Читать книгу Почти как в сказке - Юлия Март - Страница 2

Я расскажу вам одну историю, особенную. Про смерть и страх, про любовь, которая побеждает всё. Вы спросите: кто я? Тс-с, об этом чуть позже. А сейчас прислушайтесь… Вы слышите приближающийся топот легких детских ножек по деревянному полу? Это бежит малышка Агапи, ей скоро будет семь. Если начавшийся геноцид Понтийских греков не заберёт её жизнь раньше.

Агапи пока не понимает, что происходит вокруг, кроме того, что началась война, из-за неё люди, которые жили рядом, внезапно стали ненавидеть друг друга настолько, что им с мамой пришлось бежать. А, значит, лето скоро закончится, но она не пойдёт в школу, как мечтала с подружками… которых увели куда-то странные мужчины, пока Агапи бегала домой. И дома уже не было: была мама с чемоданом, бледная, с дикими глазами, схватившая дочь в охапку…

Но вскоре непонятные и пугающие вещи ушли на второй план в детском сознании: их вытеснило щекочущее и радостное ожидание приключений и перемен, надежда на новые волшебные места и встречи. И хотя жизнь перестала быть размеренной и спокойной, ребёнок сохранял радость в своём сердечке, пока мама была рядом, пока не теряла силу духа и кураж.

Этот город был одним из многих на пути матери и дочери, бежавших из Греции. Куда они направлялись? Агапи не знала, лишь ловила иногда мелькавшее в разговорах слово «Америка». Она, её мать и ещё трое беженцев-мужчин силою обстоятельств оказались соединенными в тёплую и крепкую компанию. Кроме того, Агапи танцевала с бубном, её мать пела, а трое мужчин играли на музыкальных инструментах: лира, бузуки и барабаны. Именно благодаря спонтанным концертам им удавалось сводить концы с концами: питаться в тавернах и ночевать на постоялых дворах, а не на улице.

Сейчас, пока мужчины искали лодку, чтобы уплыть из Трапезунда, Агапи и её мать обходили таверны в поисках еды и безопасного места для ночлега, за вменяемые деньги. С каждым днём войны слова и обещания становились всё более зыбкими и ненадёжным, а услуги – дорогими. Люди окончательно переставали доверять друг другу, страшась облав и прочих зверств, которые сами же и порождали.

Мать не поспевала за легконогой дочерью, кричала ей вслед «Стой», заранее зная, что никто из их компании не сможет оплатить проживание и ужин под столь дорогой вывеской. Но Агапи отчаянно захотелось забежать именно сюда, в эту таверну, под тёплый желтый свет бумажных фонариков, привязанных к деревянным перилам веранды, вынесенной почти на самый пляж. Это напоминало Дом. Не тот, который Агапи помнила разумом, а тот, каким он навсегда запечатлелся в её душе. И Агапи с наслаждением прислушивалась к гулкому ритму дребезжащих половиц, который выбивали её дешевые сандалии по деревянным доскам веранды. Ритм походил на танец беледи. Развеселившись, Агапи с широкой улыбкой заскочила внутрь таверны.

Владельца таверны звали Мурат, и на тот момент ему было около сорока. Заведение они содержали вдвоём с матерью: отец скончался, а сын так и не женился – не нашёл себе девушку по душе. Как говорила мать, всё ждал особенную. Невесты сперва ходили толпами: и богат, и при деле, и хорош собой, но дальше встреч и коротких романов Мурат не заходил, а потому слухи о бесперспективности отношений с ним быстро разлетелись по сарафанному радио, и женское население Трапезунда признало мужчину безнадёжным в плане брака. Что вполне устраивало и мать вечного жениха, и его самого. А с годами и интерес к женщинам выцвел, словно старое фото на стене таверны, ставшей единственным смыслом жизни для Мурата. Лишь об одном мужчина сожалел вечерами, когда слушал разговоры посетителей – что судьба не одарила его детьми.

Агапи ворвалась в таверну, как шквалистый зимний бриз: казалось, даже скатерти приподнялись над столами от резкого порыва ветра, а цветы впились корнями в горшки: не ровен час, сдует!

Девчонка остановилась, осмотрелась. Встретилась глазами с Муратом и, безошибочно признав хозяина, направилась прямиком к нему. Глаза Агапи мерцали изнутри каким-то непостижимым, особенным светом, а улыбка на милой мордашке обезоруживала. Мурат невольно залюбовался чудным ребёнком.

– Мы с мамой хотели бы переночевать и поесть, – выпалила Агапи, едва подойдя к мужчине, – но у нас не очень много денег. У вас дорого?

Мурат медлил с ответом. Что-то давно забытое, тёплое, шевельнулось в душе. Эта малышка неведомым образом, всего за несколько минут своего пребывания в таверне, тронула его сердце. И вроде бы нужно было что-то ей ответить, а мысли Мурата занимало совсем иное: если девочка настолько мила и необыкновенна, то какова должна быть её мать?

