Читать книгу Эдесское чудо - Юлия Вознесенская - Страница 3

Не с одним, а с двумя апостолами Христовыми связана христианская история Эдессы. Сразу после Вознесения Спасителя апостол Фома посылал для просвещения Эдессы апостола Фаддея[18], но вера во Христа пришла в Эдессу раньше. При жизни Иисуса Христа городом и областью правил царь Авгарь Пятый, прозванный Черным[19]. Несчастный царь звался так потому, что болен был черной хворью, бичом Востока – проказой. Слыша о многочисленных чудесных исцелениях, сотворенных Иисусом Христом, Авгарь возжелал увидеть хотя бы образ, хотя бы изображение Христа, надеясь от него получить исцеление. Сам он из-за немощи не мог посетить Господа и потому послал Ему письмо с просьбой об исцелении, а следом отправил искусного живописца Ананию. Однако как ни трудился Анания, воссоздать красками на доске дивный образ Спасителя ему не удавалось. И тогда Господь, зная непреложную веру Авгаря и крепкую его надежду, а также видя безуспешные старания живописца, приказал апостолу Фоме принести воды и убрус – полотняное полотенце. Спаситель умылся, приложил убрус к Своему лицу – и на полотне осталось отображение. Сей нерукотворный Образ Господь наш Иисус Христос и отослал Авгарю с Ананией, присовокупив к нему письмо, в котором было сказано следующее: «Блажен ты, Авгарь, не видевший Меня, но уверовавший в Меня, ибо о Мне написано, что видящие Меня не явят веры; не видящие же уверуют в Меня и наследуют жизнь вечную. Ты пишешь ко Мне, чтобы Я пришел к тебе, но Мне подобает совершить то, ради чего Я послан, и по совершении возвратиться к Пославшему Меня Отцу. И когда Я буду вознесен к Нему, тогда пошлю к тебе одного из учеников Моих, который, совершенно исцелив тебя от твоей болезни, подаст тебе и находящимся с тобою жизнь вечную». (Копию этого письма и сделал собственноручно епископ Мар Евлогий для паломницы Эгерии.) Царь Авгарь, прочтя послание Христово и получив Нерукотворный Образ, возликовал, с верою приложился к изображению Спасителя на убрусе, и болезнь почти оставила его: тело очистилось полностью, лишь на лице проказа осталась, но дышать и двигаться царю стало значительно легче. Для окончательного уврачевания, а также для просвещения и крещения царя Авгаря апостолом Фомой и был послан в Эдессу апостол Фаддей, бывший родом из Эдессы. Святой апостол прежде полного исцеления тела царя исцелил его душу, преподав ему во всей полноте учение Христово. Авгарь уверовал и крестился, и по выходе царя из святой купели проказа покинула его полностью. Вслед за государем начали креститься и его подданные, в первую очередь те, кто также был исцелен апостолом от разных болезней; таким образом почти все жители города Эдессы был просвещены верою во Христа Спасителя и крещены, после чего в нем начали строиться храмы и апостольским руковозложением были поставлены пресвитеры. Нерукотворный же Образ на убрусе Авгарь укрепил на доске, украсил его и установил в нише над городскими вратами, и много лет жители, проходя Западными вратами города, хранили благочестивый обычай поклоняться Нерукотворному Образу.

Со временем один из правнуков Авгаря, правивший Эдессой, впал в идолопоклонство. Он приказал снять Убрус с городской стены. С тех пор святыня исчезла с глаз эдесситов, но обычай молиться Христу, проходя Западными вратами, сохранился[20].

Апостол же Фома, по-сирийски Мар Тума, как уже упоминалось, в основном вел проповедь в Индии, в южной ее части. Там же, после двадцати лет служения, он принял мученическую смерть в городе Малапаре, пронзенный во время молитвы пятью копьями по приказу жрецов. Он был похоронен в прекрасной гробнице, построенной его учениками. Но когда город был захвачен язычниками, христиане озаботились тем, чтобы уберечь святые мощи апостола от осквернения, и бо́льшую часть их передали через благочестивого купца Хабина в Эдессу[21]. Не удивительно, что мощи святого апостола Фомы считались главной святыней города Эдессы, как не удивительно и то, что, покидая город, паломница Эгерия захотела напоследок приложиться к ним.

