Вся Россия возликует, когда на трон взойдет Романов, – торжественно возвестил он. – Истинно вам говорю.

– А какая она сейчас, Россия? – спросил я. – Большая?

– Восемнадцать планетных систем из тридцати одной освоенной человеком, – не без гордости сообщил Дядюшка Сэм, – империя включает в себя девять автономных территориальных субъектов.

– А Земля – наша?

– Земли нет, – покачал он головой. – Земля уничтожена в двадцать третьем столетии – двести лет назад. Наш звездолет вращается сейчас как раз по ее былой орбите.

– Эх, – выдавил я из себя, чувствуя, как сердце сжимается жалостью. Вдруг перед глазами почему-то возникло лицо Ольги… Хотя, что тут непонятного? Она – последний человек, с которым я разговаривал в своем времени на несуществующей ныне планете… А ведь для меня с того момента прошло каких-то несколько часов!

Может, вытащить и ее сюда – на царствование? Престол Всея Руси из восемнадцати обжитых планетных систем – это не прожженное сигаретой кресло «Форда-Сиерры» восемьдесят второго года выпуска… Но… Рано об этом. Да и вряд ли это выполнимо.

И, не зная, что еще сказать, я просто опрокинул рюмку.

* * *

Столичная планета Москва, куда мы сейчас должны были направиться, находилась в центральной части галактики, но для того, чтобы добраться до нее, необходимо было, оказывается, сперва подзарядиться энергией на заправочной станции в районе Бетельгейзе. Только тогда мы сможем сделать нуль-пространственный скачок и в один миг оказаться возле Москвы. А до Бетельгейзе будем тащиться целых несколько дней в экономичном режиме «поглощения пространства», как назвал его Дядюшка Сэм.

А энергии у нас маловато потому, оказывается, что ее здорово жрет машина времени. Особенно в тот момент, когда заставляет время остановиться. Потому-то там, на Земле, когда я в момент аварии замешкался, Синицын и Семецкий и бежали за мной, как угорелые. Каждая секунда их пребывания там влетала их фракции не то, что в копеечку, а в добрый миллиардик.

Еще я узнал, почему всё там слегка вибрировало. Им ведь нужно было не просто попасть в прошлое, а выкрасть меня в миг катастрофы, то есть, именно остановить время. Однако по выкладкам изобретателя установки выходило, что, если в паузе не гонять время вперед и назад на коротком отрезке, а по-настоящему остановить его, то все связи между частицами реальности разрушаться, ведь движение – основа материи… И всё тогда. Хана нашему миру.

– А давно уже люди путешествуют во времени? – поинтересовался я.

– Это был первый и последний раз, – сообщил Дядюшка Сэм как ни в чем ни бывало, я же от этого заявления просто обалдел. – Как только вы сюда прибыли, установка отправлена в зону безвременья, а изобретатель… – он, замешкавшись, отвел взгляд. – Из его памяти будет удалено все лишнее.

Однако я догадался, что с изобретателем будет худо.

– А кто он? – спросил я.

– Семецкий, – отозвался Дядюшка Сэм. «Так я и знал что этот лысый симпатяга плохо кончит», – подумал я. И дальнейшее показало, что я был прав, хотя и обернулось все совсем не так, как я предполагал… Но все-таки еще более в рассказе Дядюшки Сэма меня поразило другое:

– И лишь ради того, чтобы вытащить меня из прошлого вы рисковали существованием всего мироздания?!

– Нет. Мы рисковали ради будущего России, – с апломбом заявил он. – И мы выиграли.

«Ненавижу фанатиков», – подумал я. Но промолчал. А еще решил, когда представится такая возможность, предупредить Семецкого об опасности.

Я узнал также, почему Дядюшка Сэм не опасается, что появятся и другие претенденты на российский престол по ветви Романовых. Оказывается, еще во времена правления Михалкова и последующих монархов, разнообразные спецслужбы методично «купировали» все ветви романовского генеалогического древа. Чтобы ни у кого не возникало искушения реставрировать эту династию. В результате ни одна прямая линия не дотянула и до конца двадцать первого века.

А меня нашли так. В режиме сканирования «машина времени», – рассказал мне Дядюшка Сэм, – работает абсолютно безопасно и энергии потребляет совсем немного. Пользуясь этим, в сочетании с генным детектором, найти и отследить жизненные пути всех потомков Романовых было хоть и трудно, но выполнимо. Благо, средств не жалели. А образцы генов получили, похитив микрочастицу мощей из соборного Храма Святого Царя-искупителя Николая Второго, канонизированного, как мученика, еще в конце двадцатого века.

Бред. Но не я его выдумал. Выяснилось к тому же, что нашли меня уже довольно давно, дистанционно сняли мои точные генетические данные и вырастили мой клон. Его-то мы в «Форд» и запихали. Клонирование людей, по словам Дядюшки, – преступление страшнее убийства, да к тому же сложное и дорогостоящее дело, в особенности – выращивание в ускоренном режиме. Но последовательным надо быть, даже совершая криминал. «Взялся за гуж, не говори, что не дюж».

Я, конечно же, спросил, почему им тогда было не создать клон самого Николая Второго да и не посадить на трон именно его? Но Дядюшка объяснил, что клонирование людей – дело противное Богу, это общепризнанный факт, и такого царя народ никогда бы не признал. Без смуты не обошлось бы.

Далее Дядюшка поведал, что носителей генома Романовых, в нашем веке нашли довольно много. Почему же остановились именно на мне? Ответ и на этот вопрос был также достаточно прост. Во-первых, возраст, в котором я погиб (а забрать человека из прошлого можно было только в момент его гибели). Царь нужен был не старый, способный продолжить свой род. Но и не какой-нибудь желторотый юнец: держать в тайне его существование до достижения зрелости потомкам тоже не улыбалось. Во-вторых, не зная о своих корнях, я не испорчен сознанием своего врожденного величия, как какие-нибудь Великие Князья-седьмая вода на киселе, схоронившиеся в семнадцатом году в парижских борделях…

Я – самый что ни на есть нормальный русский парень, ни на что особенно не претендующий. Школа, армия, университет… Отличная характеристика для соискателя престола, – это так мне Дядюшка Сэм объяснил. А сам я понял по-другому: нашли такого, у которого понтов поменьше, кем вертеть можно будет, как угодно… Посмотрим, посмотрим…

А ведь на самом-то деле я всегда, ВСЕГДА, особенно в детстве, чувствовал, что я не такой, как все, что у меня великое будущее! Только ничто этого не подтверждало… Интересно, и вправду это кровь во мне говорила или юношеский максимализм, свойственный всем?..

