Читать книгу Клеарх и Гераклея - Юлия Латынина - Страница 4

Итак, Клеарх услышал: «Эй ты, лазутчик!» – но и ухом не повел, а продолжал заворачивать сыр в тряпочку и только потом неспешно обернулся.

Перед ним на золотистом жеребце с высокими ногами и долгой спиной сидел молодой перс в длинном расшитом кафтане и шапке, закрывающей подбородок и щеки. Конь был покрыт целым ворохом драгоценных покровов, перса сопровождала свита.

Красотой и изнеженностью он походил скорее на девушку, нежели на воина, а в глазах его, черных и влажных, светились ранняя развращенность и своеволие.

Перс, однако, обращался не к Клеарху, а к старику фригийцу с корзинкой смокв, необыкновенно крупных и привлекательных. Старика схватили, он побледнел, норовя повалиться на землю, и закричал:

– Клянусь, я просто местный крестьянин, да меня тут многие знают!

– По скольку ты продаешь свои смоквы, честный крестьянин? – спросил Митрадат, а это был именно он. Старик ответил, и Митрадат засмеялся: Клянусь Ахура-Маздой, ты продаешь их втрое дороже справедливой цены, никто не хочет их у тебя покупать, и под этим предлогом ты обошел весь лагерь!

– Мои смоквы крупнее и вкуснее, – отвечал старик, – вот я и продаю их дороже.

– Неужели? – сказал Митрадат. – Надо проверить.

Тут старика привязали к дереву, а знатные персы обступили его, и Митрадат пустил корзинку по кругу. Все ели и плевали в старика косточками, а он только зажмуривался, кланялся головой во фригийском колпаке и повторял:

– Слава владычице! Слава владычице!

– Эй! – сказал Митрадат. – Кого ты хвалишь: Анахиту или Кибелу? И за что?

– Господин! Я сегодня думал, что нести на продажу: смоквы или персики, и если бы я понес персики, то косточка от персика давно выбила бы мне глаз!

Тут Митрадат рассмеялся и сказал:

– Напротив! Ибо я очень люблю смоквы и не люблю персиков. Ты действительно отличный садовник, и я беру тебя с собой в Даскилий.

⁂

Сражение было в четвертый день месяца боэдромиона, и в этот день войском командовал Метон, а Клеарх стоял на правом крыле с тяжеловооруженными всадниками.

Войска с обеих сторон состояли из греческих наемников, у гераклеотов еще была фракийская конница и пращники-меоты, а у персов конница была своя, с Митрадатом во главе. Пехота персов стояла вверху по склонам двух пологих холмов, и ей удобней было бежать вниз.

Иларх-наемник посмотрел, как Митрадат крутится во главе конников, сверкая на солнышке, и сказал:

– Какой красавец! (Иларх был неравнодушен к красивым юношам.) Никогда, однако, не видел такого глупого расположения! Кто же выдвигает левое крыло вперед?

В это время во вражеском лагере запели пеан, издали клич в честь Энниалия и бросились вниз. Метон стоял у алтаря и приносил жертвы одну за другой, но жертвы были неблагоприятны, и он не решался двинуть войска.

Клеарх увидел: левое крыло персов уже теснит эллинов, а Митрадат спешно, без прикрытия послал в обход пельтастов, и дело вот-вот кончится разгромом. Клеарх сказал:

– Надо напасть на пельтастов, идущих в обход без прикрытия!

Иларх возразил:

– Жертвы пока сулят поражение, сигнала к бою нет!

– Жертвы сулят поражение Метону, а не мне, – и Клеарх пустил коня вскачь. Всадники устыдились и поскакали за ним. Они изрубили легковооруженных воинов, потом зашли в тыл правому крылу, спешились и начали рубиться. Персы не выдержали, и сражение быстро превратилось в беспорядочную резню. Слушались только Клеарха; преследовать врагов прекратили лишь ночью; зажгли факелы, стали грабить лагерь и трупы и собирать пленных в одно место. Захваченных греческих наемников привели в палатку Митрадата, где сидел Клеарх.

Хрисон, дядя Клеарха, вошел вперед них. Палатка была вся убрана драгоценными камнями и подушками, на столике стояла золотая и серебряная утварь, корзинка крупных смокв, засахаренные фисташки и множество других лакомств. Хрисон засмеялся и сказал:

– Это не палатка полководца, это девичий шатер.