* * *

Ослик сестры Эгерии во все время службы и трапезы пасся привязанный в уголке сада, где были заросли жестких, но, на его неприхотливый вкус, вполне съедобных колючек. Молодой послушник-проводник, который должен был из Эдессы препроводить сестру Эгерию в монастырь святого Иоанна Предтечи, где он и ослик были ею наняты для путешествия в Эдессу, уже отвязал его, оседлал и погрузил на него две переметные сумы с дорожным имуществом паломницы. Когда, воздав благодарственные молитвы Господу, Мар Евлогий с сестрой Эгерией и диакониссой Софией направились к воротам, ослик и послушник сопровождали их все с той же кроткой неторопливостью. Вместе с ними шли подружки Евфимия и Мариам: девушки росли рядом с ранних лет, отцы их были друзьями и соседями, они даже вели общие дела. За Евфимией неотступно следовала ее старая нянька Фотиния, а рядом с Мариам шагал ее старший брат Товий, молодой купец, уже успевший первый раз пройти по Шелковому пути до самого Сереса: нелегкое это путешествие заняло почти два года, но, вернувшись и найдя сестру и ее подружку изрядно повзрослевшими, Товий не изменил их детской дружбе.

На широкой дорожке, ведущей от ворот к храму, их поджидали прихожане, чтобы еще раз получить благословение от своего епископа и задать волнующие их вопросы:

– Владыко, продолжать ли нам делать запасы на случай голода?

– Продолжайте.

– Так варвары все же готовят осаду Эдессы?

– Они-то готовят, а вот допустит ли ее Бог – это зависит от ваших молитв и Господней воли. Молитесь и поститесь!

– Вот и блаженный Алексий[22] на паперти церкви Пресвятой Богородицы говорит, что если не станем молиться и поститься по доброй воле, то будем голодать по воле варваров.

– Блаженный, как всегда, прав, – коротко отвечал епископ.

– Владыко, у меня в имении остался скот, который я мог бы еще успеть привести сюда, чтобы продать на рынке. Благослови меня перегнать хотя бы стадо овец!

– Не благословляю, потому что кони варваров передвигаются значительно быстрее твоих овец. Оставайся в городе, чадо.

Другой прихожанин спросил с сомнением:

– Мар Евлогий, но нам говорят, что варвары еще за горами! Разве это не так?

– Горы бывают и далекие, и близкие, друг мой. Когда тебе говорят, что враг за горами, надейся, что речь идет о дальних горах, но будь готов и к тому, что он притаился за ближайшим холмом.

Перед воротами епископ остановился, ненадолго задумался, перебирая четки, а затем обратился к Эгерии:

– Тебе очень повезло, сестра, что в городе стоит греческий гарнизон и ты смогла спокойно войти в Эдессу, а также осмотреть ее окрестности. Мы в любой день можем оказаться в осаде. А теперь, пожалуй, тебе надо поторопиться отойти от города в Иоанновский монастырь.

– Да, меня предупреждали, что Эдессе угрожают полчища варваров.

– Причем опаснейших из них – эфталитов, о которых не хотелось бы даже упоминать в светлый воскресный день. Велика же вера твоя, сестра, коли ты не убоялась предупреждений и все же посетила наш город.

– Я счастлива, что мне это удалось, но за вас буду тревожиться и молиться весь мой обратный путь до Иерусалима и потом дома, в Галлии, тоже. Ты уверен, Мар Евлогий, что гарнизон, стоящий в городе, выстоит против них?

– Откуда мне знать? Я воин Господа, а не Империи.

– Об эфталитах рассказывают много таинственного и ужасного.

– Да, это опасный враг. Эфталиты, подобно гуннам, ловко управляются с конями, а их конные разведчики уже совершают дерзкие вылазки в окрестностях Эдессы. А сейчас, если тебе угодно, сестра, мы посетим часовню, где покоятся мощи святого апостола Фомы.

– Я буду рада еще раз поклониться святому апостолу! – сказала сестра Эгерия.

Пожелание ее было исполнено скоро, ибо церковь, где до времени хранились мощи святого в серебряном ковчеге, находилась неподалеку от кафедрального собора. Вечером того же дня, уже в монастыре святого Иоанна Крестителя, Эгерия записала в своем паломническом дневнике: «По традиции мы исполнили наши молитвы и все то, что мы обычно делаем, посещая святые места. Мы также прочитали отрывки из “Деяний святого Фомы” (у его гробницы)»[23].

Из прохлады маленькой церкви они вышли на улицу, где уже царил полдневный жар, и Мар Евлогий предложил:

– А теперь, сестра Эгерия, я покажу тебе то, чего ты еще не видела и что я приберег напоследок: мы пойдем теперь на юг, к царским садам, где владычествуют тень и прохлада, и там ты увидишь роскошный дворец, который царь Авгарь построил для своего сына Ману.

