Читать книгу Дети рижского Дракулы - Юлия Ли - Страница 6

Глава 5. Штабс-капитан Бриедис

Оглавление

Соня бежала домой по бульвару Наследника, по дороге соображая, что скажет отцу. Мол, Настасья Даниловна не отпустила в ночь пешком. «Хорошо, что у доброй дамы нет телефона и папенька не станет той с тревогой телефонировать», – говорила себе Соня, осторожно ступая мимо большого здания Латышского общества, цепляясь за ограду палисадника, порой приседая и прячась за кустами роз, когда появлялся очередной, хоть и редкий в утренний час, прохожий. Рассветное солнце золотило каменное строение с колоннами, двойной лестницей и арками, на лепестках и бутонах вспыхнули искорки росы. Зажав под мышкой дневничок, Соня на минуту перегнулась через чугунную ограду, чуть смочила руку в росе – надо было оттереть кровь с пальцев – и зашагала к магазину.

Ей часто приходилось разносить заказы после учебы, порой Соня оставалась на ночь у многочисленных знакомых отца и матери. Если такое случалось, Николай Ефимович садился за чтение в кресле у витрины, дверь магазина не запирал на замок. Все знали, что он дожидается возвращения дочери. Некоторые из соседей качали головами, предупреждая, что город ночью опасен, но Соню невозможно было остановить. В душе она была ярой эмансипанткой и суфражисткой, мечтающей когда-нибудь права женщин увидеть установленными вровень с правами мужчин. Сколько можно ставить женщину – сильную и решительную – в такую неловкость, при которой она непременно изворачивается и по-женски хитрит, для того чтобы делать, что должно по чести и совести? Сколько можно ощущать на себе соседскую неприязнь при одном только шаге от устаревших традиций? Соня мечтала, чтобы общество прекратило свое лицемерие по отношению к одним и увидела наконец достоинства других. «Всяческая эмансипация состоит в том, что она возвращает человеческий мир, человеческие отношения к самому человеку», – писал Карл Маркс.

Николай Ефимович не мог не уважать ее мыслей и выбора, тем более что мысли эти совпадали с мнением Маркса, к которому он питал большое почтение. Сверх того, он не имел ничего против энергичных женщин, и даже женился на одной из них. Свой след накладывала и работа с литературой. Человек, читавший столько книг, сколько читал Каплан, имел столь широкие взгляды на жизнь, что невольно стал принимать как данность любые взгляды, любую небывальщину, даже каннибализм, нигилизм, метемпсихозы, инквизиторские войны и суфражисток, следуя завету Шекспира и находя логику во всяком земном явлении.

Тихо подкравшись, Соня глянула за стеллаж: отец дремал в кресле у столика с включенной лампой под темным абажуром, на коленях его лежал раскрытый «Дон Кихот», за спиной расправила крылья монстера. Услышав звон входного колокольчика, он тотчас же выпрямился, подхватил соскальзывающую книгу, принялся протирать глаза под очками.

– Доброе утро, папенька, – шепнула Соня, нырнув между стеллажами, чтобы отец не успел разглядеть ее ужасного вида, и умчалась наверх.

В спальне Соня заперлась изнутри на ключ и привалилась к двери. В маленьком государстве барышни Каплан всегда царил беспорядок. Кровать с прикроватной тумбой, заваленной книгами, комод, на котором вместо щеток и шкатулок тоже возвышались тома и фолианты, ярко иллюстрировали явление беспощадной энтропии. Стену оживляло единственное украшение – скрипка с перетянутыми для левой руки струнами, висевшая над изголовьем, как распятие, – тяжелое напоминание о брошенных в третьем классе уроках музыки. Соня была левшой и так и не смогла добиться в игре на инструменте успехов. В небольшое полукруглое окно лились янтарные лучи утреннего света, высвечивая армию пылинок, устремившихся от фрамуги к стопкам покоившихся прямо на полу книг. За стеклом укоризненно качали ветвями зеленые акации.

