Читать книгу Совсем другая жизнь - Юлий Пустарнаков - Страница 7

Приближались 90-е годы. Время революций и микрореволюций, прорастания непонятных партий, жизнелюбивых, как сорняки. Рост (в смысле количества) денег и падение (в смысле качества) жизни. Ещё был жив Сахаров, и его картавая мужественная речь воспринималась депутатами и сидящими у телевизоров в лучшем случае как монолог вожака психбольницы. Афганцы доказывали сами себе свой патриотизм, захлебнувшись гневом против академика, а их матери тихо плакали. Никто никого не слышал. Сахаров слушал вечность и будущее, а афганцы – своих командиров. Предельно ясно было одно: надо выживать. А как? А кто уж как сумеет.

Мы все были как ракушки с попавшим в них песком. Долго-долго раковина перетирает собственной плотью попавшую в глубь перламутра песчинку, пока та, наконец, из слизи, боли и вечности не превратится в жемчужину. Песка сколько угодно. Боли много. Жемчуг не вызревает. Да и то верно: в распоряжении раковины – вечность. А человек беззащитен: его кожа так тонка, так слабы его тоненькие капилляры, так ранимы его подвижные глаза – им должны двигать только страх боли и желание защититься. Но чувство самосохранения, на мой взгляд, русским малоприсуще.

Я помню, как в 1979 году по турпутёвке ездила в Югославию (была ещё такая страна, как и был ещё родимый СССР). То самое десятибалльное землетрясение произошло за неделю до приезда нашей группы. Черногория была в трауре. Бывшие многоэтажные дома лежали на земле, как слоёные вафли. Югославы говорили о новых толчках. Рядом с нами отдыхали немцы, французы и итальянцы. Весёлые флажки этих стран и наш серпастый-молоткастый взметались на одном древке каждое утро.

Землетрясение застало наш шумный говорливый интернационал в столовой. Землетрясение – громко сказано, так, слабое подобие катастрофы, маленькое глухое напоминание большой трагической жизни природы.

Флажки были наскоро свёрнуты и вместе с хозяевами моментально исчезли в направлении запада. Югославы побледнели, с верхних этажей отеля перебрались на нижние. Это была их родина, куда им уезжать? Наши люди и наш флаг остались там, где были. Люди нашли ещё один повод для банкета, а красный флаг в одиночестве приобрёл патриотическое значение. Как в ноябрьские праздники. Безрассудно? Да. Но – красиво.

Ещё одна деталь того времени, проведённого на Адриатике. Русские женщины для братьев-славян казались неведомыми существами, чудом экзотических птичек, случайно выпорхнувших из-за «железного занавеса». Изысканно одетые югославы, все как один высокие и смуглые, весело хватали нас за руки, а мы шарахались в сторону, как колхозное стадо. Разношёрстно и убого одетое. Да-да, безоглядность нашей идейности была красивей нашей одежды. Сейчас наоборот.

Когда началась война в Косово, я ревела у телевизора: «Господи, сохрани эту прекрасную маленькую страну!»

Моё любимое – дневники, письма, краткие стихи, небольшие рассказики, прописные буквы, малюсенькие эссе, трёх- и двустишия, хокку, тире, запятые, и точка.

И я её пройти

Совсем мало надо. Дом, речку или озеро – в общем, какую-то воду, чтоб уносила, не задерживала раздражение. Да тропинку, затёртую до пыли, ведущую к слоистой платформе.

Купи там билет, обогнув нерабочие терминалы, в стеклянной кассе, стукнувшись в искажённое своё лицо, всего-то за сто рублей с копейками.

И – вот уже тебе показывают кино с запахом дыма и металла, и долгую дорожную муть. Кабы не любовь к движению и порывам, ты сидела бы в глубине своего красного кресла, тихо старея.

Но нет, торчишь на перроне, как в первый день творения, в пальцах крошево печенья, и часто бываешь ненакрашенная и злая, тогда как вполне счастлива. А времени – не то чтоб много, но чтобы накраситься, хватит.

Ещё раз про

На вопрос, чего бы я больше всего хотела, отвечу честно и сразу. Больше всего на свете я хотела бы сейчас стоять в аэропорту, в огромном стеклянном переходе, откуда видны все прибывшие последним рейсом самолёты.

Я стояла бы у этого слезящегося продуваемого стекла, над лётным полем, в тонком светлом пальто и белых резиновых сапогах.

В моей мягкой дорожной сумке лежит необходимый молескин и толстый свитер, красный мобильный, зелёная книжка и подаренный сыном бумажник.

В осторожной весне всё изменчиво и зыбко, но я уже решила, и скоро мой рейс.

Двое

Некоторые города стремятся к конкретике, зримости, ярмарке, сиюминутности, такая – Москва.

В Питере не бывает погоды: её заменяют глубина, прозрачность и болотистый привкус каналов, безупречный стиль.

В Москве всё легко разваливается, потому что «город болен центробежными энергиями», ничего нельзя собрать в кучу.

В Питере и собирать ничего не надо, он гасит конкретику и уносит пену.

И убегала ты, и убегала

Девушки, чья молодость проходила параллельно моей, по необходимости скорбно отмечают свои (не чужие) шестидесятилетия.

Запал, рассчитанный на века, истончается, и боевые снаряды уже зря не тратятся.

Да ну нафиг, сейчас надо действовать осмотрительно, чтобы враг не догадался о наступлении не лучших времён.

Да и воспоминания какие-то возрастные: вчера, например, приснился мой поселковый детский сад. Ночь темна и кругом тишина, спит советская наша страна. Пограничник с собакой всё время сторожил границу какую-то, и сейчас я догадалась, какую.

Не возвращайся. Деревянная калитка забита, тополя в небо спилены, из лоскутков твоих детских платьев связаны деревенские одеяла, а на детсадовских фотографиях ты всё время смотришь в другую сторону.

Настоящая работа происходит только в одиночестве. Сидишь такая, на окне цветулёчки, в комнате тишина и скука. Без музыки, без звякающего телефона, без агента и скайпа. А то взяли моду – чуть где зачесалось – вынос Вконтакт.

Я помню, три года работала на разных чумных работах, без выходных. Нет, не спорю, тоже хорошо, бойцово. Холодно сатанеешь и становишься очень гибкой. Не то сломают.