– И удивительные пруды, на берегу которых стоит дворец, – добавила Мариам.

– Там плавает столько чудесных огромных рыб! – воскликнула Евфимия.

– Что вы, что вы, девочки! – замахала на них руками старая нянька Фотиния. – Да разве же можно христианским девицам любоваться этими рыбами?

– А почему нельзя? – тотчас полюбопытствовала бойкая Мариам.

– Ты, Фотиния, попридержала бы язычок, – вполголоса одернула нянюшку София, – незачем юным девушкам напоминать о языческих мерзостях.

Мар Евлогий услышал их разговор и сказал Товию:

– Девицы хотят посмотреть на рыб, проводи их к прудам, Товий. Поглядите на рыбок и заодно освежитесь. А мы, беседуя, потихоньку пойдем к дворцу, и там вы нас догоните.

– Идемте скорей, братец, Евфимия! – воскликнула Мариам и побежала вперед к мелькающей за цветущими кустами зелено-голубой воде прудов. Товий пошел за ней рядом с Евфимией, сразу же начав рассказывать ей что-то интересное, показывая рукой на пруды; Евфимия внимательно слушала его. София с улыбкой смотрела им вслед.

– Ты, Фотиния, можешь пока оставить Евфимию, она под хорошей охраной, – сказала она нянюшке, двинувшейся было за своей подопечной. – Не мешай молодым, дай им хоть немного повеселиться без твоей назойливой опеки!

– Как скажешь, хозяйка! Ты мать, тебе и ответ держать перед Господом, если охрана окажется ненадежной, – для порядка проворчала в ответ Фотиния, но спорить не стала и, пройдя скорым шагом мимо тенистых, увитых глициниями арок, углядела под одной из них каменную скамью, откуда могла и сидя наблюдать за Евфимией с друзьями, уселась там и даже разулась, блаженно вытянув усталые ноги.

– Строга твоя старая нянюшка, – улыбнулся Мар Евлогий.

– Причем не только с Евфимией, но и со мной – по старой памяти. Она порой невыносима, но зато я спокойна за дочь, пока она под крылом этой квочки.

– Понимаю и одобряю, – сказал епископ. – Юные девушки беззащитны, как цыплятки, их надо беречь и беречь. Но в отношении Товия ты можешь быть спокойна: этот юноша благороден в чувствах и чист в помыслах.

– Мне это ведомо, владыко, – сказала София. Они обменялись понимающими взглядами и замолчали, поскольку вокруг были люди.

– Так что ж там такое с этими рыбами? – спросила Эгерия, нарушая их доброе молчание.

– Задолго до того, как Эдесса стала христианской, – сказал епископ, – рыбы в прудах Эдессы были посвящены языческой богине Иштар и никто не смел их ловить. Теперь же их ловят, подают к столу нашего правителя, а излишки продают народу.

– Ты ела сегодня рыбу на трапезе? – спросила София паломницу.

– Да, конечно.

– Как она тебе показалась?

– Необыкновенно вкусна и свежа, и костей совсем немного.

– Это и была рыба из царских прудов. Только не проговорись нашей Фотинии! Встречаются в Эдессе такие сверхблагочестивые христиане, которые не хотят есть рыб, чьи предки когда-то приносились в жертву Иштар: богиня-то была не слишком похвального поведения.

– До благочестия вашей старушки мне далеко, – улыбнулась Эгерия, – и я не стану сокрушаться, что ела эту вкусную рыбу.

– И это разумно, – улыбнулась София. – Нянюшка моя и вправду благочестива, но до чего же порой нудна и назойлива!

Эгерия в своем дневнике писала: «Там были источники, полные рыб, каких я еще никогда не видала, то есть столь больших и столь вкусных»[24].

Ей понравились царские пруды.

– Какая удивительно чистая вода! Даже отсюда видны не только стаи рыб, но и каждый камень на дне и короткие, словно подстриженные, зеленые водоросли.

– Это «водяной горошек», которым питаются рыбы. Он растет будто бы специально для них и, говорят, прямо с тех пор, как появились эти пруды, а им уже много сотен лет, – сказал Мар Евлогий.

– Так сколько же лет самому городу? – спросила Эгерия.

– Немногим меньше, чем человечеству. Посмотри, сестра, вон туда, вдаль и вверх: видишь ты гору, на которой стоит крепость, а над ней две высокие колонны?

– Вижу, владыко.

– «Троном Нимрода»[25] зовут их. По преданию, это руины дворца царя Нимрода, злосчастного строителя Вавилонской башни.

