Читать книгу Эдесское чудо - Юлия Вознесенская - Страница 6

Ранен был Аларих, причем ранен тяжело и не однажды. С помощью Фотинии и Гайны, который приподнимал и ворочал друга, София обработала и перевязала его многочисленные раны.

– Как же это случилось, что ты вот жив-здоров и даже не ранен, а на друге твоем живого места нет? – удивлялась Фотиния.

– Вот потому я и жив, что Аларих собой пожертвовал. Он со своей сотней стоял за рекой, у входа на мост, и защищал его от варваров до последнего, как Леонид и триста спартанцев[45].

Гайна, не переставая помогать Софии перевязывать друга, обстоятельно поведал, как эфталиты бесшумно подошли к мосту в середине ночи и сражались вопреки обычаю в почти полной тишине, пытаясь незаметно снять охрану моста, пробиться к стенам города в темноте и взять их неожиданным штурмом. Одновременно эфталиты подняли страшный шум в округе, чтобы заглушить звуки битвы у моста: они жгли многочисленные костры, гремели оружием и даже специально кололи лошадей ножами, чтобы заставить их ржать громко и визгливо. И конечно же, хитрость их удалась: все внимание защитников города было устремлено на их стоянки за узким местом реки – эдесситы полагали, что варвары готовятся к переправе Дайсана. Тем временем тысячный отряд эфталитов подошел к мосту, и тут Алариху пришлось принять бой и держать оборону, ожидая рассвета. На узком мосту могло одновременно сражаться не более десяти воинов, что позволило сотне Алариха долго и успешно противостоять яростному напору дикарей. Узость переправы практически свела на нет подавляющее превосходство врагов в численности.

Образовав из больших щитов, опертых о перила моста, нечто вроде укрытия, защитники получили возможность, меняя друг друга, отдыхать. Так они, собирая последние силы, вновь и вновь выдвигались на линию непосредственного столкновения с противником и сдерживали напор молчаливой дикарской ярости. Аларих посылал нескольких воинов к воротам с предупреждением, но ни одному из них не удалось перейти мост: эфталиты снимали посыльных стрелами. И только когда рассвело, со стен увидели страшную рубку у переправы, открыли ворота и отправили конницу на выручку Алариху.

– Я сам нашел его в груде тел и решил отвезти сюда. Но если это неудобно для тебя, госпожа София, то я отправлю его в гарнизон, как только он придет в себя. Если придет… – оканчивая свое повествование, вздохнул Гайна.

– Обязательно придет! – сказала София. – Раны не смертельные, просто он потерял много крови, пока лежал без помощи. И правильно ты сделал, Гайна, что привез его сюда: как раз у нас в саду со вчерашнего дня устроен лазарет и сегодня нам в помощь обещали прислать лекаря из городской лечебницы. И лекарственные мази и травы у нас тут все под рукой. Не тревожься, подымем мы на ноги твоего Леонида-спартанца!

– Спаси тебя Господь за твою неизменную доброту к нам, госпожа София! А теперь я должен вернуться на стены. Если будет возможность, я загляну проведать Алариха, но теперь я за него спокоен.

– С Богом! – сказала София, обняла и перекрестила Гайну.

Вместе с Гайной, получив разрешение хозяйки, ушел на стены города и племянник Фотинии Саул, а по дороге их догнал молодой Товий с парой своих друзей. Все они шли защищать стены родного города.

* * *

Старшая харранка Нонна, несмотря на возраст и полноту, быстро оправилась от испытаний и дорожных невзгод и уже на другой день отправилась в сад помогать ухаживать за ранеными, а вот невестка ее Фамарь, как оказалось, перенесла дорогу хуже свекрови… С утра у нее началось головокружение, живот опустился, потом отошли воды, и к вечеру она родила слабенького недоношенного младенца мужского пола. Чтобы дитя не осталось некрещеным, если вдруг умрет, Фотиния, принимавшая роды, сама окрестила мальчика с именем Тума – в честь небесного покровителя города Эдессы апостола Фомы, после чего от младенца уже не отходила и обещала матери, что ребенок будет жить. Она завернула его в руно, обложила нагретыми камнями и сделала ему соску из тряпицы, смоченной отваром каких-то травок с медом. На другой день у Фамари появилось все-таки молоко, и Фотиния стала приносить ей маленького Туму для кормления; но, как только тот оставлял грудь и засыпал, забирала его и уносила к себе, несмотря на слабые возражения Фамари.