Быстро зашторив окно, Соня сунула дневник в портфель и скинула грязную форму, припрятав ее под зимним пальто, давно грустившим на углу комода в обществе собрания сочинений Сервантеса на испанском, который Соня не знала, но, бывало, истязала перед сном. Оставив на себе дневную сорочку, панталоны и гольфы, к ужасу, вспомнила, что по словесности задали сочинение по Островскому, по алгебре какие-то задачи, а еще надо было зайти к Екатерине Васильевне, учительнице по географии, и ответить прошлый урок.

Так, прямо в панталонах, уселась на кровать, разложив вокруг себя учебники, а под тетрадь сунув красочное издание «Необыкновенные путешествия», включавшее кучу романов Жюля Верна. Через час сочинение было написано, сразу набело с одной помаркой (а, пусть, большего не успеть!), задачки решены, урок по географии повторен.

Потом из комода были вынуты старая штопаная форма и второй черный фартук, подаренный тетей Алисой, но ни разу не надеванный. Соня застегнула все крючки, собрала волосы в корзинку на затылке, пригладила выпавшие волоски у шеи.

Завернув в кухню, она поморщилась, с неодобрением покачала головой, окинув взглядом стол, что вчера накрыла к ужину, – все стояло так, как она оставила. Ветчина и сыр заветрелись, хлеб подсох, язык испортился и издавал запах, будто в кухне травили мышей. Судя по всему, и матери не было ночью. Та должна была к концу мая сдать одной купчихе три платья непростой работы.

Вниз Соня спускалась, уже размышляя над тем, какими изданиями или каталогами можно прикрыть внезапное желание посетить развалины замка Кокенгаузен, где обитала таинственная мисс Тобин, если ее заказ не был еще собран.

– Как поживает Настасья Даниловна? Ты хорошо добралась? Надеюсь, не ждала конки? – Отец нетерпеливо поджидал ее у самой лестницы. – Я всегда прошу тебя, потрать лишние пять копеек и возьми одноместного извозчика.

– Да, папенька, я как раз извозчика и брала. Попался знакомый, представляешь, расспрашивал, какие книжки я везу на этот раз. Пришлось ему пересказывать сюжет «Монте-Кристо». Он отчаянно охал на судьбу бедного Дантеса.

– Хорошо, – с каким-то тяжелым привздохом сказал Николай Ефимович. – Хорошо.

– А вот о тебе, папенька, того же сказать не могу. – Она погрозила пальчиком и подхватила с края прилавка стопку книг, лежавшую как попало, видно, оставленную кем-то из покупателей. – Ты вчера к ужину и не прикоснулся.

– Тут такое было… – вновь вздохнул отец, запустив дрожащие от волнения пальцы в седеющие волосы.

Соня почувствовала, как подогнулись ноги, она оставила стопку книг и одной рукой схватилась за книжную полку рядом, неловко сдвинув четыре тома Мольера внутрь.

– Вчера здесь была полиция.

Мольер попа́дал на пол. Соня, ощущая темноту перед глазами и свинцовый привкус во рту, присела, чтобы подобрать фолианты.

– Хорошо, что ты вчера ушла. Это ужасное событие. Это просто из рук вон… На нашей улице! Всю ночь здесь была толпа, только разошлись.

– Что т-такое, папенька, стряслось? Мама где? Мама цела?

– С мамой все хорошо, она будет к обеду, забежала вчера на четверть часа, едва ты унесла заказ. Убили учительницу из вашей гимназии. Убили здесь, рядом… в Латышском театре, прямо во время представления. Еще в вечер четверга… А я-то думал, отчего здание Латышского общества закрыто?.. Сначала ничего не понятно было, а вчера, когда ты ушла, ее вынесли… Ах, какое горе! Такое зверство… Узкое сапожное шило воткнули прямо в печенку. Она и не вскрикнула. И, может быть, уже была мертва… Вся обескровлена. Сидела в партере, откинувшись на спинку.

– Камилла, – одними губами прошептала Соня, прижав черный переплет Мольера к груди. – А кто приходил дознание вести? Арсений?

– Да, Арсений… Теперь уж Арсений Эдгарович. Он переменился после Николаевской академии.

– Что-нибудь про м-меня говорил? – Раз уж погубили учительницу, стало быть, выходка с табельным оружием будет обнародована и не избежать глупой-глупой будущей писательнице и несостоявшейся частной сыщице Соне Каплан участи арестантки. Арсений безжалостно ее арестует. Из свойственной ему вредности.

