Читать книгу Трепет черных крыльев (сборник) - Юлия Набокова - Страница 5

– Папа, папочка, я песенку придумал к Рождеству. Хочешь, спою? – спросил после завтрака Никитушка.

Начальник сыскной полиции Крутилин, отложив в сторону газету, улыбнулся:

– Конечно.

Никитушка забрался на табурет и жалостливо затянул тоненьким голоском:

– Еще чего! – возмутилась Прасковья Матвеевна, жена Ивана Дмитриевича. – Даже не мечтай о таком подарке. Только через мой труп.

У Никитушки навернулись слезы, он спрыгнул с табуретки и выбежал из столовой.

– Как же не стыдно, – накинулся на жену Крутилин. – Ребенок порадовать нас хотел, песенку сочинил.

– На Рождество положено Господа славить, а не зверье безмозглое.

Прасковья Матвеевна происходила из купцов, по этой причине мировоззрение ее было дремучим. Обычно Иван Дмитриевич старался с ней не спорить. Но сейчас из-за сына полез на абордаж. Что плохого в том, что малыш хочет кошечку? Наоборот, значит, сердце его добротой наполнено.

– А почему в Рождество и зверью почести не отдать? Господь-то наш где родился? В хлеву, среди коз и ослов, – напомнил жене Крутилин.

– Но кошек там не было. Потому что кошки – дьявольское отродье.

– Придется подарить осла, – пошутил Крутилин.

Супруга наградила его взглядом, исполненным ненависти, и вышла вон.

Иван Дмитриевич снова взялся за газету, но слова от возмущения прыгали и смысл ускользал. Потом вдруг спохватился, что на службу опаздывает. Подскочив к зеркалу, он наспех расчесал бакенбарды и выбежал в прихожую.

Там, спрятавшись за шубами, его дожидался Никитушка:

– Папенька, папенька, а когда маменька уйдет, мы кошку заведем?

– Куда уйдет? Что ты говоришь?

– Что слышал. Вчера она весь день Серафиме Борисовне плакалась: «Уйду я от него, Симушка, уйду. Сил больше нет измены терпеть».

Иван Дмитриевич верность супруге не хранил, но считал, что она о том не догадывается. А вот оно как оказывается!

– Так заведем или нет? – повторил вопрос Никитушка.

Крутилин вздохнул:

– Посмотрим.

Агенты уже разбежались – когда Крутилин задерживался, задания им вместо него раздавал чиновник для поручений Арсений Иванович Яблочков. Выслушав его доклад, Иван Дмитриевич испил чаю и приступил к приему посетителей. Их каждый день приходило немало, и каждый со своей бедой. Всех надо было выслушать и по возможности помочь.

За окном уже темнело, когда в кабинет вошел последний, почтенного вида старичок. Уставший Иван Дмитриевич слушал его вполуха.

– …с чертями водится.

– Кто? – чуть не подскочил очнувшийся от упоминания нечистой Крутилин.

– Как кто? Сосед мой, кассир Венцель.

– С кем он водится? – переспросил начальник сыскной.

Вдруг послышалось?

– С чертями.

Ивану Дмитриевичу очень хотелось гаркнуть: «Пшел вон!» Как же надоели ему сумасшедшие! Что весной, что осенью дня без них не проходит. Вроде и зима давно, а все идут и идут.

Однако свой порыв начальник сыскной сдержал: орать на сумасшедших себе дороже – могут и пресс-папье запустить в голову. А могут крепко обидеться и закидать кляузами начальство. Кинув взгляд в листок, на котором черкнул имя-отчество посетителя, уважительно спросил:

– Надеюсь, Петр Петрович, вы понимаете, сколь серьезны подобные обвинения?

– Понимаю. Потому в сыскную и явился. Наружной-то полиции с чертями не совладать. Только на вас надежда.

– Благодарю за доверие. Но сперва давайте-ка уточним факты. Раз утверждаете, что сосед якшается с чертями, значит, видели их. Когда, где?

Петр Петрович испуганно перекрестился:

– Что вы? Бог миловал.

– Неужто сам сосед в этаком знакомстве признался? – попробовал зайти с другого бока Крутилин.

Если окажется прав, значит, не посетитель, а сосед его умом тронулся. Или пошутил неудачно.

– Держи карман шире. Как же, признается он, сарделька немецкая. Учуял я их, – признался старик и дотронулся скрюченным пальцем до переносицы. – Собственным носом учуял.

Значит, не сосед, а сам Петр Петрович с катушек съехал. Теперь надобно понять: буйный он или тихий?