И в эту минуту в таверну наконец-то вошла запыхавшаяся Анна, уставшая бежать за дочерью. Точно так же, как и Агапи, остановилась, обвела заведение глазами и встретилась взглядом с Муратом.

Нет. Мурата не пронзила молния, он не почувствовал ничего особенного… сперва. Но Анна, увидев, как дочь попрошайничает (с её точки зрения), улыбнулась мужчине искренней и чуть виноватой улыбкой, а в глазах её блеснули искры едва сдерживаемого внутреннего огня. И ровно в ту секунду сердце Мурата обожгло навсегда, призвав к жизни неукротимое, древнее, как сама жизнь, пламя, а душа почти полетела в Рай.

Агапи топнула ножкой, нетерпеливо ожидая ответа, и резкий звук мгновенно вернул Мурата на грешную землю.

– А сколько вы готовы заплатить?

Агапи назвала сумму, почти в три раза меньшую, чем обычная стоимость ночлега и ужина в таверне и доходных комнатах Мурата. Анна подошла и встала рядом с дочерью, прижав девочку к своему бедру. Мужчина улыбнулся им обеим:

– Этого вполне хватит. Ещё и на завтрак останется.

Анна в недоумении открыла рот, чтобы возразить, но звонкий голосок Агапи опередил её:

– Видишь, мама! Я же говорила, что чувствую, куда надо идти!

Агапи вприпрыжку поскакала к свободному столу и радостно уселась за него, где-то по дороге прихватив меню.

Анна и Мурат молча смотрели ей вслед.

– Спасибо, – тихо произнесла Анна. – Чем мне отблагодарить вас за щедрость?

– Сходите со мной на свидание! – в шоке от собственной наглости, выпалил Мурат. И тут же поспешил добавить, ожидая возмущённого отказа. – Когда поедите и выспитесь, конечно.

Но в глазах Анны снова мелькнули знакомые пляшущие огоньки.

– Мы здесь проездом… Но почему бы и нет? Завтра вечером, после концерта.

– Вы танцуете?

– Пою. Агапи танцует.

– Значит, смелую девочку зовут Агапи. А вас?

– Анна.

– Мурат. Присаживайтесь за стол, я приму у вас заказ. Кажется, малышка уже что-то выбрала.

– Ох уж эта малышка! Вечно ставит меня в неловкое положение! – рассмеялась Анна низким смехом с приливами волнующегося моря, отчего в груди Мурата разлился горячий лиман. – Мы вам действительно очень благодарны. Вряд ли смогли бы себе позволить такой комфорт с нашим скромным бюджетом…

Мурат лишь кивнул, пытаясь придать лицу невозмутимое выражение и одновременно справиться с бушующими внутри волнами непрошенных чувств. Отошёл якобы за вторым меню и встретился с пристально наблюдавшей за ним матерью. Пожилая женщина не произнесла ни слова, лишь молча подала сыну меню в красивой обложке. Во взгляде читалось: «Надеюсь, ты знаешь, что делаешь». Мурат благодарно кивнул, отвёл глаза и как можно более неспешно подошёл к столику Агапи и Анны, чтобы с обычной вежливой улыбкой принять заказ.

Весть о приезжих музыкантах разнеслась быстро: тревожная обстановка не способствовала развлечениям, а южная душа всё равно просит танца и песни. Всё утро и весь день Мурат слышал самые разные слухи и новости от гостей таверны о том, какое выступление вчера устроили гастролёры и какой концерт дадут сегодня. Наверное, последний, потому что их точно схватят. Потому что девчонка танцует, как Харита, а мать поёт, как Сирена, а так нельзя, неприлично, не к месту… но надо обязательно пойти и хоть одним глазком глянуть. Поэтому, когда вечером Мурат вместе с соседями покинул таверну, оставив её на попечение матери, никто не удивился: сегодня полгорода, так или иначе, «случайно» проходило мимо площади.

Её голос он услышал издалека. Мелодия летела над сгустившимися горячими сумерками, причудливо смешиваясь со звуками города, ветром и шумом прилива. Пела на греческом, которого он не знал настолько хорошо, вполне обходился родным турецким: в городе привыкли говорить одновременно на двух языках, не смешивая их. Но сердце, которое тронула агапэ – божественная влюбленность – безошибочно распознало слова любви, забилось сильнее, заставив ускорить шаг.

Когда Мурат вышел к площади, грустная любовная баллада закончилась, заиграл знакомый ритм беледи, и из-за барабанов выскочила в центр семилетняя девочка, легконогая и удивительно пластичная, с улыбкой включилась в танец, безукоризненно соблюдая традиционное исполнение, вызывая улыбки и восхищение зрителей. Мурат и сам невольно залюбовался ловкими грациозными движениями маленькой танцовщицы: временами трогательно-детскими, но вместе с тем – вполне гармоничными и уверенными, как у взрослой женщины. Интересно, кто её учил? Неужели мать?