– Какими огромными они кажутся даже на таком расстоянии! Но вот что странно, Мар Евлогий, мне ведь показывали дворец Нимрода в Палестине…

– Меня это не удивляет, и нет у меня сомнений в правдивости как эдесского, так и палестинского преданий, – сказал епископ. – Ты помнишь, сестра, сколько жили Ной и его потомки? Так что Нимрод за свою долгую жизнь мог построить десятки и городов, и дворцов.

– Да, это верно…

– А Эдессу, опять же по преданию, Нимрод построил, удалившись из Вавилона. Он выбрал долину, богато орошаемую левым притоком Евфрата, называемым в Библии рекой Балих, на арамейском Дайсаном, а по-гречески Скиртом. Во время владычества Селевкидов город и был назван Эдессой, что значит Водный[26]. В воде у нас и вправду недостатка никогда не было, слава Всевышнему… Но нам уже пора бы и во дворец! Где там наша молодежь?

Будто услышав владыку, скорыми шагами к ним подошли Товий с Мариам и Евфимией: у девушек на волосах блестела вода, тонкие льняные покрывала и лица под ними, края палл и даже подолы туник были мокрые, а с немного неуклюжего, но зато озорного брата Мариам так просто текло: ясно было, что молодежь плескалась друг в дружку водой из прудов. Но, подойдя к старшим, все трое остановились и приняли вид самый скромный.

– Освежились? – с улыбкой спросила София.

– С ног до головы! – честно признался Товий.

Стражники, охранявшие ворота дворца, увидев святого епископа в окружении паствы, не только не чинили им препятствий, но, сняв пернатые шлемы, чинно подошли под благословение, а затем скромно вернулись на свои посты. Не разрешили войти только ослику, велев проводнику остаться за воротами. Послушник, ничуть не огорчаясь, привязал скотинку в тени под большой чинарой, уселся рядом прямо на землю, опершись спиной о гладкий пятнистый ствол, и то ли задремал, то ли погрузился в молитву.

Мар Евлогий не только показал сестре Эгерии царский дворец, в котором снаружи теперь располагалось городское управление, но и провел ее в атриум, где стояли статуи всех государей, предшествовавших нынешнему царю Авгарю. По традиции владыка Эдессы носил имя предшественника, первым уверовавшего во Христа. Среди них выделялась статуя того самого Авгаря, который знаменит во всем христианском мире, ибо через него в этот мир пришло первое изображение Иисуса Христа – Спас Нерукотворный. Статуя была высечена из особенно белого мрамора, вероятно для того, чтобы подчеркнуть, как совершенно было дарованное исцеление от проказы.

– Этот мрамор похож на жемчуг! – воскликнула паломница. – И по лицу изваяния видно, что царь Авгарь был воистину муж богобоязненный и мудрый!

– Таков и был Авгарь, который, ни разу не видев Иисуса Христа, поверил, что Он есть воистину Сын Божий! – сказал епископ. – Я не погрешу против истины, предположив, что ты, сестра Эгерия, хорошо знаешь историю обретения Авгарем Нерукотворного Образа Господа нашего Иисуса Христа и чудесного исцеления этого царя.

На эти слова сестра Эгерия ответила кивком согласия и перекрестилась.

– Но известно ли тебе, что к этому чуду причастен и наш возлюбленный апостол Фома, покровитель нашего города?

– Да, конечно, Мар Евлогий! Потому-то я так стремилась посетить Эдессу, первую на земле христианскую столицу.

– Пусть не все, но многие потомки Авгаря были истинными и убежденными христианами, поэтому Осроэна и стала первым в Ойкумене христианским царством, именно на ее монетах впервые был вычеканен крест – символ христианства.

Эгерия записала его слова на своей табличке, с которой никогда не расставалась. Затем все снова вышли в сад и разбудили послушника и его ослика.

– Мы пройдем по Главной улице, мимо торговых рядов, – сказал Мар Евлогий юноше, – а тебе не стоит толкаться там с ослом и поклажей, ибо и в христианском городе базар без воров не обходится. Иди к Западным воротам и жди нас там. Дорогу знаешь?

– Знаю.

– Можешь даже выйти за ворота, чтобы ослик твой мог попастись среди колючек, растущих у стены. Только далеко не отходи! Ступай с Богом.

Послушник и ослик ушли вперед, а Эгерия, епископ и все остальные еще раз прошли мимо прудов, сверкавших в облицованных камнем ложах. Огромные карпы подплывали поближе к людям, ожидая подачки, и какое-то время сопровождали их, двигаясь тесными стадами, почти вплотную к берегу, так что бока их порой соприкасались.