Узнал я, наконец, и то, почему за такой срок совсем не изменился русский язык… Ничего подобного! Еще как изменился. Современный мне язык они специально для меня выучили. А когда мне Дядюшка Сэм пару фраз на нынешнем русском произнес, я вообще ничего не понял… Хотя своим филологическим ухом кое-какое чисто фонетическое сходство все-таки уловил. Хуже польского, короче. Особенно раздрает обилие внедрившихся в наш язык англицизмов. Даже «здравствуйте» теперь по-русски – «хай»! Вот же гадость какая! А я, между прочим, всегда так с друзьями и здоровался. Но это же в шутку. А когда всерьез – противно…

Так что, это даже хорошо, что нам до Бетельгейзе несколько дней лететь, хоть язык чуть-чуть подучу. И вот так, значит, мы и летели, водочку попивали, беседовали о том, о сем, порхая над тавкой и кустиками… Только обидно, не нашлось у потомков сигарет. Они мне даже во сне снились…

Особенно много пили за моих родителей. Жалко их. Ночью, когда никто не видел, я даже всплакнул пару раз… Но ничего тут не поделаешь. Я ведь в самом деле в тот вечер насмерть разбился, никто этого не подстраивал, сам виноват. И если меня в прошлое возвращать, то только прямиком в то месиво из железа и мяса, а иначе – никак… Никакого от этого ни мне, ни папе с мамой толку не будет… Хоть бы весточку им… Но нет! И весточки нельзя.

А Ольге каково было узнать, что по дороге от нее я погиб, что оставь она меня у себя, я бы еще жил бы да жил?.. Что ей, трудно что ли было предложить мне зайти к ней? Кофе пожалела? Причем вовсе не обязательно при этом со мной спать было… Хотя и желательно… Так ведь нет, понты не позволили. Может быть, я даже еще и женился бы на ней, детей бы нарожали… Прикидываю, как она себя казнила… Бедная.

А дядька мой – благодетель… Он ведь мне этого «Форда» от чистого сердца подарил… Каково ему сейчас?.. Точнее, тогда… Ох, как давно это было. Пятьсот лет назад… Но вина-то моя от этого меньше не становится. Ведь вот сколько я людей несчастными сделал…

Так я горевал и убивался… И в результате слов выучил совсем немного. Зато водки мы выпили с Дядюшкой Сэмом порядочно. Я всё расспрашивал его о нынешней жизни. Например, задал актуальный вопрос: неужели и в двадцать пятом веке люди пьют столько же, сколько и в наше время?! И получил удивительный ответ.

Оказывается, ученые будущего пришли к выводу, что алкоголь в человеческом обществе выполняет важнейшую эволюционную функцию. Он – первостепенный фактор то ли естественного отбора. Выживать ведь стали все, кому не лень, независимо от состояния физического и психического здоровья. И человечество из-за этого могло превратиться в вид поголовно больных особей. Но на свое счастье люди наткнулись на алкоголь. Только благодаря ему слабые имеют меньше шансов продолжить свой род, и вид в целом не деградирует… А раз так, употребляя алкоголь, ты, рискуя собственным здоровьем, участвуешь в крайне важном процессе глобального оздоровления человечества.

… И лишь от ответа на один вопрос он все время уходил. Чем политика его фракции отличается от политики ныне правящего государя Рюрика Четвертого? Чем тот, собственно, плох? «Я обязательно открою вам это, дорогой мой друг, – говорил он. – Но не сейчас. Сейчас это было бы несколько несвоевременно. Поверьте мне. Если, конечно, вы прикажете, я не смогу вам отказать. Но я прошу: не приказывайте мне этого…» И я не приказывал. Не так уж это и важно.

А еще Дядюшка Сэм показал мне на небесном куполе отображение нашего звездолета. На самой окраине. Полз он еле-еле, как клоп по стенке…

… И все ж таки мы добрались. Когда подлетали к Бетельгейзе, Дядюшка Сэм сделал так, что почва перед нами расступилась, и мы по скобам, словно в канализационный колодец, спустились с ним в какое-то подземное помещение. Внутренности мне при этом обожгло приятным огоньком, и это значило, что тут я управлять гравитацией уже не смогу. Тут генераторы искусственной силы тяжести обыкновенные, и она неуправляемая, и ходить тут нужно ножками…

Комнатушка, в которую мы спустились, была страшно тесная, не имела ни окон, ни дверей, и освещена была более, чем скудно.

– Придется потерпеть, – сказал Дядюшка Сэм. – Незачем вам всем и каждому на глаза попадаться. Тут ведь, бывает, и таможенный патруль случается… Посидите часика три-четыре, пока зарядимся.

Он просочился обратно, и почва за ним сомкнулась, а я остался осматриваться.

Боже ж мой! Да почему ж они меня сразу сюда не определили?! Тут ведь пыль есть! Представляете?! Нормальная человеческая пыль! И какие-то железяки ржавые. И, по-моему, я тут даже мышиные какашки нашел! А больше в этом склепе ничего и не было.

Но как мне тут поначалу хорошо было! Там, наверху, и красиво, и чистенько, да знал бы кто, как мне надоело порхать над стерильной травкой под звездным небом, словно ночной мотылек какой… Только справить нужду и присаживался. А трава эта диковинная все тут же в себя поглощала, и попу еще подтирала… Блин! Ужас.

Однако, тут, в склепе, мне, как ни странно, надоело еще быстрее. И часа через два я уже начал тосковать. А когда окончательно убедился, что кучка посередине – это и вправду мышиный помёт, я его осторожненько смёл в уголок, чтобы не наступить.

Самым противоестественным было то, что по перегрузкам, которые я испытал дважды, я определил, что мы и садились куда-то, и потом наоборот – взлетали. Но никто за мной не пришел. Вместо этого где-то часа через четыре от начала моего заточения и минут через пятнадцать после взлета наверху раздался дикий грохот, и мне даже послышались крики. «Таможенники? – подумал я. – Только чем они там могут грохотать?»