Тут он посмотрел на Клеарха. Лицо у племянника было страшное и совсем бы белое, если бы не кровь на лбу. Клеарх невзначай вытер плащом пот. Клеарх поднялся, спрятал кожаный свиток, который читал, кинул в рот горсть фисташек и вышел.

Перед палаткой стояли пленные греческие наемники, Клеарх закричал на них перед гражданами:

– Боги покарали тех, кто сражался против свободы эллинов!

Командир наемников Бион, аркадянин, плюнул на землю и возразил:

– Боги покарали тех, кто сражался под началом Митрадата! Этот мальчишка бежал первым!

На следующее утро поставили трофей, развесили на деревьях оружие, похоронили павших. Хрисон в присутствии других командиров спросил Клеарха:

– Что за документы ты нашел в палатке перса?

Клеарх развернул папирус и, вглядываясь в арамейские буквы, стал переводить набросок Митрадатова письма отцу, писанного, как, осклабясь, сказал Клеарх, накануне сражения, в шестнадцатый день месяца багаядиша, что Митрадату очень льстило, ибо день был посвящен Митре: «Отец, я изучил повадки наемников и нашел, что каждому гоплиту правая сторона тела кажется йенее защищенной, так как он держит щит слева. Поэтому каждый старается напасть на противника справа и правое крыло выдвинуто вперед, а левое уходит назад. И почти всегда выходит, что оба правых крыла побеждают, а оба левых терпят поражение. После этого правые крылья как бы поворачиваются и сходятся между собой, и это решает битву. Завтра же все будет по-другому: я так усилил левое крыло, что оно-то и разобьет врага…»

Все командиры расхохотались, потому что назавтра был не семнадцатый день месяца багаядиша, посвященный Сраоше, а четвертый – месяца боэдромиона; Хрисон смеялся вместе со всеми, однако помнил, что письмо, поразившее племянника в палатке Митрадата, было написано на коже, а не на папирусе.

⁂

Вечером в захваченном шатре устроили пир, и в числе приглашенных были ближайшие друзья Клеарха, из граждан-среднего слоя, любящие имущество и отечество, равнодушные к демагогам и философам. Было еще несколько пленных греческих командиров, в том числе и Бион, совершенный аркадянин, грубый и честный. Бион уже успел как-то привязаться к Клеарху, потому что Метон, отстаивая интересы черни, грозился продать пленников. Кроме командиров на пиру был давний друг Клеарха, афинянин Стилокл, и брат его, Тимагор. Оба явились к войску совсем недавно.

Клеарх пил больше других и смеялся над Метоном, который надеется через раздел имущества, которое ему не принадлежит, добиться власти, которой он не достоин.

– Нет, – говорил Клеарх собравшимся благонамеренным гражданам, никакой разницы между управлением хозяйством и управлением полисом. Таков уж закон положен городу: тот, кто хочет быть могучим, должен меньше тратить и больше приобретать.

Только справедливо нажитое идет впрок, а желание поживиться добром граждан никогда не ведет к гражданскому миру. Справедливое же приобретение бывает тогда, когда греки, оставив внутренние распри, нападают на врагов и захватывают их добро, ибо добытое в честном бою по праву принадлежит победителю.

– Клянусь Зевсом, – воскликнул спартанец Бион, – вот великий человек, способный разорить всю Фригию, а то и Лидию! А этот мерзавец Метон хочет продать нас, словно мы варвары! А правда ли, юноша, что тебе известен не только язык персов, но и тайны магов?

Клеарх, улыбаясь, отвечал, что поддержка людей основательных могущественней варварских таинств, но улыбка его была как-то нехороша, и сердце Стилокла, впервые видевшего друга после долгой разлуки, облилось кровью: не таких, признаться, речей о справедливом стяжании ждал он от Клеарха.

А брат его, Тимагор, нахмурился и сказал:

– Не так, Клеарх, говорили мы в Академии о государстве, устроенном наилучшим образом. Там полагали мы, помнится, что в подобном государстве должно быть устранено соревнование о большем и меньшем, и тогда равенство имущества и простой образ жизни, одинаковый для всех, воспитают в гражданах чувство самоотречения и обеспечат внутренний мир. Очевидно, при общности имуществ исчезнет и вражда между гражданами, возникающая вследствие развращающего изобилия у одних и нехватки в необходимом у других. Исчезнут сами собой зависть и недоброжелательство, ссоры, сплетни, козни, пропадут воры и сутяжники – кто же станет воровать или судиться из-за общего? Что ж ты молчишь?

