Читать книгу Русалка и зеленая ночь - Юлий Буркин - Страница 4

У Даниила утро было самым обыкновенным. Проснувшись, он машинально попытался встать, но вместо этого, как в дурацком сне, упал на потолок.

– Ах, да, – промычал он осоловело. – Невесомость. Я еще на вахте…

Через пятнадцать минут он чистил зубы перед зеркалом умывальника и что-то бодро напевал в нос, когда вдруг почувствовал резкий приступ страстности. Схватившись за сердце, он склонился над раковиной и понял: это покойница не отпускает его.

«Скоро кончится вахта, и меня здесь не будет, – думал он. – А когда я вернусь, тут не будет ее. А сейчас она, может быть, в тридцати метрах от меня. Моя русалка. Голубушка моя. – Держась за сердце, Даниил стиснул зубы и звучно втянул через них воздух. – А вскоре я забуду, как она выглядит, и сойду тогда с ума. Сколько бы я отдал, чтобы иметь твою фотографию. Моя прелесть. Бедненькая моя».

Вдруг Даниил настороженно и недоверчиво покосился на себя в зеркало.

– Фотография? – сказал он, еще сомневаясь. Но следом добавил уже бодрее: – Фотография!

Вылетев, из своей каморки как пуля, чтобы успеть провернуть дело до начала дежурства, Сакулин помчался в морг. Фотографии покойников, как известно, делают нередко. Правда, при наличии каких-либо веских судебно-процессуальных или медицинских обстоятельств, а ни тех, ни других в данном случае не было. Но зато у Даниила была сметающая все, как ему казалось, на своем пути решимость влюбленного… Однако когда дверь ему отворила давешняя «моржиха», решительность его сняло, как рукой.

– Явился, красавчик? – сказала она так, словно давно его поджидала. Но тут же добавила: – А зачем?

– Да-да-да, так. Просто.

– А, – понимающе кивнула женщина и закрыла дверь перед его носом.

«Фу-у. Пронесло, – подумал Даниил с облегчением и поплелся домой. – Но что же делать? Как быть?» – спрашивал он себя по пути. Однако план действий не родился ни дома, ни на дежурстве, ни к вечеру.

* * *

Если уж Земля круглая, то орбитальная станция «Русь» еще круглей. Куда ни сунься, везде и всюду друзья-знакомые. А где много друзей-знакомых, там не в диковину и пьянки-посиделки.

Вот и сегодня собрались борцы за чистоту космоса после работы на вечеринку у начальника станции Водопьянова. Самого хозяина в большой, но битком набитой гостями квартире не было, зато был его заместитель Грибов. По доброму русскому обычаю зрелые люди тесно и прямо сидели вкруг оснащенного слабой гравитацией покрытого белой скатертью стола, пили водку, занюхивали, чем под руку попадется, а потом и закусывали, чем бог послал. Говорилось тут, как водится, обо всем что ни попадя, и периодически произносились краткие речи или незатейливые тосты, за которыми следовали взрывы истошного хохота.

– Ну, за царя! – предложил кто-то, и его немедленно поддержали. И не из трусливого верноподданничества, а оттого, что государь мусорщикам – не чужой вовсе. Ведь это его величество лично назвал корабли-утилизаторы «Хамелеонами» за два огромных иллюминаторных глаза кабины да длинный, как язык рептилии, кран, способный выловить любую космическую хреновину. А благодарные мусорщики добавили аббревиатуру – МП: «Максим Павлович».

Даниил сидел в тесном кругу товарищей и долго был по обыкновению тих и незаметен, как вдруг не выдержал, встал и, держа стопку на уровни груди, робко прокашлялся.

– Тс-с! Тщ-щ! – яростно зашипели друг на друга гости. – Тише! Цыц! Малой говорить будет.

Тишина образовалась столь глубокая, что Даня вновь сконфузился и после череды ложных движений – поправления очков, проверки молнии на ширинке, почесывания шеи и тому подобного – вновь прокашлялся. Все внимание было на нем, в тишине лишь побулькивали наполняющиеся стопки, а из соседних комнат доносились звуки танцевальной музыки.

– Давай, давай, дружище, – тихо поддержал оратора сидящий рядом Иван Петрович Антисемецкий, или просто Ванечка, сердечный и бесхитростный русский мусорщик. Даниил решительно набрал полную грудь воздуха.

– Лю-лю-лю… – начал он и стушевался, ожидая насмешек. Но окружающие продолжали молчать и пытливо его разглядывать. – Любезные мои друзья! – воскликнул он нараспев.

– Хорошо! Хорошо начал! – загомонили одни.

– Тщ-щ! Тихо! Тихо! – зашипели другие.

Даниил вновь гулко выдохнул и припомнил методики занимавшегося с ним в детстве логопеда Блюмкина.

– Лю-любезные мои друзья и товарищи, – нараспев и почти чисто начал он опять. – В этот пре-прекрасный вечер я искренне рад видеть в этом теплом доме столь родные и близкие мне лица. – Он отдышался. – И в знак моего гы-гы-глубочайшего уважения и умиления я хотел бы прочесть вам эти строки.