Народу на площади прибавилось, расстеленная перед артистами на импровизированной сцене ткань начала заполнятся монетами. Агапи станцевала, поклонилась и ушла в тень за барабаны. «Сцена» – место на площади, ярче всего освещённое фонарями – пока пустовала, но трое мужчин-музыкантов заиграли известную мелодию танца зембекико (ζεϊμπέκικο), так живо и энергично, словно призывая зрителей размяться самим, пока певица и танцовщица готовятся к следующему выступлению.

Мурат нахмурился: казалось бы, обычное дело на любом уличном концерте, но не здесь и не сейчас. В той напряжённой атмосфере, в какой находился сейчас весь город, национальные греческие ритмы и массовые танцы выглядели весьма рискованно. И действительно: зрители слушали, хлопали, но никто не рискнул выйти танцевать на открытую площадку перед толпой. Мало того, толпа начала редеть. Музыканты закончили играть, будто растерявшись, но тут мелькнул белый полупрозрачный шарф, зазвенели монетки на вышитом поясе, и под фонари вышла Анна, одетая в костюм беллиданс.

Кажется, этого не ожидал никто. Музыканты переглянулись, Анна изящно прогнулась и замерла. Мурат, сам того не замечая, подошёл ближе, ещё ближе и встал в первом ряду зрителей. И тут тишину предвкушения разбил ритм барабанного соло, и женская фигура ожила.

Широкие бёдра, опоясанные толстым тяжелым поясом с монетами, качнулись вниз-вверх, как лодка, подхваченная волнами, а затем, подчиняясь требовательному биту барабанов, ускоряясь, резко проваливаясь вниз и дерзко взмывая вверх, затряслись. Ответом на это, во всем теле Мурата вспыхнул огонь. Зрители ахнули и затаили дыхание.

Толчки бёдер отдавались биением во всем женском теле: расходились волнами дрожи в лифе – по округлым формам грудей, извивались змеями в движениях рук, от плеч и кистей до самых кончиков пальцев. И эти пальцы как бы невзначай подхватывали густую копну волос, темным волнистым каскадом рассыпающуюся по покатым плечам. Мимолётный взгляд. Ресницы дрогнули – женщина отвела глаза. Тело замерло, а затем снова включилось в ритм танца. А Мурат поймал себя на крамольной мысли: быть может, это представление – для него одного? И отогнал сладкую мечту с позором: чем таким он выделяется из толпы? Но каждый удар барабана, каждое покачивание бёдра и нежная волна мягкого живота заставляли мозг распаляться сладостными образами. Теперь Мурат понимал только одно: эта женщина должна ему свидание, и он её просто так не отпустит.

Танец закончился, вызвав овации и значительное прибавление гонорара. В центр площадки вновь выскочила Агапи. Исполняя заводной рыбацкий танец и смеша зрителей детской непосредственностью, девочка дала матери возможность незаметно удалиться в тень. Потом откланялась и она, а трое мужчин вновь заиграли.

В самом конце площади появилось несколько людей с хмурыми лицами. По толпе пронёсся шепоток: кажется, концерт пора заканчивать, пока у тех, кто слишком чётко отделяет греков от турок, не иссяк запас терпения. Музыканты почувствовали общее настроение и объявили последнюю песню.

Под фонари вышла Анна, уже полностью одетая – в чёрное неброское платье. Взяла небольшую паузу, подождав, пока музыкальное трио сыграет вступление, и запела.

И вновь её голос полетел над вечерним городом, сплетаясь с ароматом цветов, шумом ветра и моря. Пела Анна о Греции, о море, о жизни вдали и потерях, которые навсегда останутся в человеческих сердцах. Кто-то из слушателей даже всплакнул, кто-то, несмотря на прекрасное исполнение, решил, что это уже слишком, кто-то испугался приблизившихся хмурых людей – зрителей стало меньше. Мурат непроизвольно сделал ещё один шаг вперёд, сам не зная, зачем, словно хотел закрыть Анну собой. Но ничего страшного не случилось, песня просто закончилась, артисты поблагодарили зрителей, и поредевшая толпа медленно начала расходиться. Хмурые люди затерялись где-то в ней.

К Мурату подскочила Агапи, расспрашивая о впечатлениях. Она возбуждённо подпрыгивала – и откуда в ней столько сил? Мужчина улыбался, рассеянно произнося в ответ какие-то слова одобрения, а сам тем временем размышлял о том, как бы напомнить Анне о данном ею обещании. Но женщина сама подошла к нему, поблагодарила за присутствие на выступлении и спросила, насколько удобным будет, если её друзья-музыканты отведут Агапи поужинать в таверну Мурата и сами останутся там, пока Анна и Мурат будут отсутствовать. Мужчина опустил глаза и сказал, что с удовольствием предоставит такому замечательному трио музыкантов отдельную комнату.

