Читать книгу Пуская мыльные пузыри - Юлия Плотникова - Страница 3

Придя домой, Лев Георгиевич продолжал думать о том настырном мальчишке, о том, что он него пахло сыром, и, разумеется, о Любе. Последнее его удивляло больше всего. Он не мог выбросить из головы эту полную, излишне сентиментальную, неуверенную в себе женщину, носящую черный балахон и искренне верящую, что этот балахон скрывает отсутствие фигуры. Не мог скрыть ее портрет, нависающий перед глазами, за мишурой формул, физический законов. Ежесекундно поступали приказы из главного штаба – мозга – прекратить тратить время и умственные ресурсы, которые были отнюдь не бесконечными, на бессмысленные рассуждения, которые даже не были похожи на рассуждения в привычном для Льва Георгиевича понимании. Но – наверное, в первый раз в жизни – эти приказы ничего не значили.

Всю дорогу до дома он не мог перестать думать о Любе и сырном мальчике, за что злился на себя.

Жил Лев Георгиевич в сорока шести минутах ходьбы от школы; он снимал комнату у глуховатой старушки с пучком седых волос и дрожащими морщинистыми руками, приносящими завтрак единственному жильцу под звон посуды на раскачивающемся подносе. Ипполита Ивановна, названная отцом-механиком в честь царицы амазонок, обожала своего жильца. После смерти мужа, оставшись совершенно одна, в чужом сером городе, где она никого не знала (а если и знала кого-то, то эти «кто-то» ей были неприятны), Ипполита Ивановна много плакала, жаловалась самодельным тряпичным куклам, созданием которых мечтала украсить галереи, обогатить и прославить себя, за что муж всегда смеялся над ней. Она жила в трехкомнатной квартире с большой кухней и роялем в гостиной. Совсем одна. Она расклеивала (не сама, конечно, за нее это сделали дети взамен на две тарелки медового печенья) объявления о дешевом жилье, но никто не отвечал. Сосед – тоже старик, но тот старик, который пытается молодиться и делать вид, что во всем он сведущ, – не раз советовал Ипполите Ивановне написать в местной газете, мол, тому, что напечатано на бумаге черными чернилами, люди верят больше, чем выведенным старомодным почерком словам на тетрадных листках, которые держаться на телефонных столбах на честном слове и просроченном канцелярском клее. Но Ипполита Ивановна недолюбливала газеты, как и тех, кто их печатает. Она предпочитала ждать. И, к своему удивлению, дождалась. Однажды в дверь постучал молодой, но выглядящий немолодо, угрюмый человек. За спиной у него была сумка, в левой руке – портфель, а в правой – сорванное объявление.

– Вы все еще сдаете комнату? – спросил он, даже не поздоровавшись.

– Да, – кивнула Ипполита Ивановна, прижимая руки к груди.

Она уже не надеялась, не ждала гостей, вышла в халате, непричесанная. Молодой человек ей сначала не понравился, было в нем что-то отталкивающее. Металлический голос, отсутствие мимики и хороших манер. Ипполита Ивановна хотела громко хлопнуть дверью прямо перед его длиннющим носом, но передумала. Ей нужны были деньги, ткань для кукол кончалась, а работу она так и не нашла (она ее и не искала, ведь никогда в жизни не работала, вышла замуж в семнадцать лет и поэтому не получила никакого образования).

– Цена та же, что и в объявлении?

– Да.

– Я сниму комнату на неопределенный срок. Готов заплатить за месяц вперед. И доплачу столько, сколько потребуется, если вы будете готовить мне завтрак.

Ипполита Ивановна вспыхнула. Она не умела готовить, но не сказала об этом. Справится как-нибудь, проглотит, переварит. Нахал выбрал самую маленькую не отремонтированную комнатку. Единственным ее преимуществом перед другими комнатами, более просторными и лучше обставленными, был балкон – очень большой балкон. Павлуша (муж Ипполиты Ивановны) любил курить на этом балконе, ведь она не переносила запах табачного дыма.

– Вы курите? – спросила неприязненно Ипполита Ивановна.

– Да, но курить буду на балконе, – констатировал нахал, поставил дорожную сумку на кровать, на чистое покрывало, достал несколько вещей, кошелек, расплатился, как и обещал, за месяц.

Поначалу Ипполита Ивановна недолюбливала Льва Григорьевича (который представился спустя шесть дней, невзначай, когда забирал завтрак с кухни). Однажды хотела плюнуть ему в чай, но сдержалась. Человек он был неприятный, но жилец – мечта хозяйки. Тихий, спокойный, одинокий, умный, способный починить любую вещь в доме, стоит только попросить. Да, грубоват. Да, курит. Да, порой ведет себя, как бесчувственная машина. Но за шесть лет совместной жизни Ипполита Ивановна полюбила своего жильца, как родного племянника, которого у нее никогда не было, как, впрочем, и братьев с сестрами.