После этого шума я просидел еще примерно час. Ничего не менялось, и я начал беспокоиться. А что если, например, таможня по каким-то причинам задержала корабль, ссадив команду? На сутки или даже на несколько. За сутки я умом тронусь в этой камере, а за несколько могу и помереть. А Дядюшка Сэм и пальцем для моего спасения не шевельнет: пусть уж лучше я помру, чем его уличат в попытке государственного переворота.

Разок я в темноте поднялся по скобам и уткнулся в твердый потолок. Как открыть потайное отверстие? Как пройти наверх? Этим искусством владел только Дядюшка Сэм. Он ведь объяснил мне, что все в этом звездолете слушается только его телепатических команд. И это единственный такой суперсовременный корабль. Остальные попроще.

Я обшарил «потолок», но в гладкой поверхности не обнаружил ни единой выемки или выпуклости. Cпустился обратно и попытался выяснить, куда еще можно попасть из этой комнатушки. Оказалось – никуда. Наблюдение, что тут нет ни дверей, ни окон, подтвердилось. Ни намека.

Тогда я поднял с пола металлическую болванку и принялся обстукивать ею стены, надеясь обнаружить пустоты, а значит, возможно, и потайные ходы. Но звук был одинаково гулок везде. Везде вокруг моей кельи была пустота. Попробовал просто колотить железякой поувесистее в стену, но не только не смог пробить ее, но не оставил ни малейшего следа, сам же чуть не глох. Так же безрезультатна была и попытка пробить «потолок»…

Выхода не было. Нашлось, правда, узкое вентиляционное отверстие в одном из нижних углов комнатки. Но никаких шансов на спасение оно не добавило. Сунул туда руку, но нащупал только гладкие стенки трубы. Покричал туда, что есть силы, но без толку. Лишь взмок и основательно проголодался.

Убедившись, наконец, что силиться выбраться отсюда самостоятельно бессмысленно, я решил ждать и беречь силы. Я уселся на пол, привалился спиной к прохладной стене, закрыл глаза и стал думать обо всем том невероятном, что произошло со мной за какие-то несколько дней.

Я чудом спасен из автокатастрофы, погибнуть в которой должен был неминуемо. Я совершил путешествие во времени и попал в будущее. Я узнал, что являюсь законным наследником русского престола, и все, что мне нужно было, чтобы вступить в свои права – добраться до столицы… Которая называется Москвой, так же, как и мой родной город. И вот, вместо этого, я сижу тут, заточенный в душной и грязной темнице, и, возможно, тут-то и суждено мне подохнуть от самого пошлого голода.

Я начал плакать. Я всегда был чересчур раним, иногда слезы навертывались мне на глаза перед телеэкраном в момент счастливой развязки самой наибанальнейшей мелодрамы. Даже индийской. Но в подобных случаях я старался прятать свою сентиментальность от окружающих. Здесь же скрываться было не от кого. Да и основания для расстройства были более, чем серьезные. Так что поревел я вволю.

Самое ужасное, кстати, состояло в том, что я понял: оказывается, не отдавая себе отчета, я разработал для себя схему, благодаря которой мог без слез вспоминать о родителях, о друзьях, об Ольге… Она заключалась в том, что, не появись пришельцы из будущего, и не спаси они меня, я бы погиб. И никому от этого было бы не лучше. А отсюда, то, что я спасся – радость. Жаль, что об этом не знают мои близкие, но если бы узнали, это была бы радость и для них. Так что, можно считать, что живу я теперь и для них тоже, и род наш продолжу. А раз так, то и горевать – глупо. Но теперь эта схема сломана. Всё тщетно. Пусть и не по своей воле, но выходит, что я снова всех подвел…

Я плакал навзрыд, когда почувствовал, что кто-то коснулся моей ноги. Я протер глаза. Передо мной сидела здоровенная крыса. Я брезгливо отдернул ногу. Крыса отскочила в сторону, но уходить не собиралась. И смотрела она на меня как-то нехорошо. То есть, наоборот, уж слишком радостно. Если бы она умела говорить, она бы, наверное, восклицала: «Как много еды! Как мне повезло!..»

Тут я подумал: раз эта крыса откуда-то пришла, значит выход есть! Я схватил металлическую болванку и запустил в крысу, стараясь не упускать ее из виду. Но чуда не случилось. Крыса юркнула в ту самую отдушину в полу, о существовании которой я прекрасно знал и без нее.

Я вновь прикрыл глаза. И понял, что хочу спать. Что ж, это хорошо. Во сне хотя бы не чувствуешь голода. Время пройдет незаметно, и, кто знает, может быть за мной все-таки придут… Но крыса!

Я встал и заложил вход в ее нору несколькими железяками. Отодвинуть их зверюге будет не под силу. Вернувшись на место, я почти сразу уснул, отметив, что с начала моего заточения прошло уже больше двенадцати часов.

Проснулся я от того, что почувствовал, как кто-то легонько теребит меня за плечо. Я вскочил, но, где нахожусь, сообразил не сразу. А в еще большее замешательство привело меня то, что я увидел прямо перед собой.

Это была женщина. Похоже, молодая. Но ужасно безвкусно одетая и размалеванная. От ее цветастых юбок исходил кисловатый запах давно не мытого тела. И она прижимала к губам палец, призывая меня молчать.

– Тс-с, – прошептала она. И добавила с сильным акцентом: – Роман Михайлович.

При этом в моем отчестве она сделала ударение на «о».

– Да? – так же шепотом отозвался я.

– Роман Михайлович, – повторила она так, словно пробовала эти слова на вкус. А затем протянула мне сверток, который до этого держала подмышкой.

Это была одежда и провизия. В первую очередь я конечно же накинулся на пищу, разрывая упаковки из тонкого пластика, доставая и жадно запихивая в рот хлеб, вареное мясо, сыр, какие-то фрукты и что-то еще, природу чего я не понял. Но это было не существенно. Главное, что это была еда!

Утолив голод, я развернул одежду. Какой-то клоунский наряд. Мятые зеленые штаны с золотыми лампасами и черная, покрытая аляпистыми красными петухами рубаха с кружевами на рукавах и на воротнике. Женщина умоляюще свела брови, и я понял, что одеть все это необходимо, иначе она меня спасать не станет.

Я переоделся. Но «красотка» никуда меня не повела, а присела передо мной на корточки и вновь сказала:

– Тс-с… – показав пальцем вверх. И добавила: – Дяд'я Сэм.