– Отлично, – улыбнулась Анна, – тогда все мы сегодня поужинаем и переночуем у вас. Так будет удобнее собираться, ведь эта ночь – наша последняя в Трапезунде. Мы уезжаем завтра…

Мурат лишь кивнул, а Анна дала Агапи материнские наставления и отпустила с музыкантами.

– Куда теперь? – Женщина повернулась к Мурату.

– Искупаемся? Вода сейчас, как молоко.

Сердце Мурата в очередной раз ёкнуло, но слова прозвучали, и отступать было некуда. Анна загадочно улыбнулась в ответ:

– Идём. Полная луна, купаться одно удовольствие.

Бело-серебристый диск луны заливал лениво волнующееся море ярким светом. Обнаженный Мурат стоял напротив Анны, удивляясь тому, как легко и не сговариваясь они оба разделись донага и вошли в тяжелую маслянистую воду.

Анна была небольшого роста, да и фигура её, как сказали бы сейчас, не вписывалась в идеальные стандарты: покатые плечи, полноватые груди и руки, округлый, выдающийся вперёд мягкий животик, выраженные полусферы ягодиц – обнаженная, она походила на чуть более худую копию Венеры эпохи палеолита. Но в этой выраженной телесной мягкости и округлости настолько ярко проявлялись трепетная, чувственная женственность и манящая, обволакивающая, как масляные воды темного моря, женская сила, что кровь Мурата начала петь, а всё тело его потянулось навстречу первородному, зовущему, томящему желанию…

Смущаясь закономерной реакции своего тела, которую невозможно было скрыть, Мурат всё же поддался могущественному притяжению тел. Он подошёл ближе к Анне, раздвигая бёдрами воды тёплого ласкового моря. Несмело дотронулся до женских плеч, позволил ладоням скользнуть на талию и уже увереннее притянул женщину к себе. Анна со вздохом прильнула к его груди. Мурат прижал её рывком, похожим на движение кинжала, стремящегося войти в ножны. Её тело пахло морем, оно отдавало нежное тепло, закрывая грудь мужчины от ночного бриза, щекочущего прохладой мокрую кожу. От этого контраста прохлады и тепла, от зефирной мягкости женского тела, сладко обволакивающего упругую жёсткость его, мужского, волоски встали дыбом: словно электрический разряд пробежал вдоль позвоночника, разжигая огонь по всему телу. Дыхание мужчины стало прерывистым и частым, в ответ Анна подняла лицо, и Мурат прижался губами к её губам. Сперва резко, будто отчаянно, боясь упустить шанс. Замер. Анна ответила, подавшись всем телом вперёд и, полуоткрытым ртом, приглашая его продолжить. И мужчина накрыл женские губы своими, завоевывая, подчиняя, проникая языком в горячий влажный рот, вливаясь в него, вкладывая в страстный поцелуй всю телесную тоску и жажду взаимности.

Их стон, общий на двоих, пролетел над волнами, резонируя с водой.

Анна отстранилась. Её грудь вздымалась и опадала, как волна прибоя. Женщина поймала затуманенный взгляд Мурата.

– Не здесь, – только и смогла прошептать она.

– Пойдём в сад, – ответил Мурат, тщетно пытаясь призвать мысли к порядку.

– За твоим домом? Нас там заметят!

– Все уже легли спать. Пока дойдём, заснут окончательно.

– Хорошо, Мураджим, как скажешь.

Мурат вздрогнул от уменьшительного обращения, так естественно прозвучавшего из уст Анны. Схватил женщину за руку и потянул из воды на берег.

Хихикая, как подростки, испытавшие первую сладость чувственных ласк, Анна и Мурат торопливо натянули одежду и почти побежали по каменным улочкам сонного ночного Трапезунда. Прерывали бег в закоулках, куда не падал призрачный свет полной серебристой луны, целовались страстно, с трудом заставляя себя расцепить губы и руки, чтобы бежать дальше, чтобы сполна насладиться внезапно открывшейся им радостью жизни и чистой страсти, обрести друг друга в освещающей свежести темного сада, пахнущего влажной землей и ароматами ночных цветов.

Мурат провёл Анну со стороны двора, сразу в цветущий сад, начинающийся за домом с доходными комнатами на втором этаже, где жили и они с матерью. Единственный балкон выходил как раз на эту сторону, но Мурат был уверен, что все – его мать и постояльцы – уже спят в столь поздний час.

