Читать книгу Дожить до премьеры - Юлия Пахоменко - Страница 6

По средам мы с девочками собираемся на посиделки. Это была идея Лидуси, моей второй подруги. Я познакомилась с Лидусей уже здесь, в Германии – она продавала русские книги на маленьком воскресном рынке нашего района. Торговать на блошином рынке в Германии – не значит находиться за чертой бедности и продавать последнее, дабы как-то выжить. Нет, это зачастую хобби, развлечение на выходных, небольшой приработок или возможность избавиться от накопленного за многие годы барахла. Бывает, что за столиками стоит целая семья, и нет ничего зазорного, когда дети тоже продают свои вещички: пусть заработают свою копеечку. Конечно, есть и профессиональные торговцы со своим профилем товара (фарфор, домашняя утварь и так далее). Но настоящие специалисты этого дела собираются на особенные, антикварные рынки – там совсем другое качество и совсем другие цены. Я люблю иногда прогуляться по такому антикварному рынку – как по выставке прекрасной ручной работы прошлых веков. Там можно увидеть удивительные образцы высокого искусства! А наш районный блошиный рынок – это простая барахолка, выставка ненужного старья. Немножко жалко бывает смотреть на потрепанные шубейки на вешалках, ухайдаканные дорогами сапоги или босоножки, потертые кожаные куртки. Когда-то они были модными, а теперь вряд ли кто-нибудь купит их даже за евро. Но все равно продавцы тащут их на свет божий в надежде, что кому-то это старье понравится или пригодится. Ну что же, однажды я купила какой-то замызганный пиджак – Глебу он был нужен для школьного спектакля. Вот продавец удивился! Кто знает, с какими целями еще приходят на блошиный рынок?

Лидуся приходила туда, чтобы пообщаться. Когда-то она приехала из Днепропетровска с большим грузом русских книг, и теперь приносила их на продажу – не корысти ради, а для удовольствия. Лидусе нравилось, что ее подопечные, старые советские книги и русские классики уходили в хорошие руки; что их, очевидно, собираются читать. Кроме того, всегда можно было поболтать с теми, кто задерживался у лидусиного столика – у этих посетителей можно было не осведомляться, говорят ли они по-русски. Мы с Лидусей очень быстро разговорились и почувствовали родственную душу. После нескольких таких воскресных встреч я помогла Лидусе тащить книги домой (машины у нее не было, как и водительских прав). За чаем выяснилось, что у нас похожие читательские пристрастия, хотя поспорить тоже было о чем. Споры и разговоры – внезапно, на двадцатом году жизни в эмиграции, я поняла, как мне их не хватало! Всё уже было в моей налаженной жизни – обустроенная квартира, работа, налаженный быт, – но кроме чтения книг и чтения в Интернете у меня не было никакой интеллектуальной жизни. И даже смешно было как-то об этом заикаться – все равно что жаловаться на недостаток жизни сексуальной. Все беседы со знакомыми крутились вокруг здоровья, удачных и неудачных покупок, успехов детей, проблем с родственниками, рассказов о тех, кто остался „там“. Лидуся была первая, кто спросил меня: что ты сейчас читаешь? Нравится? Посоветуешь? И я почувствала просто бешеное желание рассказать ей обо всем, что прочитала за последнее время, спросить о непонятном, поспорить о том, что задело. Лидуся не стеснялась говорить о глобальном; например, могла завести разговор, а стоит ли выходит из зоны комфорта, или честно ли жить вполсилы, и что такое вообще „честность“ относительно человека и общества. Скоро к нашим беседам присоединилась Бронька. В какой-то раз Лидуся предложила учредить „клуб кухонных разговоров“ и встречаться по средам. Мне было непонятно, почему надо „официально“ встречаться по средам, если можно встречаться когда угодно. На что Лидуся справедливо заметила, что „когда угодно“ как правило значит „никогда“, потому что у всех какие-то мелкие дела, кто-то занят в один вечер, кто-то в другой. А если среда будет точно намеченным временем наших встреч, то это уже почти наверняка.