Честные гераклеоты, сидевшие вокруг, с беспокойством посмотрели на Клеарха, ибо на далекий Ахерусийский полуостров не проникла еще благодетельная философия и граждане по простодушию своему полагали, что тяжбы происходят вследствие того, что такова уж природа человека, а не из-за отсутствия общности имущества, ибо по опыту знали, что вещи, находящиеся в совместном владении, вызывают тяжбы и распри чаще всего.

Клеарх улыбнулся с некоторым беспокойством и сказал:

– Что ж, Тимагор! Будь предлагаемое тобой государственное устройство наилучшим, оно было бы где-нибудь осуществлено.

Тимагор. Однако и Платон, и Фалес, и Гипподам, и многие, если не все, рассуждающие об общественном устройстве, придерживаются такой точки зрения. И разве мало законодателей действовало в этом направлении? Разве Залевк не запретил перепродажу товара с целью наживы? Разве Филолай не запретил занимать должности тем, кто занимался делами на рынке? Разве не наблюдали по приказу Периандра, чтобы никто не тратил больше заработанного? Разве, наконец, Ликург не уничтожил пагубу частной собственности и с ней вместе раздоры и распри, так что вся Спарта стала как бы единым военным лагерем, и не является ли она до сих пор благодаря этому счастливейшей страной, избавленной от терзающих всю Элладу потрясений?

Тут одни стали соглашаться, другие – возражать братьям, я же считаю, что лучше нам тут не касаться этого предмета, нежели излагать его вскользь: ведь герой нашего повествования не Платон, а его ученик, Клеарх.

А Клеарх чрезвычайно досадовал на неуместный разговор.

Говорить он умел и любил, но твердо знал, что истинный властитель распоряжается не словами, а жизнями. Не с философами и не на пирах собирался он вести речи. Подобно толпе, был он равнодушен к истице; в отличие от толпы, жаждут господства, а не подчинения и предпочитал причинять несправедливости, нежели терпеть их.

– Что ж ты молчишь? – повторил Тимагор.

Клеарх засмеялся и, как будто играя в коттаб, плеснул вино из чаши в чашу, поднял ее и сказал:

– Во здравие Гераклеи!

Тимагор. Ты, однако, избегаешь моего вопроса!

Клеарх. Скажи, друг мой, одобряешь ли ты тиранию?

Тимагор. Думаю, никто не будет отрицать, что среди общественных устройств это – наихудшее.

Клеарх. Однако Дионисий в Сицилии стал тираном, обещав народу прощение долгов и раздачу земель и делая то, что нужно для устроения твоего идеального государства.

Тимагор. Дионисий заботился не о справедливости, а о том, чтоб граждане стали надежными стражами власти, поступающей несправедливо.

Клеарх. Несомненно. Однако согласись, что никто еще, разделив землю, не возродил золотого века, однако многие, разделив землю, обрели власть. И что тираны в своем могуществе опираются на ненависть народа к богатству, которую одобряешь и ты.

Тут Стилокл воскликнул:

– Это нечестно, Клеарх! Брат мой говорит не о нынешних людях, чья природа выродилась и извратилась, но о порядке наилучшем, царившем в золотом веке Тебя спросили: «Если ты должен разделить четыре яблока на восьмерых, сколько достанется каждому?» – а ты отвечаешь: «Я ни с кем не буду делиться яблоками!» Клянусь, это ответ мальчишки или варвара, и недаром, оказывается, ты по своей воле изучил их язык!

Клеарх. Не странно ли, однако! Ты хвалишь порядки варваров и упрекаешь меня за то, что я знаю их язык?

Тимагор рассердился за брата и громко сказал:

– Великий Фемистокл по постановлению народного собрания казнил эллина, переводчика Ксеркса, за то, что тот использовал язык свободных людей для передачи слов варвара!

Клеарх. Что ж! Боги великодушнее Фемистокла. даже оракул в Дельфах говорил со мной по-персидски!

Тимагор. Помилуй, что же персидского в его ответе?

Клеарх. Слово «властитель». Это ведь не греческое слово, не «базилевс» и не «тиран».

Тимагор. Я встречал его у Гомера.