В саду Анну словно подменили. Её глаза сверкали в темноте, как у дикой кошки. Она вздыхала, когда Мурат пытался поцеловать её в губы, отворачивалась, и его поцелуи скользили по щеке и шее; отнимала руки, отступала, словно убегая, как пойманная котом птица, которая всё ещё надеется улететь. Но блуждающая улыбка и учащенное дыхание поощряли любовные попытки Мурата, распаляя страсть всё больше.

Отступая-догоняя, словно играя, любовники оказались почти под самым балконом, и вдруг Анна замерла. Мурат воспользовался остановкой, схватил женщину в объятия, и они оба неловко рухнули на траву. Анна рассмеялась и тут же крепко зажала себе рот рукой, затем убрала её и прошептала:

– А что, если нас услышит твоя мать?

Мурат нехотя отвлёкся от груди Анны и приподнял голову:

– Она спит.

– А если нет? Если увидит? Уверена, решит, что я женщина с дурной репутацией. Вряд ли она желала бы своему сыну такую подругу.

– Сын давно вырос и сам решает, какая женщина ему нужна.

– И какая же?

– Такая, как ты.

– Бездомная одинокая мать без мужа, бегущая из собственной страны в неизвестность?

– Загадочная, пылкая, страстная…

– Поющая на площади?

– И прекрасно танцующая!

Анна фыркнула, но ничего не сказала.

– Считаешь меня легкодоступной?

– Нет. Считаю смелой. Мало кто из женщин, кого я знаю, отважился бы на такое.

– Такое что?

– Всё. Все выбирают безопасность и тихую скучную жизнь. А ты выбираешь жизнь.

– Когда по пятам идёт смерть, многие живут одним днём.

– В тебе слишком много жизни для смерти. Поэтому я выбрал тебя.

– Ты выбрал? По-моему, тебя выбрала Агапи, – рассмеялась Анна. Мурат накрыл её рот ладонью и тут же получил чувствительный укус за пальцы. Отпустил руку, Анна нахмурилась. Ответил, инстинктивно встряхнув укушенной кистью руки:

– Ты болтаешь, как и твоя дочь, без остановки. А ночь такая короткая, если вы уплываете сегодня…

В ответ Анна притянула его к себе для поцелуя.

Мать Мурата неслышно ушла с балкона и плотно прикрыла за собой деревянные створки дверей. Велела горничной не открывать до утра, якобы от душного запаха цветущего олеандра ей сегодня делается дурно, а под утро цветы пахнут не так сильно. Мурат – взрослый мужчина, пусть реализует свою скопившуюся страсть, беды не будет. Так даже лучше. Слишком долго здоровый мужчина не может жить без женщины, а случайная незнакомка – лучший вариант для таверны, чем жадная соседка. Лишь бы эта незнакомка завтра покинула Трапезунд навсегда.

Когда суп кипит в кастрюле, если вовремя не снять крышку, скопившееся давление сорвёт её само. Так и человеческая страсть, сдерживаемая слишком долго, ударяет в привыкшую быть холодной голову не хуже кипящего бульона.

Пока длились игры и ласки, Мурат ощущал себя хозяином ситуации. Но как только белое податливое тело Анны застыло под ним в ожидании, почувствовал себя юным мальчишкой, у которого всё случилось в первый раз. Страсть гейзером бурлила в теле, вызывая крупную дрожь и, одновременно, полную растерянность: куда приложить руки, что сделать с ногами, не будет ли Анне больно, тяжело, неудобно? Не глупо ли то, что он пытается сделать? И прекрасная ночь превратилась бы в постыдное воспоминание, если бы не чуткость Анны.

Женщина одним уверенным движением заставила Мурата лечь на траву и сама села сверху. Глаза мужчины расширились: так с ним не вела себя ещё ни одна любовница. Это и обескураживало, и заводило сильнее. К тому же вид на женское тело открывался потрясающий. Луна подчеркивала округлые выпуклые формы полных грудей, тонкость талии, переходящую в контрастную ей широту бёдер. Бёдер, скрывающих святая святых, в которое Анна впускала Мурата. Женщина наклонилась, и Мурат почувствовал, как их тела сливаются в едином порыве. Закрыл глаза и отдал себя во власть ритму, древнему, как сама жизнь. Словно биение барабанов, оно медленно, удар за ударом, подчиняло себе всё тело. Как танец живота, одновременный, парный – удар вверх, провал вниз, дробь, пауза, финальная восьмерка, дробь и – бесконечность!

Не искры, не фейерверк, не наслаждение – это было нечто большее, нечто не принадлежащее миру людей. Рай.

«В твоей любви я видел Бога», – сказал один арабский поэт. Теперь Мурат знал, что это не метафора.