– Говорил, чтобы я тебя не пускал по городу с заказами. Нехороший, сказал, это случай. Возможно, работа маньяка, который непременно будет убивать снова.

– Это Арсений такое сказал?

– Да.

Соня фыркнула, уже имея в уме фразы с опровержением его вердикта. Но вот незадача: с тех пор как тот получил назначение в полицию, Соня ни разу его не видела. Не были в магазинчике ни Бриедис-старший, ни его сын уже порядком года два. Соня поймала себя на обжигающей мысли, что не помнит даже, как Сеня выглядит. Папенька часто с привздохом поминал академию, в которую Бриедис-младший отправился учиться, но разговора не заводил, почему он стал вдруг таким чужим и избегает общества семьи Каплан. Соне было совершенно все равно, она держала на парня обиду. Последний раз она отправила ему открытку на Рождество с замечательной книжкой в подарок три года назад, на что Арсений ей не ответил. После чего и решила, что очень даже хорошо, что он исчез, по крайней мере, ее перестали припугивать предстоящим замужеством.

– А можно я к нему быстро сбегаю? – отчего-то вдруг решив исправить свою оплошность и повидать друга детства, попросила Соня. – Тут ведь через улицу? В первом доме полицейская часть, на Парковой.

– Зачем это тебе, Соня? Не нужно занятого человека отрывать от дела. Да и рано еще. Присутственные часы еще не наступили. Собирайся-ка лучше на учебу.

– Я уже готова! Я… я хотела бы рассказать ему про Кам… учительницу. Я ее знала. Всякие сведения делу полезны.

– Соня, это убийство. Не нужно играться в сыщиков. Когда ты уже повзрослеешь? Восемнадцать стукнуло.

Повзрослеешь! Это слово больно царапнуло сердце девушки, напомнив о страданиях Данилова. В свете ночных откровений бедного учителя излюбленный упрек отца показался холодной насмешкой. Она поджала губы:

– А вот выйду замуж за Арсения, как ты того хочешь, и повзрослею, коли тот одолжение сделает – попросит руки убогой. Будет вам обоим радость, – и, развернувшись, зло впихнула Мольера на полку.

– Соня, Соня. – Николай Ефимович двинулся меж стеллажей, издав вздох, полный горького сожаления. – Я пойду немного посплю. Я ждал тебя, бодрствуя, до трех часов ночи. Устал. Позавтракай сама.

– Иди, папенька, я пока цветы полью и заказы рассортирую. Сегодня суббота, уроков мало.

Перед самым выходом в гимназию Соня столкнулась с Мильке, поставщиком книг, прибывшим на одноместном экипаже, позади которого плелась груженная свертками подвода.

– Нет ли посылки с последними романами Жорж Санд? – запыхавшись, спросила она. Поставщик заломил шляпу на затылок и улыбнулся:

– Есть, – и, спрыгнув с подножки, отвесил шутовской поклон, шляпой сметая пыль у ног девушки. – Мадемуазель будет рада узнать, что у госпожи Санд было написано продолжение «Лукреции Флориани» – «Замок в пустыне». Я взял ее для вас.

– О, Роман Францевич, благодарю. А более никаких ее книг не привезли? В списках было еще три.

Таинственная мисс Тобин заказывала книги только на английском. В последнее время полюбила читать покойную госпожу Санд. Книг на русском она не читала. По крайней мере, в лавку Каплана не поступало ни одного заказа книг на русском языке.

– Только «Замок в пустыне»-с. Но, если надо скоро, – достанем.

Соня поблагодарила Мильке улыбкой и понеслась в гимназию, не переставая размышлять, комбинировать идеи и представлять, как они завтра с Даниловым отправятся в Синие сосны. Все, что Соня знала о таинственном, скрытом в развалинах поместье в Кокенгаузене – оно лежало сразу после кладбища со старыми квадратными крестами и мшистыми надгробьями и что его содержали англичане. Книги принимала экономка. За трехчасовую тряску в поезде и поставку нередко тяжелой поклажи она давала Соне в качестве чаевых полуимпериал. Таких у Сони набралось уже двенадцать.