Это имя окончательно успокоило меня. И, если нужно подождать, то я подожду. Я опустился на пол рядом с женщиной, и некоторое время мы сидели молча, почти не шевелясь. Но время от времени она касалась меня – то руки, то щеки, словно проверяя, каков я на ощупь. Или убеждаясь, что я существую. Внезапно она положила руку мне между ног и слегка сжала. Я подпрыгнул от неожиданности, а она залилась смехом, но тут же оборвала сама себя, повторив: «Тс-с!»

Прошло еще около получаса, как вдруг сверху раздался шорох. Женщина, которую, как я к тому времени выяснил, зовут Ляля, потянула меня за рукав к скобам лестницы. Так и есть: почва у нас над головами расступилась, и через трубу колодца засияли звезды корабельного потолка-карты.

Она поползла вверх первой, я двинулся за ней, и вскоре мы выбрались наверх. Ощутив, как по моему телу пробежал знакомый жар, я, воспользовавшись гравитатом, слегка приподнялся над травой. Ляля испуганно охнула, но при этом крепко ухватила меня за руку и поволокла за собой. Оглядевшись вокруг, я сообразил, что идти ногами будет безопаснее.

На лужайке, которая вчера еще была буквально стерильной, царил форменный бедлам. Тут было человек тридцать мужчин и женщин, одетых примерно так, как Ляля и я. Большинство из них валялось прямо на траве, сваленные, по-видимому, доброй дозой спиртного. Волны перегара и дружный храп подтверждали это.

Неясно зачем неподалеку от того места, где мы, осторожно оглядываясь по сторонам, выбрались на свет, был разбит латанный-перелатанный шатёр. Что может быть нелепее, чем шатер на звездолете? Разве что костры. Они дымили. Да – костры на космическом корабле! Нелепость еще большая, чем шатры. (Позднее я узнал, что и то и другое абсолютно не функционально, что лишь дань традиции и особый шик.) Посередине поляны-пола, прямо в бесценную «умную» траву был вбит толстенный ржавый кол, и возле него, прикованный цепями на руках и на ногах, сидел Дядюшка Сэм.

Я не верил своим глазам. Ляля обняла меня за плечи и, имитируя пьяную походку, поволокла прямиком к Дядюшке. Он нас увидел тоже, но никак не реагировал, по всей вероятности, чтобы ничем не привлечь к себе и к нам внимания окружающих. Мы подошли к нему вплотную, и Ляля усадила меня на траву спиной к пленнику и к пьяному в стельку охраннику рядом, которого я заметил только сейчас.

– Мой государь, слушайте меня внимательно, – тихо и монотонно заговорил Дядюшка Сэм. – Мы в опасности, поэтому, чтобы не притягивать к нам излишнего интереса, не откликайтесь и не спрашивайте меня ни о чем. Я постараюсь сам объяснить вам все – исчерпывающе подробно. Делайте вид, что целуетесь с этой девушкой, а еще лучше, целуйтесь на самом деле.

От такой перспективы меня покоробило, но я послушался его и, стараясь не дышать носом, приник лицом к густым волосам Ляли. Как ни странно, пахли они довольно приятно. Дядюшка вещал:

– Итак, мы захвачены джипси. Это грязное бродячее племя звездокрадов, – (услышав такое словечко, я вздрогнул), – которое не имеет своей планеты и кочует по галактике на ворованных звездолетах…

– Цыгане! – догадавшись, не удержался я.

– Тише. Молчите. Ни слова больше. Да, правильно, теперь я вспомнил, это племя упоминается еще в литературе вашего времени и именно под этим именем… Итак, мы захвачены. Когда мы освободимся, и вы взойдете на престол, я лично подам вам прошение о том, чтобы вы со всею строгостью наказали меня за проявленную неосмотрительность. Их табор кружил вокруг заправочной станции, и это должно было насторожить меня. Но никогда доселе я не слышал, чтобы джипси нападали на звездолеты, не покинутые командой. Джипси – отъявленные воры, но не грабители… Однако в этот раз все произошло по-другому. Они напали на нас сразу после того, как мы заправились. Видно, добыча показалась им достаточно простой и лакомой…

Семецкий убит кинжалом, Синицын сбежал на шлюпке, но и ему в открытом космосе долго не протянуть. Похоже, кто-то из персонала станции находится с джипси в сговоре, и свидетелей они не оставят. За меня они могут просить крупный выкуп, ведь мой код социальной значимости чрезвычайно высок. У вас же этого кода нет вовсе, так что, если бы я проговорился о вашем существовании, и вас нашли, они просто убили бы вас. А если бы я сумел убедить их в том, что вы наследник престола, они бы потребовали выкуп и за вас. И тогда бы, уверен, вас выкупили не наши друзья, а Рюрик, ведь он на несколько порядков богаче всей нашей фракции. В этом случае вы неминуемо будете уничтожены. Есть опасность, что и меня выкупят не друзья, а враги, но это менее вероятно.

Дядюшка замолчал и тяжело вздохнул. Да, картину он нарисовал невеселую. Но я молчал, уверенный, что у него есть какие-то варианты выхода. И он действительно продолжил:

– Теперь о спасении. Сейчас мы ничего сделать не можем. Но я рискнул открыться этой девушке, пообещав, что, взойдя на престол, вы женитесь на ней…

Дядюшка заметил, как меня передернуло при этих словах и заговорил еще поспешнее:

– Молчите. Потом что-нибудь придумаем. Сейчас джипси погонят корабль в какое-нибудь укромное местечко. А так как слушается он только меня, с требованием выкупа они пока что повременят. Искать его тоже, кстати, никто не будет, так как создан он был незаконно и тайно, специально для операции по поиску наследника трона. Он не числится ни в каких жандармских реестрах, не имеет опознавательных знаков и радиомаяка. Не будут они сильно торопиться еще и потому, что только меня слушается и синтезатор провизии, а есть и пить они хотят непрерывно. Так что я для них, как это у вас в сказках… Тише, я вспомню сам! Ага! «Скатерть-самобранка».

Так вот. Вы должны сидеть все это время в подземелье и ждать, когда звездолет куда-нибудь прибудет, и тогда эта девушка выведет вас. До тех пор она будет кормить вас. Сидите и ждите своего часа. Эта девушка, как я уже сказал, тайно выведет вас, а затем приведет обратно, назвав своим мужем. Это нужно затем, чтобы я смог найти вас, когда освобожусь сам. Вне табора вам находится нельзя, так как в нашем мире без детектора социальной значимости вам не пройти и шага. Только в воровских притонах да тут, в племени изгоев, единственных во всей вселенной людей, не имеющих кода социальной значимости, вы можете чувствовать себя более или менее спокойно. Если, конечно, будете осторожны и осмотрительны.