Сказано это было так, что все насторожились и даже невольно оскалились. Кто-то захлопал в ладоши, кто-то крикнул: «Молодец!», а кто-то резюмировал: «Хорошо сказал». И, сделав вид, что тост закончился, гости уже было собрались выпить, но взмокший от волнения Даниил нервным взмахом руки остановил их:

– Строки эти родились у меня в те часы, когда мы с вами бок о бок боролись за чистоту Божьего творения.

Он опять закашлялся, замер, а затем, не отнимая руку от уст, закрыл глаза и пошатнулся. Присутствующим показалось было, что он сейчас упадет, но он встрепенулся и, бросив тревожный взгляд в пустоту над головами собравшихся, начал читать. Кто-то, устав держать поддетый на вилку пельмень, медлительно и как бы незаметно для себя погрузил его в рот, но жевать поостерегся. А Даниил декламировал:

Гости растерянно помолчали, с одной стороны удивленные сказанным, с другой – не веря, что он закончил. Наконец бригадир подытожил:

– Справедливый стих, – и выпил, горько затем сморщившись. И все тогда тоже, наконец, выпили.

Застолье продолжилось. Продолжились и пьяные пересуды.

– Нет, наш малой, конечно, любит иногда безо всякой нужды соврать… Или, скажем, приукрасить истину, но… крановщик он хороший…

– Малой – человек, – заметил кто-то.

– Человечище! – подтвердил другой.

– А люди, люди – это ведь главное, – заявил третий.

– Люди? – поморщившись, промычал кто-то отвлеченно и горестно. – Людей я в жопу имел! Вот животные – это вещь.

– Х-ха! – радостно донеслось с другого конца стола. – Наливай!

– Смешно дураку, что нос на боку.

– А где ты видел, чтобы прямо было?! Всё у нас вкривь и вкось.

– Поделом же говорят: «Эх, Русь – обосрусь, не утрусь…»

– А вот не надо этого! Что за самоуничижение?! Во всем инородцы виноваты!

– Ну-ка, пойдем, выйдем!

– Это что, приглашение на секс?

– Допустим. Но только по-настоящему, по-мужски.

– Х-ха! Наливай!..

В иллюминаторе отражалась гостиная и застолье. Линза была чуть выпуклой, и отражение длинного белого стола в ней сужалось, как зимняя дорога на повороте. А за иллюминатором дремал бездонный-бездонный умудренный веками Космос. Чего только не доводилось видеть ему с тех пор, как его сотворили. И многое из этого повторялось миллионы раз. А от вечеринок на станции «Русь» его уже и вовсе мутило.

Красный от напряжения Даниил забыл даже выпить. Но кого это волновало? Сейчас он проклинал себя за то, что обнажил перед посторонними свои самые сокровенные чувства. Капелька пота, поблескивая, свисала с его носа, как лампочка новогодней гирлянды. Он просидел так, зависший как процессор, за столом еще минут двадцать и очнулся лишь тогда, когда гости хрипло завели:

Когда рычали звуки последних куплетов, Даниил тихо выбрался из гостиной в темную прихожую, притворил за собой дверь и застыл возле нее. В уединении и мраке даже приятно было слушать, как по соседству веселятся бравые трудяги. Он поплыл по коридору водопьяновской квартиры, и звуки застолья стали чередоваться то со смехом молодежи, то с ритмами дискотеки, то со звуками фортепьяно тупо и неритмично повторявшего начало «Лунной сонаты». Не пожелав менять одну шумную компанию на другую, где к тому же придется пить штрафную, Даня предпочел пробраться на кухню.

К его разочарованию и там стояла все та же кутерьма, если даже не хуже. И дым тут был, хоть топор вешай. Как раз сюда понемногу сползались самые невменяемые гости, и одни раскуривали кальян, другие смолили сигареты, стряхивая пепел на потолок или в соленые огурчики. Таким же сизым туманом, что и дым, висели тут и дремотные разговоры на фоне бормочущего в дальнем углу телевизора, на большом экране которого пестро менялись объемные картинки. Это Машенька, упершись локтями в коленки, упрямо пыталась смотреть серию своих любимых вечерних мультиков. Заметив родную душу, Даниил поспешил к девушке.

– Отстань! – вдруг выкрикнула та, отшатнувшись от его обнимающей руки, словно та была раскаленной чугунной болванкой. Маша мотнула головой, линзы ее раскосых очков метнули в Даню сноп искр негодования и вновь вернулись в параллельную экрану плоскость.

Недоумевающий друг присел рядом и потупился. Не отрываясь от мультиков, Маша бросила:

– Я знаю, о ком ваше стихотворение.

– Я тоже, – невпопад ответил юный крановщик.