В школе царило смятенное возбуждение. Классные дамы с тройным тщанием гоняли учениц, не давая им задерживаться в коридорах на переменах между уроками. Субботний день был коротким. Соня с трудом высидела Закон Божий с нудным бормотанием отца Анисима, еще не старого, но со своей апостольской бородой и унылым, сонным выражением лица казавшегося древним старцем.

Потом должен был идти урок живописи. Его перенесли в класс математики (верно, потому, что комната для живописи была опечатана полицией, тотчас рассудила Соня). Вместо Камиллы Ипполитовны пришла классная дама Варвара, приволокла голову Аполлона, села за учительскую кафедру и велела изобразить грифелем бюст.

Девочки нехотя достали рисовальные тетради.

Весь урок Соня больше работала ластиком, нежели карандашом, так ничего и не изобразив, и получила от Варвары выговор с обещанием оставить Соню мыть полы. Голова ее была занята раздумьями, а тут добавилось еще одно занятие: слушать и прислушиваться. Вся превратившись в слух, Соня втирала в бумагу ластик, пытаясь урвать частички перешептываний классной дамы с постоянно возникающими лицами на пороге класса и разговоров, порой раздававшихся в коридоре. Заходили врач, учитель математики, какие-то незнакомцы.

В школе велось дознание. Участковый пристав второго городского участка по очереди допрашивал весь штат гимназии, расположившись аккурат в зале для живописи. Девочки сидели тише воды ниже травы. Все знали о смерти учительницы, и никто не смел обсуждать эту новость вслух. Но никто и не ведал, что именно она выкрала револьвер у кого-то из полицейских (а может, то был просто краденый или купленный в ломбарде? Хоть бы так!) и подложила его учителю истории.

Григория Львовича Соня еще не встречала. Но он был в гимназии, она успела заглянуть на перемене в пустой кабинет истории, заметив знакомый портфель у ножки учительской кафедры.

Третий урок, проведенный здесь же, в этой комнате, сменился четвертым. Учитель математики был очень рассеян и вместо дискриминанта стал сызнова объяснять квадратные корни. Девочки ни слова ему не сказали поперек, даже не хихикнули. Соня обеспокоенно глядела на их сосредоточенные лица, не понимая: смерть Камиллы или же вчерашняя выходка с револьвером сделала их чрезвычайно покорными? Словесность прошла более или менее в прежней манере, преподаватель был из новеньких, пришел на замену почившему старому слепому профессору, месяца еще не прошло. Он остался равнодушным к смятению в гимназии и размеренно декламировал правила композиции, несмотря на шум беготни и возгласы из коридора.

После молитвы, совершенно позабыв зайти к географичке Екатерине Васильевне, Соня двинулась на второй этаж в кабинет живописи. Путь ей преградила синяя фигура классной дамы:

– Куда вы, Соня? В кабинет живописи нельзя.

– Там полиция?

– Да, участковый пристав. Он ждет учителя математики, который сейчас у доктора Финкельштейна, приходит в себя. Ему резко плохо сделалось.

Соня насупилась, тотчас задавшись вопросом, отчего это учителю математики вдруг стало так нехорошо, что его отхаживает Дашкин папенька? Какие он имел отношения с Камиллой? А может, это он револьвер Грише подсунул? Надо его на предмет честности прощупать. С квадратными корнями вместо дискриминанта он сегодня был весьма подозрительным.

– Раз Вениамину Савельевичу нехорошо, я тогда зайду? Можно? – Она уже потянулась к дверной ручке, скользнув рукой под локтем классной дамы. – Я тоже знала Камиллу Ипполитовну. У меня есть что сказать его благородию полицейскому.

– Негоже, барышня, мешать полиции работать. Вот когда учениц станут допрашивать, тогда скажете все, о чем спросят. – Классная дама выпятила грудь, заставив Соню отшагнуть, расправила руки, облаченные в пышные рукава синего платья, решительно защищая дверь всей мощью своей фигуры.

Тут дверь отворилась, и надзирательница получила по спине неприятный удар, чуть не навалившись на Соню.