А теперь идите. Мой болван-часовой может проснуться в любой момент. Наши шансы на спасение малы. Но они есть, мой государь. Не отчаивайтесь. Да поможет нам Бог.

* * *

Цыган я всегда недолюбливал. Нет, мне, конечно, нравился фильм «Табор уходит в небо» (Знал бы режиссер Латяну, какое пророческое название дал своей картине!..) Песни, пляски, красавцы-скакуны, любовные страсти и свободолюбие… Красота, короче. Да только все это – не более, чем кино. И даже актриса Светлана Тома, играющая главную роль, – прелестную Раду – сама и не цыганка вовсе. Я по телевизору с ней интервью видел…

А на деле цыгане – это воровство, псевдогадание, хамство, грязь и полный рот золотых коронок. Это паленая водка и анаша в любое время года. И тогда, и сейчас. Пять веков прошло, а ничегошеньки не изменилось! Были конокрады, стали звездокрады! (Хотя, словечко это, как я понял потом, придумал для меня сам Дядюшка Сэм, пользуясь продуктивными формами русского языка моего времени. И никазисто прдумал. Правильно было бы «звездолетокрады».)

А вот Пушкин цыган любил.

Это такая школьная переделка. Исполнялась на мелодию песни «Как много девушек хороших». Переделка эта нравится мне больше, чем оригинал. Во всяком случае, тот, кто ее сочинил, был менее безответственно сентиментален, нежели Александр Сергеевич.

… В своей мрачной келье я просидел около месяца, совершенно одичав. Почему так долго? Да потому, что в таборе не было больше ни одного звездолета, снабженного гиперпространственным двигателем, и все они тащились на «поглотителях». Это и многое другое я узнал из коротких записок Дядюшки. Их я находил в свертках с едой, которые Ляля раз в день сбрасывала мне.

Пищу из свертка я растягивал на сутки, прикармливая, между прочим, и крысу, нареченную мною «Сволочью». На день я освобождал проем ее «норы», и она разгуливала по каморке, привыкнув ко мне и совершенно меня не боясь. Лишь на ночь я загонял ее обратно и вновь закрывал дыру болванками. Крыса, знаете ли, есть крыса, даже если ты с ней и подружился.

Чуть ли не самым отвратительным в моем положении было то, что и справлять свои естественные нужды мне приходилось здесь же. Надо сказать, пища, которую спускала мне с помощью веревки Ляля была незнакомой и непривычной. А, как гласит народная мудрость, – «каков стол, таков и стул…» Потому сами собой сложились постоянно вертелись моей голове строки хокку:

Печаль моя была глубока, а вонь неописуема. То ли поэтому, то ли из опасения быть разоблаченной, Ляля больше ни разу не спускалась ко мне. Но меня это вполне устраивало. Зато, как я позже узнал, она часы напролет проводила возле скованного Дядюшки Сэма, обучаясь русским словам моего времени.

Чего я только не передумал за этот месяц… Не утешало меня даже вино, недурное, кстати, которое время от времени спускала мне Ляля вместе с едой… Наконец, мы прибыли на космостанцию контрабандистов, где за умеренную плату можно было укрыть под непроницаемым для зондирования силовым колпаком все что угодно, вплоть до звездолета.

Ночью Ляля через автоматические шлюзы станции вывела меня наружу. Несмотря на мои уговоры, крыса Сволочь со мной не пошла. Только выползла проститься. Но оно и хорошо: значит, этот корабль еще не тонет.

– Подарок дядьи Сэма, – сказала Ляля, сунув мне в руку пачку блестящих кредиток. Как бы не оскорбляло это мое славянское самолюбие, но нынешние русские деньги называются «тугриками».

– Как мы встретимся?

– Завтра в десьять часов вечера, Роман Михайлович, – она все так же делала ударение на «о», но, говорила, на удивление мне, достаточно чисто и связно. – В корчме «Ганджа», в баре.

Возможно, это слово произносится и не совсем так, как я расслышал, но вместе с деньгами Ляля сунула мне в руку пластиковую карточку, на которой печатными буквами было написано: «Gauнdжar». (Слово это цыганское и означает как раз то, что Дядюшка Сэм назвал «звездокрад». Человек, ворующий космические корабли.)

– Не летать! – добавила она, но в тот момент я не понял, что она имеет в виду.

А понял я это несколько позже, войдя в первый же уличный тоннель станции, когда по телу моему прошла знакомая горячая волна… Выходит, я мог бы передвигаться тут, управляя гравитационными генераторами. Но Ляля предупредила – «не летать!», и я послушно не рискнул воспользоваться своими способностями. А потом понял, почему этого не следовало делать. Ведь одет-то я был, как простой джипси, отщепенец, человек вне закона. Стоило мне воспарить, как я был бы моментально разоблачен.

По слабо освещенным тоннелям улиц сновали приспособления, отдаленно смахивающие на автомобили, и я припомнил фильм «Пятый элемент». Примерно на таком транспорте и работал таксистом персонаж Брюса Уиллиса. Кажется, в фантастике эти штуковины называют «флаерами».

Прежде всего мне следовало найти место ночлега. Заметив, как одну такую машину человек рядом со мной тормознул обыкновенным взмахом руки, я поступил также. Машина остановилась, я забрался в нее и обнаружил, что водителя нет. Живому шоферу я бы еще как-то объяснил, что мне надо, но киберу… Пришлось выметаться из такси обратно на тротуар. Позже я убедился, что такси бывают и автоматические и управляемые живым шофером. Но тогда-то я этого не знал.