Клеарх. Именно. И как часто у Гомера, это слово чужеземное. У персов «каран» значит повелитель, «kara», a «kara» значит «народ и войско». Каран – это был титул Кира, пока тот от имени царя, а на самом деле самовластно управлял всей Малой Азией, пока не решился на мятеж и не погиб.

Тимагору было очень досадно, что Клеарх намекает, будто Гомер заимствует слова у варваров, и он воскликнул:

– Клянусь Зевсом, этот оракул скверен во всех отношениях!

Многие засмеялись.

У Клеарха в руках бьша тонкая серебряная чаша, из которой он пил здоровье Гераклеи. Клеарх сжал эту чашу с такой силой, что сплющил ее и расплескал вино по столу. Он вскочил, чтоб отряхнуться, и вдруг сказал:

– Что ж, Тимагор! Я не персидский царевич и не упущу свой случай! Что же, однако, ты попросишь у меня, когда я буду, как Кир, распоряжаться судьбами Азии и Европы?

Тимагор расхохотался:

– Право, властитель, с меня будет достаточно, если ты передашь мне вон тот пирог с угрем, который так хорошо смотрит на меня. Кому-кому, а уж не тебе верить чудесам и пророчествам.

Клеарх был пьян не столько от вина, сколько от недавней победы.

– Хорошо, – вскричал он, – И десяти лет не пройдет, как я исполню твою просьбу, Тимагор! И, клянусь Зевсом, ты сгрызешь себе руки по локоть, что не попросил большего.

⁂

По возвращении в город Метон обвинил Клеарха в святотатстве и потребовал его казни или изгнания – ведь тот начал сражение вопреки воле богов.

Сторонники Метона всюду шептались: можно ли ожидать, что тот, кто не уважает богов, доставивших величие городу, будет уважать граждан? Несомненно, боги хотели пресечь помыслы человека, жадного до славы, увидев, что помыслы эти сулят выгоду честолюбцу, но погибель государству.

Ходили слухи, что для Клеарха победа над персами – только первый шаг к победе над гражданами. Настоящая же причина недовольства была в том, что Клеарх решительно воспротивился воле народа относительно Хелы и Кандиры. Народ также постановил продать пленных наемников, деньги распределить между гражданами, а командиров казнить; Клеарх имел дерзость заявить, что наемники уже обещались ему служить. «Уж верно, соучастниками будущих преступлений», – заявил Метон. Несколько смертников, в том числе командир их Бион, бежали из-под стражи, и подозрения народа переросли в уверенность.

За день до суда Клеарх был необыкновенно мрачен и во всеуслышание воскликнул:

– Клянусь, можно подумать, что послезавтра все-таки не первый день месяца пианепсиона, а пятнадцатый месяца варказана!

А вечером он пришел в дом к Архестрату; во дворе по кругу ходил осел с завязанными глазами, сбивая масло; пятилетний сын Архестрата бегал за ослом с венком, Архестрат смеялся и плел для сына второй венок, а рядом Агариста и ее служанка стелили для отбеливания холсты.

Клеарх постоял рядом с Архестратом, потом сказал:

– Знай, что я не боюсь завтрашнего суда. Я мог бы сыграть с тобою на суде скверную шутку, но я не хочу иметь в тебе врага; ты знаешь, что мои воины захватили шатер Митрадата. Я хотел показать на суде в свое оправдание вот это письмо, найденное в шатре, но теперь решил отдать письмо тебе, чтобы ты поступил с ним, как найдешь достойным.

С этими словами он отдал письмо и ушел, не дожидаясь ответа.

Покончив с холстами, Агариста увидела, что брат сидит с письмом и недоплетенным венком. Она подошла и взяла письмо. Это был кожаный свиток, из числа тех, что выделывают в Пергаме, и подобно большинству дорогих писем такого рода ответ на него был написан на оборотной стороне.

На лицевой стороне было письмо Митрадата Метону:

«Мне нетрудно видеть, что место для колонии удобно не для мореплавателя и не для земледельца, а для человека, который хочет иметь лагерь для войны во Фригии и Малой Азии, и такой человек не потерпит вокруг ни высших, ни равных себе. Я истратил десять тысяч дариков на эллинских наемников, чтобы уничтожить дурную поросль, и я предлагаю тебе столько же, если ты вырвешь корень. Ведь Архестрат уже распускает по всему городу лживые слухи, будто ты мною подкуплен, и настаивает на изгнании; лучше вождю народа быть изгнанным за настоящую измену, а не за мнимую, дабы вина за несправедливый приговор не пала на народ. И еще ты знаешь, что мой отец во всех подвластных ему городах поощряет сторонников народовластия, а у нас в обычае следовать воле отца. И мой тебе совет: добиться осуждения жителей Хелы и Кандиры. Это так или иначе повредит Клеарху, потому что, если он не согласится с народом, ему не простят упущенной добычи, а если согласится, то ни одно фригийское племя не покорится ему с миром».