Так и вышло. Мы положили собираться в первую среду месяца. Сидели у меня на кухне (кухонные ведь разговоры!), пили чай, а к чаю я специально покупала печенье „Зоологическое“ в русском магазине. Это было самое любимое у нас всех троих. Иногда мы спорили до реальных обид (и непременных последующих примирений), иногда – и это было главным удовольствием, конечно, – сходились во взглядах. И весь следующий месяц проходил под приятным знаком подступающей Среды. Когда я набредала на интересную или спорную мысль, то откладывала „для среды“ (а иногда записывала на бумажках – голова дурная, забуду!). В основном в спорах сцеплялись Бронька и Лидуся. Бронька в наших спорах занимала правый фланг, Лидуся – левый, а я в основном болталась посередине, стараясь найти приемлемые компромиссы. Чего мы только не обсудили за чаем с печеньками! Политкорректность, новую чуткость, феминитивы, актуальные выборы (уж этих-то всегда было в достатке, что американских, что российских, украинских и немецких). Запретов на какие-либо темы не было. Нет, вру, были: в среду мы не говорили о своих болезнях и родственниках. Для этого в нашем распоряжении были все остальные дни месяца.

Сегодня Лидуся пришла на наши посиделки пыхая паром как чайник. Я ей сто раз говорила, не гори на работе, не принимай так близко к сердцу! Но Лидусино сердце не очерствело за пять лет работы (она работала воспитательницей на продленке в начальной школе). Беду каждого ребенка она принимала как сигнал, что этот мир надо менять. И с этим решительным намерением она приходила ко мне и к Броньке.

– Представляешь, Давид сегодня сидел голодный! Все ели обед, а у него ничего не было.

– Но как же это может случиться? Ведь родители оплачивают продленку на месяц. И вы заказываете определенное количество обедов у специальной фирмы. Почему ему не хватило?

– Нет, у нас теперь (и уже довольно давно, кстати) новая система. Какие-то дети записываются на горячий обед и оплачивают на месяц вперед, а какие-то приносят еду с собой. Так решили, потому что долгое время нам приходилось воевать с теми, кому полагался горячий обед, а они не ели. Ну где-то я детей понимаю, иногда такую бурду привозят. Короче, разрешили есть домашнее. Даже несколько столов организовали – для „горячего обеда“ и для „снеков“. Давид должен приносить свою еду. Но сегодня не принес. Сидел за столом перед пустой салфеткой. Мне было его ужасно жалко.

– И что же, другие дети не поделились с ним?

– Да, неудачно получилось. Из „необеденных детей“ кроме него было только двое. И у них самих было чуть-чуть. Они не могли поделиться. Вообще-то у нас дети делятся… но сегодня не вышло. А на кухне сказали, что Давиду порции не положено. Я очень рассердилась: ну ведь всегда немножко остается! Ну поскрести с кастрюли было бы можно! Нет, Давид не записан на обеды, и точка.

– Лид, ну что ты хочешь. Ты здесь первый год живешь, что ли? Орднунг мус зайн! Не записан – не получишь.

– Я вообще не об этом. Сандра, которая заведует кухней, ни в чем не виновата. Но родители! Как можно было отправить ребенка в школу без коробочки с едой? Ведь они поставили его в унизительное положение. Ведь ребенок сидел голодный – и не просто так, а когда остальные ели!

Я заметила, что для нас, приехавших из Советского Союза, это вообще пунктик. Как можно есть, когда другой рядом с тобой не ест. Еда была священным символом равноправия, и если кто-то оказывался обделенным, то нарушались базовые принципы справедливости.

В итоге оказалось, что Лидуся пришла с целым проектом: она предлагала учредить экзамены на право стать родителем. Значит, прошел педагогические и психологические курсы, подковался, потом сдал экзамен и пожалуйста, рожай себе на здоровье.

Я поразилась: Лидуся, ты поменяла политическую ориентацию? Ведь это дело правых: ограничивать и не пущать! Где твоя человеколюбивость?

– Именно в этом! – горячилась моя подруга. – Я люблю детей и не хочу, чтобы безголовые и безответственные родители заводили их, совершенно не думая о последствиях. Кое-как отправят в школу, а ребенок должен отдуваться: то у него нет резинки, то карандаша, то клея – и он должен побираться по всему классу. Я уж не говорю, что родители обязаны одевать своих чад по погоде – но нет, вырядят девочку в тоненькие обтягивающие лосинки и она мерзнет на переменке!