Они плакали оба. Даже не стеснялись слез. Невозможно стесняться того, кого узнал в тысяче прожитых жизней, кто настолько един с тобой, что можно действительно запутаться, чья рука – твоя или его, кто твоё начало и продолжение. Плакали и понимали: то, что случайно произошло этой ночью, не было случайным и не станет, но, когда придёт рассвет и займётся свет нового дня, всё лунное, древнее, тайное и кристально-понятное ночное уступит место человеческому миру и его законам.

– Не уезжай. День ничего не решит.

– Иногда решают даже секунды. Секунда взгляда, секунда на удар сердца: и мы с тобой в этом саду.

– Останься. Живи со мной.

– Помнишь этих людей на площади? Они, как дикие голодные собаки, ходят вокруг, пока их мало, но как только соберётся стая, набросятся на нас.

– Почему? Вы же не сделали ничего плохого?

– Мы греки.

– И что? Меня не смущает, что ты гречанка.

– Так думают не все. Некоторые считают, что этой земли могут касаться только ноги турок.

– Не все турки такие. Большинство не таких.

– Не все. Но это большинство тоже боится за свои семьи, имущество, дома и защищает себя молчанием. Поэтому меньшинство, которое убивает – сильнее и беспрепятственно вершит, что хочет.

– Я смогу защитить тебя!

– Не спеши обещать, пока сам себя не знаешь в такой ситуации. И тебе есть, что терять.

– Может, ничего и не будет?

Анна покачала головой.

– Мы слишком заметные. А я ещё и танцевала на площади, хотя так не делаю.

– А зачем сделала?

– А зачем ребята сыграли зейбекико? Вдохновение не спрашивает нас, зачем то или это, а просто делает через нас то, что считает нужным.

– Да, я тоже подумал, что греческая народная музыка сейчас неуместна.

– Вся музыка – народная. Народ – это прежде всего люди, не греки и не турки, а люди с сердцем и душой. Если, конечно, душа ещё осталась.

– И ты хотела отвлечь?

– Напомнить, что все мы люди. Иногда через красоту песни и танца это получается…

– А в итоге, запомнили…

– …Что гречанка танцевала турецкий танец…

– А потом ушла гулять с турком.

– Думаешь, они заметили и это? Город большой.

– Город большой, а базар маленький. Утром у нас все всегда уже всё про всех знают.

– Значит, тогда у меня точно нет шансов остаться.

– Я не могу тебя отпустить.

– Меня не отпускай, отпусти Агапи.

– Но она же не уедет без тебя!

– Нет. И мы уедем вместе. Но тебе не придётся отпускать меня.

– Не уезжай!

– Я и не уезжаю. Я убегаю.

Небо посветлело, затем порозовело и постепенно начало вбирать в себя всё больше золота, чтобы выпустить на свободу солнце.

Мурат, словно в последний раз, прижал Анну к себе: запечатанные годами и так внезапно освобождённые чувства переполняли его сердце.

– Seni seviyorum, Sensiz yaşayamam, Seninle her zaman olmak istiyorum!*.

– Я знаю, Мураджим, я знаю. Σε αγαπώ περισσότερο από τη ζωή! Δεν ξέρω πως να ζω χωρίς εσένα!**

– Зачем ты это говоришь? Ты же знаешь, что я не понимаю по-гречески! Скажи на турецком!

____________

*Я люблю тебя, я не могу жить без тебя, с тобой я хочу быть всегда…

**Я люблю тебя больше жизни! Я не знаю, как буду жить без тебя.

____________

Но Анна только грустно вздохнула, провела тыльной стороной руки по щеке Мурата и поднялась с земли, вместе с улыбкой пытаясь стряхнуть с себя непрошенную печаль:

– Не лежи в росе на рассвете – спину застудишь.

И ушла через сад, чтобы войти с крыльца, обогнув дом.

В шесть утра Агапи и мужчины уже не спали: сидели в пустой таверне, ожидая, когда придёт хозяин и соберёт с них плату за проживание. Анна, успевшая быстро собраться, чтобы не задерживать отплытие, стояла рядом. Мурат медлил, пытался оттянуть неизбежное, считал, просил Анну ещё раз проверить, ничего ли она не забыла. Мужчины, стараясь не смотреть Мурату в глаза, сообщили Анне, что будут ждать её возле лодки на причале, и ушли. Агапи увязалась за ними.

И слава Богу.

«Жди меня здесь», – сказал Мурат, так и не взяв денег. Сказал и, как юнец, взбежал по лестнице наверх, на второй этаж. Минуту назад он всё решил. Хватит жить предсказуемой банальной жизнью, хватит тратить время в таверне: всю юность он мечтал о приключениях, о море, о любви – и вот теперь всё это ждало его. Ждало, как Анну её лодка из Трапезунда.

Мать зашла в комнату, по которой Мурат метался, как раненный зверь, лихорадочно кидая в сумку личные вещи. Закрыла за собой дверь.

– Ты не оставишь старую мать одну. Ты не оставишь таверну на меня.