И я начал приставать к пешеходам, но они шарахались от меня, как когда-то шарахался и я сам, лишь услышав вкрадчивое: «Молодой человек, дай руку, всю правду скажу…»

Наконец, какая-то доверчивая девушка с обнаженной грудью (большинство девушек тут ходило именно так), внимательно меня выслушала. Я эмоционально произносил: «Hotel! Гостиница! Спать! Sleep!..» и изображал, что я, как на подушку, прикладываюсь на свою руку, закрываю глаза, смачно похрапываю…

Девушка, улыбнувшись, сделала недвусмысленный жест, потыкав себя большим пальцем между ног и вопросительно посмотрела на меня ясными глазами. То ли она хотела узнать, правильно ли она поняла, что я хочу спать с ней, то ли уточняла, бордель мне нужен или что-то другое… Я интенсивно замотал головой и вновь, закрыв глаза, усиленно захрапел, чтобы уж точно было ясно, что я хочу спать, именно спать и только спать.

Когда же я открыл глаза, девушки рядом со мной не было. Наконец, до меня дошло, что Дядюшка Сэм и Ляля скорее всего предусмотрели мои сложности, и в «Гандже» наверняка есть и спальные номера. Показывая карточку тем, кто не шарахался от меня, как от прокаженного, я довольно скоро добрался до этого заведения и с грехом пополам объяснил администратору, что мне нужно.

Это была строго одетая дама лет пятидесяти. Слушала она меня подозрительно, то и дело оглядывая с головы до ног и даже принюхиваясь. Но когда я достал пачку кредиток, она расцвела, и мы скоренько обо всем договорились.

Апартаменты были прекрасными, постель просто роскошной. Я растянулся на ней, но совсем ненадолго. Я ведь уже знал, что лучший отдых – висение в невесомости. Повозившись с замком и уяснив, как он закрывается, я заперся, а затем завис над кроватью и уснул мертвым сном. Это вам не валяться на жестком полу тесной каморки.

… Чтобы оградить себя от случайностей, я не выходил из номера до самого вечера. Наконец, в половине десятого я отправился в вестибюль и нашел бар.

Я уселся на порхающее безо всяких ножек сиденье, взял меню и ткнул пальцем в первые попавшиеся на глаза названия. Официантка, девушка в прозрачном, соблазнительно открывающем взору ажурное бельё, комбинезоне, записав заказ, почему-то продолжала стоять возле меня, натянуто улыбаясь.

Наконец я сообразил, что она, как и давешний администратор, не доверяет мне, и протянул кредитку. Вежливо кивнув, она удалилась, и вскоре мой столик был уставлен знакомыми и незнакомыми яствами. А в качестве сдачи я получил целую гору кредиток других цветов.

Я принялся за дегустацию. И так увлекся этим, что и не заметил, как ко мне за столик подсела девушка. Почти совсем голая. Весь ее туалет составляла узкая желтая лента, заменяющая юбку, и нечто вроде жилетика того же цвета, но с круглыми прорезями для груди…

Хотя сперва я увидел ее ноги. И ноги эти были хороши. Потом я, сам того не желая, уткнулся взглядом в соблазнительно правильной формы отнюдь не миниатюрную грудь. Затем, не без усилия оторвав от этого предмета взгляд, я поднял голову и посмотрел девушке в лицо. И обалдел окончательно. Она была почти точной копией Ольги. Те же полные губы, те же брови дугой, те же черные с поволокой глаза… И она, поймав мой взгляд, чуть заметно улыбнулась мне.

А что у нее творилось на голове! Это был какой-то застывший фейерверк… Хотя нет, не застывший. Что-то там порхало, переливалось и перемигивалось…

Но, в конце концов, это первая девушка в мире будущего, которую я могу внимательно разглядеть. Наверное, все они тут не менее прекрасны. И нечего мне пялиться на нее, это, в конце концов, неприлично… Мне сейчас не до девушек должно быть. У меня здесь деловая встреча, от которой зависит вся моя дальнейшая жизнь…

– Ты не узнавать меня, Роман Михайлович? – вдруг услышал я знакомый насмешливый голос и, подскочив как ошпаренный, принялся озираться по сторонам. Но никого, кроме юного создания в желтом, рядом не было.

– Ляля?! – продолжал я не верить очевидному. – Ты?!

– Я, – просто ответила она.

Почему же она так уродовала себя до сих пор?

– Зачем… было всё это? – продолжая стоять, я стал показывать, как будто повязываю на себя одну за другой юбки.

Она поняла меня и не очень-то весело усмехнулась:

– Я – джипси. Мусор. Вор. Так мне надо…

Я понял ее и был тронут. Как часто молодые люди вынуждены подчиняться идиотским традициям своего народа… «Что же мы-то всё в заднице да в заднице?» «Там наша родина, сынок…»

Но я действительно понял ее. Есть обычаи племени, и она не может не соблюдать их, нравится ей это или нет. Ей жить в таборе, и только в нем… А я – ее единственный шанс стать чем-то большим. Что ж, я не против. Такая девушка достойна быть царицей. А что цыганка… Так когда ж у нас царицы русские были?

И тут я испугался, что опять, как когда-то на ольгином крыльце, не найду нужных слов, не решусь поцеловать, буду вновь выглядеть полным идиотом… И последствия могут быть не менее чудовищные… «Ну уж нет! – решил я. – Нужно брать быка за рога. Тут, в будущем, нелепые условности, похоже, отброшены. Я вспомнил давешнюю девчонку на тротуаре. И, подавив в себе робость, показал так, как показала мне она – большим пальцем между ног. А потом указал вверх, туда, где была моя комната. И предложил:

– Пойдем?

Ляля холодно отстранилась от меня.

– Я джипси, а не бльядь, Роман Михайлович. Есть закон. Нет мужчин до свадьбы.

Вот так.

Я снова обосрался.

* * *

В далеком двадцатом веке был у меня приятель, прекрасный поэт Макс Батурин. Он покончил с собой. Заперся в общежитской комнатке и проглотил несколько стандартов снотворного, запивая водкой… Талантлив он был до гениальности. Однажды, когда он был еще жив и здоров, мы, попивая пивко, разговорились о его стихах. И он признался, что у него есть кое-какие технические приемы, наработки, которые он скрывает от коллег по музе и пегасу. Я засмеялся, а он никак не мог понять, что я вижу в этом смешного… А это было как…

Как если бы, мнящий себя хитрым моллюск скрывал от окружающих свои приемы изготовления больших жемчужин. Что, например, надо для этого брать не обыкновенную средненькую песчинку, а большую, не гладкую, а шершавую и обязательно белую… Но те, от кого сей наивный молюск прятал этоти приемы, просто-напросто не умели вырабатывать драгоценную перламутровую слизь, и жемчужины у них не получились бы, бери они хоть большие песчинки, хоть самые маленькие, хоть гладкие, хоть шершавые…

А на самом деле Макс был ярым жизнелюбом, остряком и весельчаком. И было у него такое стихотворение:

Вот и я не знал, «смеяться мне или же хохотать». Но могу ли я на самом деле в чем-то винить Ольгу? Такие были у нас времена. А у цыган «времен» нет, у них есть только традиция. И я ощутил, что уже за одно это начал уважать столь глубоко презираемое мною доселе племя.