– О, прошу прощения, я не хотел вас задеть, – под локоть ее придержал высокий темноволосый молодой человек в мундире как вороново крыло, почти черного цвета. Сначала Соня не узнала его – стал на две головы выше, отпустил тонкие усы и бородку, но голову причесывал, как и прежде, аккуратно, волосок к волоску. И мундир носил с прежним гордым величием, только сменил его с юнкерского на полицейский.

– Сеня? – выдохнула девушка, обняв портфель и глядя на него снизу вверх: на двойной ряд начищенных пуговиц, на жесткий воротник-стойку, галунные погоны и портупею.

– Разрешите представиться: участковый пристав гражданских и уголовных дел Рижской городской полиции второго участка городской части Арсений Эдгарович Бриедис, – и, по-военному стукнув каблуками, отдал Соне честь, шутливо, разумеется, поскольку голова его была без привычной фуражки – фуражки юнкера, как запомнила Соня. Он вырос, возмужал, лицо стало добрее, глаза смеялись. Кажется, он напрочь забыл о детских ссорах и рад был видеть Соню.

Классная дама стояла и молча, в непонимании взирала на встречу давних знакомых.

– Арсений Эдгарович – сосед наш, живет у цирка… – залепетала Соня, объясняя классной даме неловкую ситуацию, одновременно страдая, что именно сегодня пришлось надеть старую форму. – Я и понятия не имела, что ты… вы, Арсений, здесь… ведете это дело. Хотя папенька говорил нынче утром, что вы заходили в магазин. Жаль, я вас не застала.

– А как мне жаль, – подхватил Арсений в такой манере, будто они и не расставались на несколько лет, будто он и не думал избегать ее все эти годы. «Какой он, оказывается, статный, прямой, сильный. Вот уж не подумала бы, что так изменится после учебы. Совсем другим человеком стал – улыбается».

– Я бы вас не узнала. Почему вы забросили ходить к нам за книгами?

Арсений не удержался от извиняющегося взгляда в сторону надзирательницы.

– Я успел услышать, что вы шли сюда оказать следствию помощь, – оставил он без ответа вопрос Сони. – Вы знали Камиллу Ипполитовну?

– О-очень хорошо! И хочу помочь.

Арсений повернулся к классной даме и гордо, как-то по-особенному, по-военному, царственно, будто был по меньшей мере племянником министра или даже самого государя императора, наклонил голову. Настоящий офицер. Соня аккуратно прятала потертые манжеты старой формы под портфелем. Хорошо, фартук тети Алисы ей к лицу.

– Могу я задать ученице Софье Николаевне Каплан пару вопросов, пока есть свободная минутка?

Надзирательница мягко ретировалась, верно, попав под обаяние улыбчивого черноволосого офицера, и Соня была приглашена в залу живописи, временно превращенную в следственный кабинет.

Участковый пристав по-хозяйски расположился за кафедрой Камиллы, столешница была покрыта бланками протоколов, на углу лежала фуражка – не юнкерская, конечно, полицейская. Напротив был поставлен еще один стул. Жестом Арсений пригласил девушку сесть. Но Соня, войдя в кабинет и сделав несколько нерешительных шагов, остановилась, продолжая обнимать портфель и глядеть на нового, возмужавшего Арсения, ставшего, как и мечтал, полицейским, но почему-то каким-то далеким и другим.

Она начала вспоминать, о чем говорил отец, мама, соседи. В голове всплывали отрывки весьма странных слухов. Об Арсении не говорили как о полицейском, назначение которого стало доброй вестью. Его назначение не обсуждали с радостью на улице, об этом не кричали из окон, об этом не шептались в лавках. Она помнила, что Арсений служил в Казани. Вмиг перед глазами, будто яркая вспышка, встало название полка, в который тот был командирован.

– Разве не служили вы в Ахалцихском пехотном полку?

– В 162-м пехотном Ахалцихском полку, – улыбался Арсений как ни в чем не бывало. – Прослужил три года, получил штабс-капитана и теперь здесь, как и задумывал.

– Но разве папенька ваш, Эдгар Кристапович, не… не заругает? Как же ваша военная карьера? – выпалила девушка. – Он говорил, нарочно вас далеко заслал, аж в Казань, чтобы вы не вздумали исполнить обещанного.