Это был не вопрос, а констатация факта.

– Я мечтал об этом всю жизнь!

– Ты не оставишь старую мать одну.

Мурат почувствовал, как кураж покидает его.

– Я не могу жить без неё!

– Ты не оставишь меня одну в таверне.

Решимость испарилась.

– Отец взял с тебя обещание заботиться обо мне. Умру – уезжай, куда хочешь.

Руки опустились.

– Я хочу, чтобы ты жила, мама.

– Тогда иди и возьми с этой женщины деньги, которые она должна.

– Хорошо, мама.

Анна не могла совладать с тоской и тревогой, пока ждала Мурата внизу. Казалось, часы над барной стойкой тикают так громко, что звук набатом отдаётся в голове. Но Судьба хранит влюблённых. Анна не выдержала, вышла в сад. Мурат спускался по лестнице и, не дойдя последнюю пару ступенек, увидел в таверне тех самых хмурых мужчин с площади. Те, в свою очередь, заметили его:

– Вы укрываете у себя беглых греков?

Язык Мурата словно прилип к гортани. Где сейчас Анна? Если они спрашивают – значит, не нашли её. Только бы она оставалась там, где сейчас, и не заходила в общий зал!

Мурат взял себя в руки и силой преодолел последние две ступеньки.

– Вы из полиции?

– Мы слуги правосудия.

Мать Мурата зашипела на балконе, как разъяренная кошка, Анна от неожиданности вздрогнула и обернулась на звук. Пожилая женщина молча оттопырила четыре пальца, затем указала перстом на Анну и провела ладонью другой руки по горлу. Анна всё поняла. Изменилась в лице и незаметной тенью выскользнула через сад на улицу. Не помня себя, побежала к марине, где ждали лодка, Агапи, друзья и неизвестная жизнь. Но всё-таки жизнь.

В саду рассерженно зашипела кошка. Резкий звук прервал затянувшуюся паузу, заземлив электричество в воздухе.

Четверо хмурых мужчин разделились. Двое со скучающим видом начали ходить по таверне, двое продолжали беседовать с Муратом.

Где Анна? Она должна быть всё ещё в доме, нельзя пускать их туда!

– Что за вещи у вас стоят?

– Кто-то из жильцов съезжает.

– Мы поднимемся наверх.

– Если вы не из полиции, то не имеете права обыскивать комнаты.

Самый пожилой мужчина хмуро глянул на Мурата:

– Твоя мать турчанка, а отец?

По лестнице, с трудом передвигаясь даже с помощницей, спустилась пожилая женщина.

– Идите. Мы турки. И мы не будем мешать правосудию.

Мурат кинул на мать взгляд, полный огня.

Двое мужчин поднялись в комнаты, один встал в дверях, второй вышел в сад.

Внутри Мурата словно что-то оборвалось, но мать подошла к сыну ближе и громко произнесла:

– Дай им время, – и добавила на грани слышимости: – уплыть.

А вот теперь пора представиться и мне. Меня зовут Георго, мне 33 года, и я много путешествую: собираю народные песни, старые фотографии и истории.

Эта таверна привлекла меня тёплым желтым светом бумажных фонариков, привязанных к деревянным перилам веранды, вынесенной почти на самый пляж.

Я сел за столик глубоко внутри таверны, рядом со стеной, на которой висели старые фотографии. Пока несли заказ, я рассматривал их и, видимо, чем-то приглянулся хозяину, если он спросил разрешения подсесть ко мне со стаканчиком разбавленного водой узо.

– Нетипичный напиток для турка, – так я ему сказал с улыбкой.

Он грустно улыбнулся в ответ:

– Каждый вечер примерно в одно и то же время я сажусь за этот столик, смотрю на фотографии и отпиваю немного узо в память об одной гречанке. Обычно сюда никто не садится, но сегодня сели вы, вот я и напросился в вашу компанию… Не хочу изменять традиции.

– Я заметил фотографию на стене: она отличается от других… Это та самая гречанка?

– Да, она. Единственное, что у меня осталось в память о ней.

– А что с ней случилось?

– Надеюсь, она уплыла из Трапезунда вместе с друзьями. Знаете, это было в тот самый, чёрный, период в истории города, в последний год преследования греков. До сих пор ещё мы ощущаем последствия, хотя прошло уже больше тридцати лет.

– И вы до сих пор помните её?

– Каждый день. Она стала последней и единственной любовью всей моей жизни.

– Почему же вы не уплыли вместе с ней?

Хозяин таверны пригубил узо и после паузы ответил:

– Так сложилось. В вашем возрасте, юноша, кажется, что мы имеем полный контроль над обстоятельствами, но это иллюзия: обстоятельства имеют полный контроль над нами. Я не мог поступить иначе, хотя потом много лет жалел о собственном выборе: мы жили и вели хозяйство вдвоем с матерью, а мать тогда была в преклонном возрасте, и я не мог оставить её одну. Её и таверну. Впрочем, ситуация сложилась так, что я и не успел ничего выбрать: Анну искали, ей нужно было бежать. Даже её вещи остались у меня.