… Но она не обиделась, и мы весь вечер просидели с ней в «Гандже», болтая, «мол, тра-ля-ля и еще тополя»… Например, я поинтересовался, зачем тут, на станции принадлежащей контрабандистам, улицы оснащены специальными гравитационными генераторами.

– Здесь что, бывают важные государственные персоны? – спросил я.

– Нет, никогда, – отрицательно покачал она головой. – Тут есть свои большой шишки.

– И это законно? – продолжал удивляться я.

– Нет, тут нет закона, – развела она руками. – Свой закон. Тут порядок, – добавила она. – Он больше, чем там. – Показала она рукой в потолок. – Тут – покой.

Я не сразу понял, что она имеет в виду. Но потом дошло. Вот как. Мы – в мире организованной преступности. И, как часто и в России моего времени, мафиози тут умеют поддерживать порядок не хуже, а, возможно, и получше, чем официальные власти.

Хотя говорил, в основном, я. А она слушала меня, затаив дыхание. Я рассказывал ей о Земле двадцатого века, о родителях, об армии, об институте… Она, казалось, понимала почти все. Она, как выяснилось, была весьма способной к языкам и уже к концу вечера говорила на моем русском заметно лучше, чем в начале. Хотя этого следовало ожидать, ведь цыгане всегда схватывали на лету… То, что плохо лежит.

Какой-то пожилой невысокий человек прервал наш разговор, перекинувшись с Лялей несколькими фразами.

– Что ему нужно? – спросил я, когда он удалился.

– Он говорил, что плохо сидеть красивая девушка с джипси. – Она засмеялась, и от звука ее смеха у меня блаженно засосало под ложечкой. Какого черта старый хрыч ходит тогда в «Ганджу», если не любит цыган? А Ляля закончила: – Сказал, сесть к нему, потом спать с ним.

Я почувствовал, что багровею, что готов вскочить, догнать и вытрясти из старого козла душу. Ляля же продолжала тихо посмеиваться, но, похоже, уже надо мной. Что, интересно, забавного видит она в этой грязной ситуации?.. Но смех ее был таким искренним и заразительным, что я почти сразу успокоился и даже хохотнул ей в тон. И подумал, что всегда был туповат в отношениях с женщинами, принимая жеманство за скромность, а прямодушие за испорченность.

Она спросила, умею ли я драться, и я хотел было уже расписать свои вымышленные подвиги, но вовремя осадил себя. Искренность так искренность. И я признался, что драться по-настоящему, как профессионал, не умею. Приходилось, конечно, участвовать в пьяных разборках, но ни самбо, ни боксу, ни, тем паче, восточным боевым искусствам не обучался.

Я боялся увидеть в ее глазах презрение, но вместо этого увидел огонек радости. Оказывается, ее прабабушка по имени Аджуяр, самая уважаемая в таборе колдунья, еще в детстве нагадала ей, что ее муж не будет уметь драться в рукопашной, но принесет ей любовь и счастье. А у джипси есть такой обычай: объявив кого-то своим женихом, девушка должна предложить любому мужчине табора помериться с ее избранником силой в поединке. Вот и еще одна причина, по которой Ляля обычно так отчаянно уродовала себя одеждой и косметикой. Помня о предсказании и боясь лишиться своего счастья, она старалась выглядеть так, чтобы ни один мужчина не захотел бы добиваться ее и не укокошил бы ее бспомощного суженого.

Лишь время от времени, оказавшись вне табора, она позволяла себе, сменив одежду и макияж, хотя бы недолго быть красивой и современной девушкой. И даже если при этом она встречала кто-то из сородичей, он все равно ее не узнавал…

– Ты не любишь свой народ? – прямо спросил я ее, думая, что, если бы это было не так, она бы не устраивала этот маскарад.

– Ай, Роман Михайлович, – прищурилась она. – Есть одно, за что я люблю джипси больше, чем всех других.

– Что же это?

– Гордость. Джипси никому не служит.

Я не мог оторвать от нее восхищенных глаз. Заметив это, она стала еще и подначивать меня, говоря уже с откровенно цыганскими интонациями:

– Взгляд твой – кипяток, а я – сахар, таю. Завтра поведу тебя к своим, завтра и возьмешь меня, как захочешь. А сейчас не смотри ты так. Отведи глаза, а то сердце мое из груди выскочит.

С этими словами, она взяла мою руку и положила себе на грудь. И от этого, и от ее слов голова моя окончательно пошла кругом, но я, попытавшись взять себя в руки, срывающимся голосом спросил:

– Как я буду говорить с твоими, я же не знаю языка?

– Я буду говорить, – отозвалась она. – В разных таборах языки не одинаковые. Бывает, джипси из разных таборов совсем друг друга не понимают. Говори по-своему, я переводить буду. Или свое буду говорить. Я ведь знаю, что сказать надо, а ты нет… Одежду другую купи: эта – брата моего. Узнает.

Назавтра я ждал ее в том же самом месте, в то же время. Но на этот раз в корчму вошла не вчерашняя современная девушка, а прежняя грязнуля в ворохе юбок. Однако ни грязь, ни краска не могли теперь скрыть от меня милых черт. В каждом жесте, в каждом подрагивании брови или уголка рта замечал я отблеск красоты своей возлюбленной…

И вот мы стоим перед пёстрой цыганской толпой на обшарпанной, изгаженной, но обширной верхней палубе звездолёта, где запах табака и перегара давно уже намертво впитался в переборки. Тут были дымящие трубками старики и женщины, остервенело трясущие свертками с детьми. Тут были черноусые парни, разукрашенные побрякушками как армейские дембеля, и девушки в разноцветных юбках до пят…

Из толпы сделал шаг человек, внешность которого надо описывать отдельно. Прежде всего в глаза бросалось кольцо из желтого металла в его мясистом, изрытом оспинами носу. Потом – толстенные прокуренные серо-лиловые губы и лихо завитый чубчик на бритой морщинистой голове. И, наконец, близко посаженные глазки-угольки – такие, какие могли бы быть у очень-очень умной свиньи. Довершали его образ армяк из грубого серого сукна с вышитыми лилиями на груди и длинная курительня трубка из материала, называемого тут «пластикат». Кстати, среди мужчин табора только он один не носил усов, словно это была его привилегия.