– Ах, Сонечка, все так. – Арсений перестал улыбаться, но голову не опустил. – Отец был не рад моему решению служить в полиции. Так что мне пришлось по приезде поселиться в казенной квартире над участком. Там и живу второй год как. А вовсе не у цирка.

– Я совершенно ничего об этом не знала! Сегодня только поняла, как давно от вас не получала новостей. А вы живете через улицу. Как же так? Со мною и с папенькой вы ведь отношений не портили. Зачем же избегали?

И тут она поняла, что расспросы ее совершенно неделикатны, что отец Арсения переживал глубокое горе, когда сын разрушил все на свой счет мечты, оттого оба сторонились соседей, чтобы избежать пересудов.

– Я думал, вы на меня дуетесь, – по-прежнему делая вид, что ничего не произошло, отвечал Арсений, – что тогда не поддержал мысли стать сыщиком.

– Вот вам и наказание! Вы меня не поддержали, а вас – ваш папенька. Все квиты. Не будет Эдгар Кристапович долго обиды держать. Я вас простила давно, и он простит. А Эдгар Кристапович ведь нынче все еще в полиции?

– Да.

Она замерла, глядя на него, как маленькая девочка на статую Петра Первого, не скрывая радости, восхищения и чуточку досады, что с назначением такая неловкость вышла.

Внезапно дверь распахнулась, оба вздрогнули. В залу для живописи ворвался Григорий Львович. На миг Соне показалось, что он рассержен и взвинчен. В школе учитель истории не позволял себе растрепанных волос и расстегнутой тужурки. Под мышкой он держал портфель, отчего тужурка его смешно топорщилась в плечах, делая его похожим на всклоченного воробья.

Захлопнув дверь, он расстегнул сумку, вынул оттуда револьвер «смит-вессон» и двинулся на Соню и Арсения, немного выставив руку с оружием вперед. С тихим вскриком Соня бросилась за спину участкового пристава. Бриедис, расправив плечи, шагнул тому навстречу.

– В-ваш револьвер? – избегая смотреть в лицо, Данилов неумело протягивал оружие дулом вперед, очевидно, не подумав, что так его держать не стоит, хоть курок не был взведен, все равно наверняка опасно.

Арсений Эдгарович продолжал стоять, выпрямившись во весь рост и скрывая под маской бесстрастности совершенно естественно возникшее недоумение. Вероятно, тоже на короткое мгновение подумал, что невысокого роста взлохмаченный чудак собирался стрелять.

– Это же ваше табельное оружие, так? – настаивал Данилов, сделав еще один неловкий шаг боком.

Арсений перевел взгляд на предмет, которому был обязан появлением на допросе третьего лица. Долгую минуту он разглядывал револьвер на расстоянии. Потом взял его в руки. Это была русская модель «смит-вессона» с укороченным стволом в шесть дюймов, произведенная не в Америке, а в Туле, судя по его деревянной отделке в виде щечек. Вчера Соня не успела его разглядеть. А теперь видела хорошо.

– Как он к вам попал? – Пристав переломил ствол, заглянув, все ли патроны в гнездах.

– Это сложно объяснить, господин пристав, – начал учитель истории, бросив отчаянный взгляд на Соню, прятавшуюся за спиной полицейского. – Давайте остановимся на том, что я его у вас украл.

Соня вырвалась вперед:

– Вы что же решили, Григорий Львович? Вот так обо всем молчать?

– Да, – коротко ответил Данилов.

– Что происходит? – Бриедис громко щелкнул стволом, поставив его на место. – Придется все рассказать. Вчера вечером я хватился своего оружия. Это не табельный револьвер – отцовский. Отец отдал его мне перед отбытием в Казань. В шесть часов вечера будет двое суток, как он исчез, мне пришлось бы бить тревогу. А он у вас, Григорий Львович. Почему вы откладывали визит в полицию?

– Я должен был забрать его у начальницы.

– Как вам удалось его забрать? – Соня побледнела, заломив руки; сердце предчувствовало недоброе. – Что вы сказали Анне Артемьевне?