Старик о размышлениях Крутилина не подозревал и продолжал доверительно рассказывать:

– В первый раз учуял я чертовщину с месяц назад, в Предпразднство Введения во храм Пресвятой Богородицы[1]. Пришел тогда с вечерней службы, в коридоре столкнулся с Венцелем. И чуть не задохнулся от ужасной вони, которую тот источал…

Иван Дмитриевич открыл табель-календарь:

– В субботу дело было?

– Да. И в другие разы тоже. От Венцеля исключительно по субботам чертями воняет.

Крутилин, кажется, понял причину этому явлению и от радости даже хлопнул себя по лбу:

– Помилуйте, Петр Петрович. От кого же по субботам чертями не несет? Каюсь, даже от меня. Грех это перед выходным не выпить. Небось и сами закладываете? – Начальник сыскной указал на трясущиеся руки посетителя.

Старик вскочил:

– Да как смеете? Я сорок лет в экспедиции ценных бумаг… без единого замечания… Его высокопревосходительство самолично прослезились на прощание. Вообще в рот не беру, печень не дозволяет. А что до рук… Доживете до моих лет…

Еще и не пьет. Точно сумасшедший. Но, увы, тихий. Был бы буйным, схватил бы за лацканы или укусил. А значит, не судьба сдать Петра Петровича в лечебницу для душевнобольных. Там и для буйных коек не хватает.

– Простите. Обидеть не хотел, – примирительно сказал Крутилин. – Но поймите, Петр Петрович, запах перегара, пусть и неприятен, преступлением не является…

– При чем тут перегар? От Венцеля не перегаром, паленой шерстью разит.

– Паленой шерстью? – удивился Крутилин.

– Поняли, наконец?

– Не совсем…

– Черти чем покрыты? Шерстью. А в аду чем заняты?

Крутилин пожал плечами.

– Грешников они жарят, – объяснил ему Петр Петрович. – Потому то и дело подпаливаются. От того и запах.

– Хорошо, допустим. А Венцель тут при чем?

– Как известно, Создатель наш по субботам отдыхает.

Крутилин согласно кивнул, Прасковья Матвеевна не раз про то говорила.

– Потому по субботам за нечистью пригляд отсутствует. Пользуясь случаем, черти спускаются на землю, чтобы задания приспешникам раздать. Немцы первые из них.

– Почему так считаете?

– Вы в кирху хоть раз заходили?

– Было дело.

– Заметили, что там нет икон? Даже лик Господний отсутствует. Почему, спрашивается? Потому что Сатане немцы поклоняются.

Тех же взглядов придерживалась и Прасковья Матвеевна. Однако душевнобольной она не была, просто ее так воспитали, в ненависти к иноверцам. А вдруг и Петр Петрович из того же теста калач? Потому и ищет повод придраться к соседу-немцу. Кто его знает, почему он пахнет горелой шерстью по субботам? Может, по делам службы скотопригонный двор посещает или кожевенный завод?

– А ваша квартирохозяйка? Она тоже запашок ощущает? – уточнил на всякий случай начальник сыскной.

– Нет. Потому что вдова.

– И шо? – не понял его мысль Крутилин.

– Замуж ей невтерпеж. А Венцель – мужчина видный, вот она перед ним и выплясывает. И на запах закрывает глаза. Вернее, затыкает нос.

– А другие жильцы? Прислуга, дворники?

– Других жильцов у нас нет. У кухарки вечно насморк. А дворники все татары, которые, как всем известно, тоже слуги дьявола. Один лишь я на страже веры православной, ибо Люциферу не по зубам, потому что два раза в день в церковь хожу, каждую неделю исповедуюсь и причащаюсь.

– Духовнику своему про Венцеля рассказали?

– А как же. Он-то к вам меня и направил.

– Вот спасибо, – пробормотал в сердцах Иван Дмитриевич.

– Сказал, коль в сыскной не поверят, к обер-полицмейстеру вместе пойдем.

Еще чего не хватало!

Что ж, ради спасения начальства от душевнобольных придется-таки Венцеля обнюхать. Как раз завтра суббота. И если запашок не подтвердится, нанести визит священнику. Чтоб больше в присутственные места полоумных не отправлял, а лечил их сам, добрым словом и молитвой.

Старший агент Фрелих будто подслушивал, зашел, как только Крутилин дернул за сонетку.

– Проводишь Петра Петровича домой?..

– Не надо, сам сюда, сам и обратно, – запротестовал старичок.

– Проводишь Петра Петровича домой, – перекричал его Крутилин. – Хорошенько запомнишь его соседа. Потому что завтра весь день топаешь за ним. Задача – выяснить, почему от него по вечерам пахнет жженой шерстью. Все понятно?