– Эти рыбы вызывают совершенно напрасное предубеждение некоторых христиан, – сказал Мар Евлогий, – но это даже и хорошо: больше рыбы достается беднякам, которым зачастую бывает не до особого благочестия. Пруды питаются подземными ключами, вода в них чистая, вкусная и всегда свежая, а потому горожане охотно берут из них воду, не имея на этот счет уже никаких предубеждений, что не слишком логично, но весьма разумно. С самими же прудами тоже связана чудесная история.

На ходу Мар Евлогий поведал еще одно городское предание: будто бы по молитвам изнемогающих от жажды граждан осажденного язычниками города пруды эти были созданы чудесным образом свыше для снабжения города питьевой водой[27].

От прудов двинулись по набережной Дайсана, представлявшей собой главную улицу Эдессы, с одной стороны ограниченную рекой, а с другой – рядами крытых портиков. Под сводами портиков, а также под сенью самодельных шалашиков и навесов располагались лавки торговцев и мастерские ремесленников, работавших зачастую прямо тут же; в тени деревьев вдоль набережной тоже торговали и ремесленничали, здесь же исполняя заказы или продавая свое рукоделие; бедняки же раскладывали свой товар прямо на земле, подстелив под себя и под него старые коврики, а то и просто какую-нибудь дерюжку. Шум стоял изрядный: бодрый стук кузнецов и перезвон ювелирных молоточков, выкрики торговцев и специально нанятых зазывал, рев ослов и вопли их погонщиков.

– Вот здесь, на Главной улице прекрасного вашего города, уже становится ясно, что Эдесса расположена на Востоке, – сказала Эгерия, с любопытством вслушиваясь в многоязычный гомон толпы, – а вот ваши монастыри и храмы, а также дома, в которых меня принимали, больше напоминают Грецию.

– Так оно и есть, – сказала паломнице София, – ведь Эдесса – перекресток на пути с Запада на Восток, и наша Главная улица тоже часть этого пути.

– До Большого наводнения здесь было еще больше тесноты, толкотни и шума, – заметил епископ. – Когда же Дайсан разбушевался, он вышел из берегов и бурным течением снес все лавки и мастерские вместе с людьми и товарами. Много народу тогда погибло. Чтобы избежать таких бед в будущем, правивший тогда царь Авгарь Тринадцатый приказал, чтобы «все, кто сидят в портиках и работают около реки, от первого месяца года Тишри до месяца Нисан[28] не ночевали в своих лавках». И заметь, сестра Эгерия, на самом берегу реки ни лавок, ни мастерских нет: это царь Авгарь приказал, чтобы никто не строился в опасных местах. По совету землемеров и знающих людей была отмечена граница возможного разлива реки, и все строения вынесены за ее пределы[29].

– Вот что значит истинно христианский государь! – заметила паломница. Эдесситы переглянулись и приосанились: слова паломницы были им приятны[30].

* * *

По Главной улице вышли к городской стене. Эдесса была обнесена двойным рядом укреплений: внутренний представлял собой высокую стену, на которой возвышались башни, а перед нею шла стена пониже, так называемый парапет, и между ними находилось крытое пространство, по которому защитники могли перемещаться, не опасаясь стрел осаждающих.

Эгерия записала в своих путевых заметках: «Святой епископ сказал: “Пойдем теперь к воротам, в которые вошел гонец Анания с тем посланием, про которое я говорил”. И так, когда мы пришли к этим воротам, епископ, остановившись, произнес молитву, и прочел нам послания, и вновь благословил нас, после чего вторично была произнесена молитва. И еще сказал нам святой, говоря: “Вследствие этого с того дня, как гонец Анания вошел в эти ворота с посланием Господним, до настоящего дня блюдется, чтобы в эти ворота не входил никто нечистый и никто в печальной одежде и чтобы через эти ворота не выносили никакого покойника”»[31].

Уже пора было Эгерии покинуть город, чтобы успеть на встречу с другими паломниками в монастыре, но ворота оказались заперты. Епископ спросил у стражников, чем это вызвано.

– По ту сторону ворот стоят войска варваров, – ответил старший стражник.

– Эфталиты! Скорей бежим домой, София! – воскликнула перепуганная нянька, хватая одной рукой Евфимию, а другой дергая за покрывало хозяйку.