– Я подписал свой уход. – Учитель выпрямился и вновь бросил на Соню взгляд, теперь уже преисполненный горечи. – Сказал, что, выпивши, не помнил, как сунул оружие в портфель, сказал, что прошу прощения. Анна Артемьевна отпустила меня без скандала.

– Зачем вы это сделали? Что же теперь с экзаменом? Как мы его сдадим?

– Григорий Львович, – оборвал Арсений Сонины причитания. – Прошу вас сесть на этот стул, – он указал на место по ту сторону кафедры, – а вас, Софья Николаевна, попрошу занять мое место.

Оба послушно сели. Разделенные кафедрой, они выглядели как два нашкодивших ребенка, опустили головы и обнимали свои портфели, будто дорогие сердцу игрушки. Бриедис остался стоять между ними, грозно скрестив руки на груди.

– Итак, я не спрашиваю, зачем вам понадобилось возводить на себя напраслину, Григорий Львович, брать вину за кражу револьвера, поскольку вы это сделали из благородных побуждений. Не так ли?

Данилов понуро кивнул.

– И совершенно напрасно. Кража из полицейского участка – это дело полицейского участка, и разбирательство мы вести по этому делу все равно будем. Так вот просто оставить это нельзя. Вам, Софья Николаевна, – пристав сделал пол-оборота к Соне, – совершенно нечего беспокоиться по поводу экзаменов. Григорий Львович не покинет гимназию и примет у вас свой предмет.

Данилов вскинулся. Соня тотчас поняла, что уходил тот из школы не только из благородных побуждений, он опять собирался бежать, а увольнение просто пришлось кстати. Но они оба уже были в плену у пристава, которому придется довериться и все рассказать.

– Я настаиваю. Это я взял оружие. Я должен уйти.

– В корпус следственной тюрьмы, – отрезал Бриедис. – Я лично препровожу вас туда, поскольку все, что вам остается после такого неслыханного признания, – это ждать решения суда за решеткой.

Данилов вновь сел на стул, вперившись невидящим взглядом в пол, и еще крепче прижал портфель к расстегнутой тужурке.

– Как револьвер оказался у вас?

– Я обнаружил его у себя в портфеле.

– Когда? Мне нужно точное время, по возможности.

– В начале урока у выпускного класса.

– У вас, Софья Николаевна? – Арсений, не расплетая рук, сделал механические пол-оборота в сторону девушки.

Она кивнула, кусая губы и лихорадочно соображая, с чего начать признание и стоит ли говорить Арсению все.

– Это было около одиннадцати часов пополудни, третий урок, – вставила она. Потом вскочила, заломив руки: – Арсений, вы должны выслушать все по порядку. Это очень скверная история, она просто невероятна, полна странностей, но… Григория Львовича хотят убить!

– Софья Н-николаевна, – Данилов резко поднялся, протянув в сторону девушки руку, останавливая ее, – вы не имеете права, я вам не для того… вы стали случайным свидетелем… это недопустимо! Это касается только меня и моей семьи!

– Вы не справитесь один, – взмолилась Соня, чувствуя себя предателем и негодяйкой. – Арсений не допустит, чтобы мы утаили что-то. Так или иначе, нам придется во всем сознаться.

– Арсения Эдгаровича касается только детали кражи его револьвера.

– Но ведь украли его, чтобы вас убить и подставить Арсения Эдгаровича. А повинна в этом я. – Соне захотелось разрыдаться, но она вдруг вспомнила кичливую мордашку Сеньки-юнкера, который кривился, едва Соня начинала говорить, что станет сыщиком не хуже Дюпена. Да, она не сможет поступить в полицию, даже если пойдет против воли отца, как сделал это Арсений, но не оставит идею работать частным образом. И докажет, что женский аналитический ум стократ превосходит мужской! И однажды станет распутывать самые сложные преступления, читая лишь «Ведомости Рижской городской полиции», сидя в кресле своей книжной лавки.

Сдержав негодование за стиснутыми зубами, она опустила глаза. А потом открыла свой портфель и вынула дневничок.

– Я написала убийство Григория Львовича, – сказала она ледяным тоном, протягивая тетрадь приставу. – На самой последней странице, запись за четверг.

Дети рижского Дракулы

Подняться наверх