– У тебя первенец, а я их пяток вынянчила! – отвечала ей нянюшка, ревниво и нежно прижимая к себе нежданную дорогую добычу. – Сначала сама на ноги встань, а потом уже сына поднимать начнешь!

Только потому, что Фотиния целиком переключилась на новорожденного, Евфимия и смогла ухаживать за раненым Аларихом со всем пылом молодого и благодарного сердца: она заботливо обтирала ему лицо настоем мяты для освежения, смачивала его губы водой и сама меняла повязки. София ей не препятствовала, ведь и для нее молодой человек был храбрецом, самоотверженно защитившим их город. К тому же герой не приходил в себя. Чем он мог быть опасен для молодой девушки, лежа неподвижно с закрытыми глазами?

Но всегда ли глаза Алариха были закрыты, а уши ничего не слышали? На третий день он стал время от времени приходить в сознание. В такие минуты Евфимия поила его, как велел ей лекарь, густым гранатовым соком, чтобы восполнить пролитую кровь, сама же его и выжимая из прошлогодних гранатов, хранившихся в кладовой. Увидев над собой склоненное заботливое лицо молодой девушки, в первый раз он принял ее за ангела, явившегося ему в бреду, но уже скоро начал ее узнавать. «Соловушка!» – прошептал он и улыбнулся еще бледными губами. Евфимия не поняла, что слова эти обращены к ней, и удивилась: какой это соловей ему послышался днем?

– Это зяблик поет! – сказала она, прислушавшись к птичьему пенью.

– Хорошо, пусть будет зяблик, – сказал Аларих и снова уснул.

* * *

Нонна, удостоверившись, что роженица и новорожденный в хороших руках, изо всех сил помогала Софии обихаживать погорельцев: она и перевязки им делала, и еду готовила, и кормила их за общим столом, сколоченным из досок и поставленным на козлы возле пруда. Фамарь оставалась в доме с ребенком под надзором Фотинии. И никто не препятствовал Евфимии заботиться о раненом герое, только подружка Мариам иногда ей помогала.

Гайна, на третий день урвавший время навестить друга, застал его еще слабым и мало что понимающим. Он даже не стал сообщать ему военные новости, оставил его под опекой Евфимии и Мариам и прошел в дом Софии через уже не запиравшуюся садовую калитку.

Хозяйку он застал за приготовлением целебных отваров на кухне. Он поблагодарил ее за заботу о раненом друге, а София его – за то, что он навестил их. Она тут же распорядилась собрать для него угощение.

– Я не отпущу тебя, не покормив! – объявила она, ухватив Гайну за рукав и ведя его к столу.

– А я и не подумаю отказываться! – сказал он с улыбкой. – Особенно если мне предложат что-то жидкое и горячее. Еда всухомятку, даже запиваемая вином, все равно дерет горло!

– Похлебка из красной чечевицы и печеная рыба?

– Божественно!

– Еще бы, ведь это рыба, посвященная языческой богине любви, – пошутила София. Она, конечно, не призналась, что ни сама она, ни ее домочадцы рыбу не едят, но не по причине ее языческого происхождения, а из-за строгости поста; вся рыба шла только больным и детям.

– Как человек женатый и хранящий верность супруге, я просто обязан расправиться с этой рыбой, напоминающей о грехе! Давай ее скорей сюда!

Не успел Гайна опуститься на скамью, как стол, обширный и круглый, рассчитанный на множество гостей, начал заполняться маленькими мисками с разнообразными закусками, предшествующими основным кушаньям. Его зоркий глаз сразу же определил, что ничего, кроме овощей и зелени в ярких расписных мисочках, не было – не только мяса и дичи, но даже риса и проса. Но красная чечевица была обильно сдобрена пряностями, и он воздал ей должное.