– Да не пугайся, матушка! – добродушно сказал стражник. – Эфталиты, слава Богу, еще далеко. Это подошла к городу конница готфов, вызванная вместе с греческим войском на подмогу нашему гарнизону. Греки уже вошли в город, а готфы остановились у реки, чтобы напоить и выкупать коней. Кроме того, готфов как федератов[32] должен ввести в город один из Совета десяти[33]: таковы обычай и знак доверия.

– Не обиделись бы они на такое проявление доверия! – заметил епископ.

– Они не обидятся: для готфов были уже поставлены шатры за стенами города, но из-за опасности скорой осады решено было их также ввести в город. Они устроили на берегу последний привал и сейчас радостно купаются в водах Дайсана после долгого пути по жаре. А мы ждем посланца от Совета, который встретит их и определит на постой.

– Скажи, чадо, а, до того как закрыли ворота, не выходил ли из них монашек с нагруженным осликом? – спросил Мар Евлогий.

– Мудрено было не заметить: он преважно предупредил нас, что будет ждать за воротами какую-то знатную паломницу с самого края Ойкумены.

– Эта паломница – я, – выходя вперед, сказала Эгерия. – Может, ты выпустишь меня к нему, чтобы мы могли продолжить путь?

– Мне бы не хотелось задерживать тебя, достопочтенная паломница, но приказ есть приказ: велено никого не впускать и не выпускать через ворота до тех пор, пока все готфы не войдут в город. Но ты не беспокойся, я уже вижу, что к нам направляются начальник гарнизона и член Совета десяти: сейчас они прикажут отворить ворота и пойдут за готфами. Владыко, – обратился он к епископу, – я советую вам всем подняться на стену, чтобы уступить дорогу коннице: будет нехорошо, если вы встретитесь с нею на дороге или на мосту.

– Спасибо, мой друг, мы так и сделаем.

* * *

Стоя на стене, Мар Евлогий, Эгерия и все остальные с любопытством смотрели, как готфы, подбадриваемые криками командиров, выходили из воды, быстро седлали лошадей, надевали кольчуги и шлемы, подвязывали на ногах калиги[34], подбирали с песка оружие и щиты и строились в колонну.

– Крепкий народ эти варвары, – сказала Фотиния. – Такие все старики, а мускулы у них, смотрите-ка, прямо как у молодых!

Со стены вроде и не было видно, молоды готфы или стары, поэтому все удивились словам Фотинии, но спорить с нею никто не стал – себе дороже.

Но вот конница была построена, военачальник отдал команду, и готфы двинулись через мост. Первыми ехали верхом два архонта[35], один на гнедой лошади, другой на вороной. Конский топот, звон оружия, поднятая копытами пыль… И вот первые ряды остановились перед воротами, где их ждал начальник гарнизона Эдессы.

– С чего это ты взяла, нянюшка, что они все старики? – спросила София, разглядывая сверху готфов.

– Да вы поглядите, у них же не только волосы, но и бороды почти у всех седые!

– Это не седина, матушка Фотиния, – учтиво, но с улыбкой сказал Товий. – У готфов с рождения такие волосы – желтые, почти белые. Они же северяне.

– Взгляните-ка, а глаза у многих синие или голубые, – заметила Мариам.

– Тьфу, мерзость какая! – плюнула Фотиния. – И не смотрите на них, девушки: голубой глаз порчу наводит!

Но девушки только рассмеялись, а епископ укоризненно покачал головой:

– Это какой такой порчи боится благочестивая христианка Фотиния? – спросил он старую няньку с нарочитой суровостью. Та смутилась и умолкла, застенчиво прикрыв лицо краем покрывала, немало удивив всех несвойственной ей скромностью: но перед епископом Фотиния благоговела, как и прочие эдесские старушки.

А девушки продолжали с любопытством разглядывать варваров под стеной. Архонт, ехавший на вороном, вдруг поднял голову, посмотрел вверх и кивнул на них товарищу:

– Ты посмотри, какие птички там, на стене!

Второй готф, сидевший на гнедом коне, тоже поднял голову и уставился на девушек. А первый продолжал:

– В этом городе, похоже, служить будет не скучно! – и он весело помахал девушкам рукой. Они тотчас отпрянули от парапета.

– Робкие птички, – заметил его приятель. – А глаза, ну что за чудные глаза – прямо черный янтарь!

– Экие цветистые у тебя сравнения, Аларих! Сразу видно, начитался ты греческих поэтов.

– Будто бы ты их не читывал, Гайна!

А Евфимия в то же самое время шепнула подружке:

– Посмотри, Мариам, какие синие глаза у того, что на гнедой лошади, они как два василька в золотой пшенице!