– А сейчас?

– Что сейчас?

– Если бы вам предоставили выбор сейчас, уплыть к Анне или остаться, что бы вы выбрали?

– Я даже не знаю, жива ли она и где.

– А если бы знали?

Хозяин замолчал, поднял глаза на фото:

– Сейчас мне почти семьдесят, и меня здесь ничего не держит: мать умерла двадцать лет назад, а ни женой, ни наследниками я так и не обзавёлся. Таверна – это единственное, что осталось у меня в этой жизни. Но моя жизнь больше похожа на музей с застывшими картинками: воспоминаниями и несбывшимися мечтами.

И тогда я решил, что пора, и достал из рюкзака письмо.

– Вас ведь зовут Мурат? Я не нашёл на берегу иной таверны с желтыми фонариками на веранде, – я протянул ему письмо.

Хозяин таверны кивнул. С плохо скрываемым недоумением он переводил взгляд с моего лица на письмо и обратно.

– Это вам. Думаю, вы узнаете автора. Прочитайте при мне, меня попросили дождаться ответа, если я найду и встречу вас.

Мурат взял письмо, развернул и начал читать. Я видел, как задрожали его руки, губы, а глаза увлажнились. Пару раз он отвлекался от чтения, чтобы быстрым движением потереть переносицу сложенными в щепотку пальцами, незаметно убрав выступившие слезы.

Мне хотелось оставить его одного, но нужно было дождаться ответа. Наконец, он закончил и посмотрел на меня, но как будто насквозь.

– Я отплываю в Америку из Трапезунда через пару дней. Если вы решитесь, то вот билет: купил его на всякий случай, чтобы точно нашлось место. А то хоть с окончания Второй Мировой и прошло семь лет, а, говорят, с билетами до сих пор напряженка, особенно в сезон. Но меня просили получить ваш ответ…

Мурат словно очнулся.

– Я еду. Конечно, я еду!

В пригороде Нью-Йорка осень наступает в сентябре. И хотя ещё довольно тепло, деревья меняют зелёный цвет на желтый и багряный, а дожди напоминают о том, что климат здесь совсем не средиземноморский.

Я подвёл Мурата к красивому богатому дому. Анна работала в саду, ухаживала за цветами.

Длинное путешествие измотало пожилого мужчину, но, как только он увидел Анну, словно помолодел. Стоял возле ограды, не решаясь войти, застенчиво поставив впереди себя старый дорожный чемодан, которому на вид было лет пятьдесят, не меньше.

Анна заметила Мурата сама и тоже застыла, держа в руках совочек для работы в саду. Потом взяла себя в руки и подошла к нам.

– Ты всё-таки приехал, – сказала, как ни в чем не бывало, но на последнем слове голос дрогнул.

У Мурата выступили слезы, но он сморгнул их и с деланной беззаботностью произнёс:

– Ты же свой чемодан забыла. Вот. Вернул. Хорошего гонца прислала, он меня разыскал.

Анна тепло улыбнулась:

– Это изначально была его идея.

Мурат с недоумением посмотрел на меня. Анна перехватила взгляд:

– Так он тебе не сказал?..

– О чем?

Но Анна промолчала.

– У тебя очень красивый дом. Надеюсь, муж не будет против, если я войду.

– Мужа нет. Да и Америка свободная страна, тут не будут шушукаться о том, кто приехал в гости к пожилой матери двух взрослых детей.

– А дети не будут против?

– У Агапи давно своя семья, а Георго сам тебя привёз, так что проходи, не стесняйся.

– Так этот чудесный молодой человек – твой сын? – улыбнулся Мурат, проходя в сад. Анна посмотрела на него, и в глазах свернули знакомые бесенята:

– И твой.

Да, вот так бывает: всего одна короткая ночь любви, сильной, как морские волны, страстной, как союз жизни и смерти, – и появился я.

Мурат остановился, как вкопанный, и оглянулся на меня с каким-то одновременно беспомощным и вопросительным выражением лица.

– Я хотел, чтобы вы ехали именно к маме… – попытался оправдать своё молчание я. И тогда во второй и последний раз в жизни услышал, как отец, не таясь, искренне плачет.

А потом… потом мы увели его в дом, пришла Агапи с мужем и детьми, принесла огромный пирог. И получилась большая греческая семья… или турецкая? Неважно. Важно, что все мы сидели, бесконечно счастливые, наблюдая за всё ещё влюблёнными мамой и отцом, словно не было этих тридцати с лишним лет разлуки, словно мы всегда были одной семьей.