А на оборотной стороне письма Метон доказывал, что гераклеоты не менее и даже более многих эллинов заслужили право называться друзьями царя, и обещал во всем поступать согласно воле народа и Митрадата.

Агариста испугалась и сказала:

– Брат мой! Неужели ты прочтешь это письмо на суде? Ведь после такого письма народ не только изгонит Метона, но и про тебя будут говорить всякие гадости, a Клеарх получит полную силу.

– Да, Агариста, я уже сказал, что ничто, преступившее меру, не останется без возмездия. Вольно же мне было распускать слухи про Метона! А письмо это я, конечно, прочту.

⁂

Из-за особой важности процесса народных судей было тысяча и один, а суд собрался вне городских стен, у пещеры Эвия и пропасти шириной в два плефра, куда Геракл спускался за Кербером.

Солнце было высоко; священная дорога была засыпана увядшими гирляндами после недавно миновавших осенних Дионисий; после старого платана на повороте была видна скала над пещерой, усаженная живыми деревьями и любопытными людьми, как бы являющая собой подобие сцены. Большинство людей, обязанных Клеарху, остались в войске в заливе Кальпы, и присяжные состояли из тех, кто не хотел записываться в колонисты и во всем, предпринятом для общего блага, видел козни богачей. Обвинения Метона были приняты благосклонно, а закончил он речь так:

– Справедливо ли, когда кто-то купается в роскоши, а бедняки не имеют необходимого? Взгляните на себя, о судьи, на свои латаные лохмотья и чиненые одежды! Вы получите по два обола за сегодняшнее заседание, чтоб купить себе сушеной рыбы и черствого хлеба, и разделите эту жалкую подачку Архестрата меж своими голодными детьми. А меж тем, если разделить меж народом состояние преступника, на каждого выйдет по двадцать мин! Судьи, у вас не будет хлеба, если вы не вынесете обвинительного приговора!

Речь Метона произвела сильное впечатление, и Клеарх, защищаясь, начал так:

– Человек богатый – как бы управляющий имуществом, которое принадлежит народу. И народ, как хозяин, вправе прогнать управляющего. Но на чей счет будете вы угощаться на празднике Эвия? Кто будет снаряжать корабли и строить храмы? Умный хозяин не рубит плодоносящую маслину, не пускает виноградную лозу на дрова – так еще неразумней губить тех, кто подобен волшебной лозе, из которой сочится готовое вино и масло…

По чьей, однако, воле затеян этот процесс? По воле богов? Только, думается мне, зовут этого бога не Зевсом, а Ахура-Маздой!

Тут Архестрат вышел перед народом, выпростал руку, доселе пристойно прикрытую полой плаща, и стал читать кожаный свиток.

Крик поднялся такой, что заседание отложили на завтра.

Утром стало известно, что Метон бежал из города. Многие считали, что демократы не связались бы с персами, если бы не слухи, распущенные Архестратом.

Архестрат подошел к обвиняемому и тихо заметил:

– Ты, однако, слишком молод для гражданской должности.

Клеарх ответил:

– Ты знаешь, мой дед и дядя не раз избирались жрецами Диониса.

Через час после положенных жертв оправдание Клеарха выглядело простой формальностью, когда вдруг встал некто Протой и сказал:

– Я чужой человек в вашем городе и прибыл пять дне и назад с кораблем из Элеи, с кожами и тканями. И когда я увидел это письмо, я очень удивился. Потому что клеймо, стоящее на этом пергаменте, показывает, что он сделан в мастерской Лисиппа. И я не знаю, чему мне верить: письму, на котором обозначено, что оно написано месяц, назад в Даскилии, или клейму и собственному разуму, который говорит мне, что этот пергамент я продал пять дней назад в Гераклее.