– Какое удачное сравнение: у красивого готфского кентавра глаза-васильки![36] Тебе надо писать стихи, подружка!

– Куда мне, Мариам! Я васильки могу только вышить или выткать, но никак не описать стихами.

– И правильно, ласточка: незачем девушке стихи писать! Стихи хороши только церковные, а в церкви девушка должна молчать, – вмешалась уже оправившаяся от смущения нянька Фотиния.

– Когда она не поет! – весело добавила Мариам.

– И все же варвары не так безобразны, как мы привыкли думать, – сказала Евфимия.

– Ага, есть в них какая-то варварская красота! – лукаво добавила Мариам.

– Перестаньте вы, девушки, глупости болтать! Варвары красивыми не бывают! – прикрикнула на нее Фотиния. – И глядеть на них не надо, и себя показывать им не след! Закройте-ка личики, нечего всякой солдатне на вас глазеть!

Девушки послушно спрятали лица за тонкими покрывалами, а Фотиния украдкой перекрестила обеих – от сглаза, должно быть.

* * *

Так они и стояли на стене, пока последний готф не вошел в город, после чего все спустились вниз и вышли за ворота вместе с сестрой Эгерией. Насмерть перепуганный послушник-проводник стоял, прячась в зарослях чертополоха вместе с осликом: он тоже подумал, что в город вошли эфталиты, только не мог понять, почему же им открыли ворота и впустили без боя? Ему очень хотелось убежать и увести ослика, а ну как эти варвары жрут ослятину? Однако без Эгерии уйти он никуда не мог, это означало бы нарушить послушание. Так он и сидел в кустах, вздыхая, терзаясь и колеблясь между страхом и долгом. Но вот он увидел паломницу выходящей из ворот и радостно бросился к ней. Эгерия посмеялась его страхам и объяснила, что это пришли не враги, а защитники. Но он все равно торопил ее: «Эфталиты или готфы, а все одно от них лучше держаться подальше! Давайте уж пойдем поскорее в монастырь, там нас давно ждут!» Пришлось провожающим проститься с чудной паломницей и вернуться в город, а Эгерия села на ослика и потихоньку, то и дело оглядываясь на стены города и крестя его на прощание, поехала через мост, вслед за торопливо шагающим проводником.

* * *

– Какой сегодня был длинный, интересный и удивительный день, мама, – сказала Евфимия, переплетая на ночь косы. – Но так хочется спать!

– Вот и ложись, моя усталая ласточка, – ласково сказала София, обнимая и крестя дочь на ночь. Самой ей еще надо было отдать на завтра распоряжения кухарке и служанкам, хотя больше всего ей хотелось поскорей добраться до постели и уснуть: да, день сегодня был длинный и столь насыщенный событиями, что даже и она, обычно неутомимая, изрядно устала…

Но день еще не кончился. От ворот прибежал сторож и сказал хозяйке, что к ней явился стратилат[37] Аддай и просит принять его по срочному делу.

Городом Эдессой помимо царя управлял Совет десяти – ему подчинялись чиновники, а военными делами управлял стратилат; вот он и посетил Софию, чтобы сообщить ей неприятную новость. В связи с тем что стоящий в городе гарнизон пополнился готфами, на многих граждан, доселе по тем или иным причинам освобожденных от воинского постоя (София была освобождена от этой повинности и как вдова, воспитывающая дочь, и как уважаемая служительница церкви), отныне тоже распространяется эта всеобщая повинность, и ей придется принять на постой прибывших на подмогу готфов.

София твердо решила ни за что на эту повинность не соглашаться. Она давно и близко знала стратилата Аддая, всеми в городе уважаемого человека. Она приняла его в атриуме, велела служанкам принести вино и фрукты для гостя, надеясь в беседе склонить его на свою сторону. Гость от вина и фруктов отказался, хотя присесть соизволил.

– Госпожа София! Ты знаешь, какими близкими друзьями мы были с твоим покойным мужем, купцом Фотием, и догадываешься, что я никогда не решился бы потревожить твой дом, если бы не крайняя необходимость. Я и пришел к тебе, госпожа, по поручению Совета, чтобы напомнить о хрисагире[38].

– Господин Аддай, – начала София, – я уже шесть лет как стала диакониссой, за это время я трижды выплатила хрисагир со своего имения и с лавок, оставленных мне мужем. А между тем в законе сказано, что от уплаты хрисагира освобождаются «врачи и всяких наук учителя»: не относятся ли обучающие молодежь Слову Божию диакониссы к учителям?