Я знал, кто передо мной. Ляля заранее описала его мне. Это атаман табора, «цыганский барон», «джипси-кинг» Зельвинда Барабаш.

– Хай, рома, – поднял он приветственно руку с трубкой. Но я не удивился, откуда он знает, как меня звать, «рома» – джипси называют себя сами, когда разговор приятен и радостен.

– Хай, рома, – ответил я так же.

Ляля, шагнув вперед, что-то коротко произнесла, показывая на меня рукой. Я знал: она объявляет меня своим избранником и предлагает кому-либо сразиться со мной за нее.

Я выдернул из спрятанных под кушак ножен магнито-плазменный кинжал и угрожающе повел им из стороны в сторону. Но сражаться со мной, как и предполагалось, никто не вызвался. Зельвинда же, сунув трубку в рот, одобрительно воздел руки к небу и захохотал, точнее, заухал, не разжимая челюстей. Бурдюк его живота ходил вверх-вниз и казалось, того и гляди лопнет.

Его смех поддержали и остальные, окружив нас кольцом и то и дело дотрагиваясь до меня. Словно желая убедиться, что на свете и впрямь существует олух, пожелавший жениться на этом пугале.

«Ничего, ничего, – сердито думал я. – Вы еще узнаете, какую невесту отдали чужаку без боя. Еще локти кусать будете». Я был почти взбешен и чуть ли не желал, чтобы кто-нибудь все-таки вызвался драться со мной. Но этого так и не случилось.

Просмеявшись, Зельвинда что-то коротко рыкнул. Ляля с улыбкой обернулась ко мне:

– Деньги. Калым. Позолоти ручку, ласковый.

Отключив кинжал, я сунул его обратно под кушак и полез в задний карман новеньких лиловых штанов. И похолодел. Кожаного портмоне, набитого кредитками, там не было. Теперь-то я уже знал, что сумма, переданная мне через Лялю Дядюшкой Сэмом была немаленькой, на нее, к примеру, вполне можно было бы купить (плохонький, правда) звездолет. И вот – ужасный миг. Тугрики похищены.

Я увидел, как улыбка сползла с лица у Ляли. Я готов был разрыдаться от бессилия и обиды. Но тут позади меня раздался скрипучий глумливый смех. Я резко обернулся. Немолодая уже женщина, осклабившись, повертела моим кошельком у меня перед носом. Такие тут шутки, – понял я и вырвал портмоне из ее морщинистых рук.

Открыл. Деньги были на месте. Похоже, старуха даже не заглянула туда, уверенная, что у такого недоумка, как я, не может водиться приличных денег.

Со слов Ляли я знал, что в качестве калыма достаточно двух кредиток, а за нее, как за «неликвидный товар», хватит и одной. Но я отсчитал пять и протянул их Зельвинде.

Старуха захлебнулась собственным смехом и хрипло закашлялась, осознав, какой куш она упустила. Притихли и остальные. Наверное, ни один из присутствующих мужчин не вручал табору за свою невесту такую сумму. Это было и глупо, и гордо. Как раз по-цыгански.

Отдав кому-то подержать трубку, Зельвинда Барабаш взял кредитки из моих рук. Послюнив указательный и большой пальцы правой руки, он растер одну кредитку между ними. Затем глянул через нее на свет.

– Ха! – сказал он, опуская руку, и ногтем другой руки щелкнул себя по кольцу в носу, извлекая тоненький мелодичный звон. – Ха-ха-ха!!!

И племя возликовало. Кредитки были подлинными, а значит, пир сегодня будет горой. Да и не только в этом было дело, как я уже начал к тому времени понимать. Просто умели эти вольные люди радоваться, когда радостно и горевать, когда худо. Что-то еще выкрикнул атаман, и Ляля, обернувшись, развела руки:

– Целуй же меня, яхонтовый, муж ты мне отныне.

Стоило нам с Лялей оторваться от губ друг друга, как ее взяли под руки женщины, меня – мужчины, и, под звуки удалой скрипки, нас развели по шатрам.

В шатре меня раздели, умыли, натерли какими-то пахучими кремами и снова одели, украсив цветами. А когда я вышел, увидел переодетую Лялю. Нет, это была не та эффектная цивилизованная девушка, с которой я беседовал в корчме, это была стопроцентная цыганка. Но какая!.. Соплеменники не сводили с нее глаз. Теперь-то, наверное, многие мужчины готовы были бы драться за нее не то, что со мной, но и с самим чертом… Но поезд ушел. Раньше надо было думать. И никто из них не решится нарушить традицию, ибо тут она – и закон, и совесть.

И ударили бубны, и закружилась лихая цыганская свадьба: молодое вино и копченое мясо тау-китянского краба с дымком, песни под аккомпанемент чудных, напоминающих банджо, но напичканных какой-то электронной начинкой, инструментов, именуемых тут «балисетами» и самых обыкновенных сладкоголосых скрипок. И понеслось веселье, и грянули жгучие пляски, да с прыжками через костёр. Всё – до упаду! (Кроме, конечно, прыжков через костер).

И пьет наравне с нами вино, и танцует вместе с нами невиданный мною доселе зверь на цепи – по всему вроде как медведь, да только о шести лапах. Говорят, с Альдебарана.

И вдруг стронулся с места весь табор, все семнадцать ведомых хмельными штурманами звездолетов, и ну носиться лихо от планеты к планете системы – то наперегонки, а то и навстречу друг другу, уклоняясь от лобового столкновения в самый последний, самый рискованный момент…

А потом была ночь любви. И сказать, что я был счастлив, значит, не сказать ничего. И я решил, что, если Дядюшка Сэм не найдет меня, то сам я никогда и вспоминать не стану, что я – какой-то там наследник… А где он, кстати, Дядюшка Сэм? Я спросил об этом у Ляли, поглаживая ее утомленное, но все такое же чуткое тело. И услышал:

– Продали.

И даже в темноте заметил, как многозначителен был ее взгляд. И понял: не-ет, о том, кто я такой не даст мне забыть она.