Стали спрашивать купца, кому он продавал кожу. Выяснилось, метеку Лакратиду. Привели Лакратида, тот признал кусок кожи и сказал, будто продал ее Хрисону, дяде Клеарха! Друзья Метона заявили, будто почерк Метона подделан. Народ недоумевал, но тут выступил вперед человек по имени Агарид, один из сторонников Метона, и заговорил так:

– Удивительное письмо подсунул нам вчера Клеарх и как нельзя более кстати для себя! Метона оно уличает в измене, а Архестрата – в клевете… Удивительное письмо: написал его перс, а пергамент куплен в Гераклее! И до чего этот варвар хорошо пишет по-эллински! И какую воинскую проницательность высказывает трусливый перс, не сумевший выстроить свои войска!

Есть, однако, у меня, – продолжал Агарид, – и еще одно письмо, подлинное, от афинянина Тимагора, уехавшего две недели назад. И все мы знаем, как отцу Клеарха перед смертью мерещились чудеса, а Клеарх в это время был в Афинах. Так вот, Тимагор свидетельствует, что Клеарх в это время, переменив обличье, был в Гераклее и что это он свел отца с ума обманом и колдовством, а теперь морочит весь город!

Клеарх усмехнулся, друзья его обнажили мечи, и ни тысяча и один присяжный, ни толпа, ни общественные рабы, следившие за порядком, не осмелились их задержать.

В тот же день Клеарх бежал на корабле с деньгами, приверженцами и дядей Хрисоном. На третий день пути, когда миновали Халкедон, началась страшная буря. Волны то поднимали корабль до небес, то опускали на самое дно. Кормчий велел править к азиатскому берегу, но Клеарху вовсе не хотелось во владения Ариобарзана, он бранился и бил гребцов:

– Клянусь олимпийскими богами! Я умру не раньше, чем отомщу этому доносчику Тимагору! Я знаю, афиняне привыкли к доносительству, и как только в казне кончаются деньги, так начинаются доносы, но боги не оставят безнаказанным доносчика, который старается не из нужды в деньгах, но из любви к народу!

Хрисон закричал ему:

– Не вопи так громко, святотатец, а то боги услышат, что ты здесь, и потопят корабль!

Клеарх отошел и бросился ничком на палубу от нестерпимой злобы на бога, ибо лишь его почитал виновным в приключившейся с ним беде. Если б не пророчество, не стал бы Клеарх просить жреческой должности; если б не стал просить должности, Архестрат, верно, не стал бы подменять письмо; умный человек Архестрат: глупый бы просто сжег письмо, а Архестрат просто переписал его слово в слово на другой коже!

Часто случается, что море подобно Радаманту и Миносу судит людей по их делам, и всем известна история о купце, который повез по морю продавать бочки с двойным дном. половина – вино, половина – вода, а на обратном пути буря смыла за борт половину денег, так что мошенник получил лишь причитающееся.

Вспомнив все эти истории, матросы решили, что море гневается на святотатца, угрожая мечами, загнали Клеарха в лодку и опустили ему туда мех с водой и ячменных лепешек. Добро и деньги изгнанника матросы решили честно разделить между собой; Хрисон плакал, его связали и кинули под лавку.

Клеарх не стал их ни о чем просить, а запрыгал в лодке и закричал:

– О богах неизвестно, существуют они или нет, но уж если существуют, то завидуют таким, как я, не таким, как вы!

Клеарха носило по волнам три дня, а потом выкинуло на берег.

Кругом него пели птицы, в воздухе вились бабочки и легкие стрекозы, и росла рожь, густая и высокая, такая, что почти с головой скрывала человека.

Клеарх не знал, остров это или настоящая суша, Азия или Европа и люди ли возделывали такую дивную рожь, а только встал и, собрав последние силы, пошел по тропе, добрел до дороги и там и упал.

Он очнулся и увидел, что его теребят какие-то люди. Его напоили куриным отваром, расчесали и умыли, и поставили перед всадником на богатой лошади, в штанах и в шапке, закрывавшей волосы, уши и щеки.

– Ты кто такой? – спросил всадник по-персидски. Клеарх дождался, пока его не спросят по-гречески.

– А ты кто такой? – дерзко возразил Клеарх.

– Я маг и хранитель поместья, посвященного Аша-Вахишта, и я везу доходы с него благочестивому и доброму человеку Митрадату, сыну Ариобарзана, в Даскилий.

Клеарх испугался и ответил:

– Я афинянин по имени Онесикрит, мой корабль разбился в недавней буре, а я спасся волею богов.