– Несомненно, относятся, дорогая госпожа София, какая же наука выше богословия и какая школа важнее катехизации? И я обещаю поговорить в Совете о том, чтобы впредь внести твое имя в списки освобожденных от хрисагира граждан Эдессы. Но подати на содержание армии, да еще во время военных действий… Это нечто совсем другое, согласись.

– Я понимаю, враги под стенами города, – сказала София и опустила голову.

– Да, но это только одна из причин, та, что лежит на поверхности. Мы решили, с одобрения Совета десяти, готфскую часть гарнизона разместить прямо в городе, а не за его стенами, как первоначально намеревались, якобы опасаясь столкновений между горожанами и готфами, зная о разнузданном поведении готфов в других городах. Но истинная причина в ином, и я ее от вас не скрою: некоторое время назад готфы одной из частей в Риме взбунтовались, требуя прибавки жалования для солдат и почестей для своих начальников, что вылилось в кровавое побоище между готфскими и ромейскими[39] частями войска. Мы хотели избежать повторения римских событий в Эдессе, а потому лагерь готфов должен был остаться за стенами, но эфталиты подошли слишком близко к Эдессе, и было решено, что все войско должно быть сосредоточено в городе, чтобы ни одна часть его не оказалась отрезанной в случае осады. Потому было найдено мудрое решение: днем держать готфов в казарме и занимать военными учениями, а на ночь распределять по домам самых надежных горожан, причем в каждом доме не более пяти воинов. Госпожа София, поверь, я всеми силами пытался избавить тебя от этакой чести, но единственное, что мне удалось, это добиться, чтобы к вам определили на постой только двух готфов-архонтов. Их имена Аларих и Гайна, оба на вид люди образованные и приличные, оба говорят на греческом и арамейском, но главное их достоинство заключается в том, что они христиане. Надеюсь, ты сумеешь их разместить так, чтобы они и тебе не докучали, но и на условия постоя не жаловались.

– Я слыхала, что по правилам постоя хозяева должны обеспечить воинов кровом, хлебом, топливом и одним матрацем на двоих. Это так?

– Да, именно так. Причем воины не вправе выбирать для себя помещение: это может быть даже конюшня или кладовая.

– Ну зачем же занимать конюшню… А не будет для архонтов обидой, если я размещу их не в доме и не в примыкающих к нему строениях, а в маленьком садовом домике, стоящем на отшибе? Он расположен в той части нашего сада, что отгорожена от главного дома стеной и имеет отдельный выход на улицу, – сказала София. – Домик я распоряжусь благоустроить, и матрац каждый из готфов получит свой, отдельный, причем разложат их не на полу, а на топчанах. И вдобавок я велю, чтобы кроме хлеба по утрам им доставляли еще и горячую пищу – ту, что едят наши слуги, – и свежую воду, а по воскресеньям – кувшин вина. Фрукты же им будет позволено рвать в саду по желанию.

– Я всегда восхищался твоей спокойной мудростью, госпожа София, и тем, как ты управляешь всем домом, – поднимаясь, сказал стратилат. – Постояльцы прибудут завтра вечером после гарнизонной службы и обычных войсковых учений и надеюсь, они не причинят ни тебе, ни домочадцам особых хлопот.

– На все воля Божия, стратилат Аддай, – склонила голову София.

– Да будет так! – сказал, вставая, стратилат. – Еще один вопрос, госпожа София. Не остались ли у тебя походные шатры мужа?

– Шатры? – удивилась София. – Нет, все, с чем Фотий ходил в торговые походы, шатры и лошади, все было продано или роздано мною после его смерти вместе с оставшимися товарами. Разве что несколько старых палаток, которые собирались починить, да так и не собрались, лежат в сарае без употребления. Они тебе могут понадобиться?

– Не мне – беженцам, – коротко ответил стратилат.

– Город ждет еще беженцев?

– Ждать не ждем, но они могут появиться внезапно: далеко не все крестьяне бросили хозяйство и заранее укрылись в городе, вот как раз самые крепкие и зажиточные из них держатся до последнего за свое хозяйство, надеясь, что эфталиты не решатся на осаду. Так я пришлю к тебе завтра кого-нибудь за палатками?

– Присылай.

Стратилат распрощался и ушел. А София отдала распоряжение своей домоправительнице Елене приготовить с утра садовый домик для воинов-постояльцев и, переложив прочие заботы на завтра, помолилась и легла спать со спокойной душой. Она еще не знала, что этим вечером для нее с дочерью надолго прервалась прежняя безмятежная жизнь.