– Лева Жорикович, – приветствовала его Ипполита Ивановна, – ты сегодня рано, дорогой.

– Да, сегодня сокращенные уроки, – ответил Лев Георгиевич задумчиво, повышая до нужной громкости голос, снял мокрое пальто, разулся.

Ипполита Ивановна сразу, как только Левушка зашел, заметила, что он был особенно угрюм. Нахмуренные брови нависали тяжелыми складками над темными глазами, скрывая в тени их выражение. Насупленные брови – недобрый знак, это Ипполита Ивановна знала. Либо у Левушки что-то случилось, и он скрывает это; либо он устал, непременно заснет и будет очень громко храпеть; либо мысли его заняты работой, и он всю ночь будет тратить электричество, черкаясь, что-то чертя и чертыхаясь; либо, что было хуже всего, кто-то вывел Левушку из себя, и теперь он, готовый вот-вот сорваться, словно бешеный пес с цепи, будет стоять в одной пижаме до глубокой ночи на балконе, куря, чтобы успокоиться, и простужаясь.

– Левушка, у тебя что-то случилось? – спросила озабоченно Ипполита Ивановна, кутаясь в шаль.

– Нет.

– Ты уверен? Ты сегодня более угрюмый, чем обычно, а я не уверена, что такое вообще возможно.

– Я в порядке.

Голос и мимики столько же, сколько у Железного Дровосека. Кажется, все как всегда. Но женское сердце, обуянное неожиданно нахлынувшим материнским чувством, невозможно обмануть.

– Ты уверен? – еще раз уточнила Ипполита Ивановна.

– Да.

Он уже прошел в свою комнату, поставил портфель с какими-то бумагами у стола, снял пиджак, жилет и, оставшись в одних брюках и легонькой хлопковой рубашке, вышел на балкон. Даже не надев тапочки!

– Простынешь же, Лева, а мне потом тебя выхаживать, – ворчала старая женщина, вынося домашние тапки на холодный пол.

– Мне не холодно, – ответил равнодушно тот, закуривая.

– Все вы так говорите, а потом простужаетесь!

С минуту молчали. Лева смотрел в окно, о чем-то задумавшись. Но не так, как он это делал обычно. Было что-то в этой задумчивости печальное, неопределенное.

– Шли бы вы, Ипполита Ивановна, я окно хочу открыть, а вы в одной шали. Я за больными ухаживать не умею, пропадете.

Так по-доброму, по-сыновьи прозвучали его слова, что Ипполита Ивановна растаяла.

– Ужинать-то будешь? – спросила она.

– Да.

С улицы задувало холодным ветром желтые листья, их дух. Недалеко пронесся красный трамвай. Залаяла собака. Все было как всегда. Ипполита Ивановна зашаркала на кухню. Загремели кастрюли, кухонная утварь. Что-то стеклянное упало на пол, по звуку не разбилось. Кажется, все идет своим чередом. Осень в самом разгаре, в своем огненно-золотом разгаре. Но в этой осени, в наступающих морозах, оголяющихся деревьях, темнеющей траве Лев Георгий видел нечто большее, чем банальную смену времен года. Он не видел, скорее, предчувствовал что-то, но никак не мог понять, что именно. Как будто расстройство желудка, но не в желудке, а чуть выше, где-то в груди.

– Рита твоя звонила сегодня, – прокряхтела с характерным выражением лица Ипполита Ивановна, стоя в дверном проеме, прячась за старое дерево от сквозняка, кутаясь до подбородка уже в две шали. Лев Георгиевич и не заметил ее возвращения. – Просила, чтоб ты ей перезвонил. Ты, Лева, перезвони ей, я поручилась за тебя. И, будь добр, скажи, чтобы эта твоя Ри-и-ита, не знакомая с такими понятиями, как «уважение к старшим», «вежливость» и «порядочность», в конце концов, больше не звонила и не приходила сюда, пока не извинится за свой тон! Ты меня понял, Лева? И пусть запомнит, что я – Ипполита Ивановна, не Ипполина, не И-Полина, не Иппонина! Ипполита Ивановна! И-п-п-о-л-и-та! Пусть зарубит себе на носу!

От горячности слов дряблые щеки хозяйки раскраснелись, седые волосы растрепались.

– Ты меня слышал, Лева?