Машенька фыркнула. А мультики продолжались. Какие-то три толстяка в белых камзолах наступали, как Годзиллы, на город, в центре которого возвышался увенчанный двуглавым орлом небоскреб. Вдруг из-за высотки выскользнула стая самолетов-истребителей и принялась расстреливать зловещих толстяков. Но те все наступали и наступали. Тогда один, самый отчаянный, летчик на красном допотопном биплане пошарил в бардачке и вытащил оттуда обыкновенную рыболовную закидуху. Скользнув под крайнего из монстров, он, как назойливая муха, начал крутиться вокруг него, обматывая ноги леской.

Даниил набрался смелости и по-мужски решительно положил руку Машеньке на бедро. Румянец на лице девушки стал таким отчетливым, что его можно было принять за свежую ссадину. Бледная, холодная, тонкопалая конечность Даниила поползла отличнице под юбку. Внезапно Машенька схватила его руку и переложила в другое место. От волнения и неожиданности у Дани потемнело в глазах, а когда секунду спустя очнулся, он обнаружил, что его хваткая десница крабом уцепилась за левую грудь девушки. Под воздействием приступа робости Даниил медленно, как со взведенного боеприпаса, снял свою пятерню с тела оцепеневшей подруги и опустил обе кисти на свои сдвинутые острые коленки.

Так, в позе воспитанников подготовительной группы детского сада, они и просидели почти весь оставшийся вечер перед окутанным табачным дымом мерцающим и бубнящим телевизором. Пока к ним не присоединился третий.

* * *

Не было на станции «Русь» мусорщика сердечнее Ивана Петровича Антисемецкого, или просто Ванечки. А сейчас не было и пьянее. Подсев к ним, он тихо сказал:

– Тошновато мне здесь что-то. Тошновато и грустновато.

– И мне, – отозвался Даниил.

– И мне, – подхватила Маша.

– А пойдем, Машенька, к тебе, – предложил Ванечка. – Посидим своей компанией…

Остаток этого лихого вечера они пили портвейн под номером 32 дома у Машеньки. Даниилу она отказала бы, но ранить сердце добрейшего Ванечки девушка не смогла.

Вот тогда-то, довольно быстро дойдя до Ваничкиной кондиции, наш юный крановщик начал рыдать и рассказывать трагедию своей жизни.

– Я же люблю ее, люблю больше всей вселенной! – плакал он. – А она такая холодная…

Машенька, демонстративно заткнув уши, уселась к ним спиной и уставилась теперь уже в маленький, но свой собственный телевизор.

Ванечка, внешне – стандартный русский мусорщик бомжеватой внешности с круглой небритой ряхой и в вечной вязаной шапочке-«петушке», готов был не только подставить своему сопливому другу грудь, но и разрыдаться сам.

– И вот теперь она, мертвая, лежит там, в морге, или, может быть, изменяет мне с каким-нибудь красивым очкастым патологоанатомом, – сипло нес Сакулин уже полную ахинею. – Сволочь! Ненавижу! Ну не могу я так больше, Ваня, – захныкал он. – Не могу я вынести этой жизни…

Сказав это, Даниил залил горе очередным стаканом портвейна. Ванечка, травмированный в самую душу, вылупился в Машенькину спину и выпятил нижнюю губу – так, будто его отшлепали. Опомнившись, он торопливо опустошил стакан, и когда он морщился, его красные глаза наполнились слезами, а гримаса сострадания неожиданно превратилась в гримасу неизбывного горя. Резким выпадом он обхватил Даню руками и разрыдался наконец на его впалой груди, оставляя на белой рубашке крановщика практически туринский отпечаток.

Когда оба несколько успокоились, но объятия их все еще были тесны, Ванечка сказал икающим голосом:

– Скажи мне, друг мой, что я могу сделать, чтобы хоть как-то смягчить твои терзания?

– О, Ванечка! – отчаянным, полным безнадежности голосом воскликнул Даниил и принялся слезно расцеловывать обветренное, красно-серое лицо родного человека.

* * *

… Что было дальше, Даня наутро не помнил. Проснулся он с ощущением несвежести во рту и небритости той щеки, под которую была подложена рука. Волосы на его тяжелой голове торчали дыбом, а внутри нее стоял такой звон, будто его оглушили рельсом, и этот самый рельс, словно камертон, до сих пор держит свою невыносимую ноту. Его душевное состояние наиболее сопоставимо было, наверное, с чувствами гражданина Шарикова, который, проснувшись после операции, обнаружил, что он опять собака.

Первые десять секунд Даня старательно соображал, какая из окружающих его плоскостей все-таки является полом, чтобы плюнуть туда. Отчаявшись, он смачно харкнул на ближайшую и поплыл к раковине, чтобы попить воды. И вот тут… Неизвестно откуда взялись у него силы, но закричал он так, будто станция падала на Землю. В этом-то протяжном гортанном крике он и пришел в себя. А придя, испугался, что соседи вызовут орбитальную милицию, и судорожно закрыл пасть ладонью.

Разодетая как прожженная шлюха, в кружевных чулочках, пристегнутых пажиками к трусикам, Русалочка сидела тут, привязанная к стулу, вылупив свои фарфоровые накрашенные глаза. И волосы ее, заплетенные в косы с бантами, как щупальца, извивались в невесомости.