Фрелих гаркнул:

– Так точно, – но сам не спускал с начальника глаз, надеясь, что тот подмигнет. Ведь с первого взгляда ясно, что старичок не в ладах с головой.

Но Крутилин подмигивать не стал, напротив, протянул сбрендившему руку:

– О результатах расследования, Петр Петрович, непременно сообщу.

Старик от счастья попытался руку облобызать, но начальник сыскной не позволил.

В субботу Фрелих появился лишь в восемь вечера:

– Иван Дмитриевич, вы знаете, я в нечистую не верю, – затараторил он с порога. – Вернее, не верил. Но теперь… Спаси Господи мою душу…

– Шо случилось? Да ты садись, садись.

Сам Крутилин, наоборот, встал, подошел к несгораемому шкафу, где держал спиртное. Нет, пьяницей он не был, но иногда требовалось успокоить нервы: и себе, и подчиненным, иной раз допрашиваемым. Иван Дмитриевич достал из шкафа начатый полуштоф[2]. В стакан, предназначавшийся подчиненному, налил щедро, себе плеснул на донышко.

– Рассказывай.

– Благодарствую. – Фрелих жадно выпил, занюхав воротником. – Согласно вашего поручения, с утра вел кассира от дома на Моховой. Венцель пешком дошел до банка. Внутрь за ним я не рискнул, чтобы не приметил. Ждал его весь день на набережной.

– На набережной? – усомнился Крутилин.

Чай, не лето на дворе, зимушка-зима.

– Ну почти… Там трактир…

– Понятно.

– Нет, такого-сякого… – Фрелих указал на стоявший перед ним стакан, – ни-ни. Только чай.

Даже если и выпил агент рюмку-другую, беда не велика. Но на всякий случай Крутилин погрозил Фрелиху пальцем. Тот продолжил доклад:

– Ровно в пять пополудни Венцель вышел из банка, держа в руках большой бумажный пакет. В такие в лавках овощи кладут. Опять пошел пешком. Я снова за ним. На Пантелеймоновской[3] свернули во дворы. Кассир подошел к одному из дровяных сараев, открыл ключом замок и зашел внутрь. Я огляделся – во дворе никого. Подбежав к сараю, нашел меж досками щель и прильнул.

– И шо увидел?

– Луженую лохань из котельного железа. В нее кассир бросил бумажный пакет, что принес с собой, плеснул на него из бутылки и чиркнул серником[4]. Сарай тут же заполнился дымом, едким-преедким, будто шуба горит. Я не выдержал, отпрянул, чтобы не закашляться. И вовремя, потому что Венцель выскочил наружу.

– Тебя он не приметил?

– Нет. Только он закурил, из сарая раздался кошачий крик. Страшный, истошный, душераздирающий. Кассир ему очень обрадовался, аж разулыбался от счастья, видимо, предсмертные вопли ему слаще всякой музыки.

– Предсмертные? Думаешь, он кошку сжег?

– Не думаю, уверен. Потому что запах жженой шерсти и этот крик…

– А где он кошку взял? В какой момент? Ты ведь не упускал его из виду…

– Как где? С собой принес, в пакете.

– В пакете? Он что, шевелился по дороге? Ты не говорил.

Фрелих задумался. Потом решительно заявил:

– Нет. Точно нет. Не шевелился. Я бы заметил.

– Но кошка не кукла. Она бы пакет в клочья изодрала.

Фрелих снова задумался:

– Понял. Венцель ей снотворного дал.

– Кошке? – с ехидством уточнил Крутилин.

– Значит, хлороформом усыпил. Помните кота княгини Тарусовой[5]…

– Помню, – пробурчал Иван Дмитриевич. – Дальше-то что было?

– Самое страшное. Позвольте, еще налью. Чесслово, страшно вспоминать.

Крутилин плеснул агенту сам. Немного, чтобы не развезло.

– Когда животное замолкло навсегда, кассир обратно в сарай зашел. И тут я услышал дьявола…

– Кого?

– Голос его на змеиный похож. Так же шипит, только громко, очень громко, слышно на весь квартал.

– И что дьявол говорил?

– Я от страху не разобрал. Стоял, не в силах пошевелиться, будто гвоздями меня к земле прибило. Счет времени сразу потерял, казалось, что я туточки уже день, а может, всю неделю стою. Очнулся, только когда кассир из сарая вышел. На физии его читалось, как он доволен собой. Я проводил его до парадной, потом вернулся на Пантелеймоновскую, отыскал старшего дворника, показал удостоверение и опросил. Выяснил, что Венцель арендует сарай с середины ноября.

– Для каких целей?

– Для научных опытов.