Бронислава сразу заняла позицию, обороняющую права людей плодиться и размножаться без контроля. Я хихикала про себя, представляя себе, как она воевала бы против этой точки зрения, если бы Лидуся не вступила неожиданно на ее собственную территорию.

Я участвовала в разговоре без особенного запала. Во-первых, понятно, что ничего тут не поделаешь. В обозримом будущем никакого экзамена на „родительские права“ представить себе невозможно. Да и не хочется, честно говоря. Во-вторых, у меня сегодня было элегическое настроение. Как хорошо, что у меня есть такие классные подружки. Как хорошо, что мы собираемся по средам и отводим свои души. Ведь в этом и есть большой секрет для маленькой компании!

Бронька, когда заводится, совсем девочка. Трясет своими рыжими непослушными кудрями, пищит еще более тоненьким, чем обычно, голоском. Не скажешь, что внешней жизни она уважаемый специалист, повар-кондитер. Когда Бронька приехала сюда, она бралась за любую работу и вкалывала на горячих кухнях в ресторанах самого разного пошиба. Потом устроилась в хороший, престижный ресторан. Потом стала специализироваться на десертах. А потом оказалось, что она совершенный гений в производстве необычных пирожных. Попросила хозяина ресторана сделать в меню строчку „десерт-сюрприз“ и давала волю своей фантазии. Могла сделать пирожное с крабами или с жареной картошкой. Могла соединить курагу с кокосами. Орехи с морковкой. Хозяин ресторана понял, что у него появилась та самая изюминка, которая нужная любому качственному заведению. Кроме того, в его ресторане часто проходили свадьбы и он стал предлагать свои фирменные (конечно, на самом деле Бронькины фирменные) торты. Бронислава непременно лично встречалась с заказчиками и пыталась понять, какой формы и содержания торт им подходит. И каждый раз угадывала. Теперь она уже не должна была работать восемь часов в день. Да это было и невозможно – болели ноги, спина, шея (долгие годы, проведенные на ногах, давали себя знать). По-идее, Бронька могла уже и не работать, а усесться на скромную, но достойную „социальную пенсию“, но ей нравилось творить воздушные замки из теста и крема.

Лидуся тоже горячится – краснеет и машет руками. Она вся – огромное доброе сердце. Сердце, пышущее любовью к детям – причем, любым, и даже скорее к заброшенным, неухоженным, невоспитанным. Мне казалось, что около нее можно было греться, как у печки – и дети это понимали. Она возилась с теми, кто не делал домашние задания (в том числе и потому, что у них не было своего стола, своего угла, тишины или помощи). Она разговаривала с теми, кто был не разговорчив (из-за проблем в семьи или элементарно потому, что не умел говорить по-немецки). Она приносила кроссовки тому, кто был вынужден просиживать спорт на скамейке из-за отсутствия подходящей обуви. В коробке у Лидуси всегда было можно найти клей, ножницы, цветные карандаши, резинки, скотч. Для продленочных детей Лидуся была островом добродушия и заботы, и они липли к ней от начала до конца смены. Доброта была и её уязвимым местом, ахиллесовой пятой. Не раз и не два Лидуся рыдала у меня на диване – потому что какие-то маленькие наглецы позволяли себе обзывать ее или передразнивать. Я сама имела возможность увидеть, какие кривые цветочки вырастают иногда в атмосфере „любви и свободы“ – детишки не знали правил поведения и путали берега, пользуясь своей безнаказанностью. Пару лет назад Лидуся уговорила меня поработать у них на продленке – людей постоянно не хватало, зарплаты копеечные, а ответственность большая. Я продержалась там полгода. В какой-то момент я поняла, что могу просто не сдержаться при виде какого-нибудь малолетнего хама, весь вид которого выражал: а что ты мне сделаешь? Побоявшись, что я-таки сделаю ему чего-нибудь нехорошее, я сбежала из школы. Нет, с современными детьми могут работать только люди с железными нервами…

– Аля, ты вообще участвуешь? – мои подруги укоряюще смотрели на меня. – Мы тут копья ломаем… А ты витаешь в облаках!

– Девочки, это же так классно, немножко повитать! – оправдывалась я. – А давайте, я еще чайку разогрею?…

Перед сном я старательно подумала, не пригодится ли наш разговор в моей новой шедевральной пьесе. Вышло, что не пригодится.