Когда же Гайна покончил и с рыбой – доброй половиной карпа, запеченного в листьях винограда, наступило время напитков и фруктов. Сушеных фруктов в доме не осталось, но вместо них была подана на блюде огромная кисть душистого черного винограда: в саду дети-беженцы весь виноград уже успели оборвать, даже зеленый, а вот на лозах, вьющихся по стене дома, кое-где грозди еще оставались.

Гость насытился, и наступило время беседы.

– Что там происходит на стенах города? – спросила София. – Как ведут себя эфталиты?

– Похоже, что, наученные Аларихом и его «спартанцами», эфталиты на новый прорыв не решатся до подхода персов, а тех что-то не видать. Может, персы и вовсе обойдут ваш город стороной.

– Это было бы очень хорошо.

София не стала жаловаться Гайне, что с продовольствием в городе сделалось совсем плохо: ей не хотелось обижать его, защитника Эдессы, ведь самой большой продовольственной нагрузкой для города было снабжение армии, в первую очередь выпечка «солдатского хлеба». Большинство ветряных и водяных мельниц с началом осады оказались за границами города, и весь помол муки лег на несколько городских мельниц да еще на ручные мельницы, которых хоть и достаточно было в городе, почитай в каждом доме хоть одна, но ведь и хлеба требовалось куда как много! А в доме Софии пекли хлеб еще и для беженцев. Ей уже было ясно, что в самом скором времени домашние запасы зерна закончатся и его придется закупать на рынке. Или брать подряд на выпечку хлеба для армии. О, она бы решилась взять подряд, но где добыть рабочие руки? Дом остался без мужчин, а женских рук уже не хватало, чтобы обслужить всех нуждающихся, нашедших приют в саду Софии.

– Так почему же варвары не решаются штурмовать стены города?

– Они ждут основное войско персов. Сами эфталиты способны держать осаду очень долгое время, но взять город они не могут: у них нет осадных машин. А у персов для взятия крепостей есть слоны, тараны, осадные башни с баллистами наверху.

– А у нас, у защитников города, хочу я сказать?

– На стенах Эдессы тоже кое-что есть, что очень не нравится легко вооруженным эфталитам, – «скорпионы» или «онагры», к примеру, баллисты, да и другие эвтитоны и палинтоны[46]. У конников-эфталитов ничего подобного, конечно, нет.

– Слава Богу!

– Вот именно. Но о том, почему персы задерживаются, узнать ничего не удается. Нескольких эфталитов удалось захватить нашим лазутчикам, их допрашивали, но ни один не сказал ни слова: то ли они мужественно хранили молчание до самой смерти, то ли просто не знали языка. Если бы Аларих был здоров, мы бы с ним сумели подобраться к варварам и выкрасть из их лагеря кого-нибудь из персидских командиров, их несколько человек в войске эфталитов. Но один я с этим не справлюсь, я всегда ходил в разведку с Аларихом.

– И на охоту тоже, – напомнила София.

– Конечно! С кем ходил в разведку, с тем и на охоте ждет удача. Аларих в разведке бесшумен, коварен и беспощаден, как аспид. Как ты думаешь, госпожа София, он скоро начнет поправляться?

– Он силен, как молодой буйвол. Если бы очнулся и начал есть, то выздоровел бы очень скоро.

– Что ж, остается только молиться и ждать…

* * *

Аларих окончательно пришел в себя только через неделю после героической битвы у моста через Дайсан. Евфимия как раз размочила подогретым оливковым маслом повязки на его плече, но стоило ей осторожно снять бинты, как раненый застонал и открыл глаза – осмысленные и ясные. Руки Евфимии дрогнули, и она уронила повязку на пол.

– Что с тобой? – окликнула ее Мариам, сматывавшая высушенные бинты, сидя на лавке.

– Голова закружилась…

– Ты все еще боишься открытых ран! – упрекнула ее подруга. – Давай я перевяжу, – она бросила несмотанную ленту полотна обратно в корзину, взяла Евфимию под руку и отвела ее на свое место. Евфимия села на лавку, на ощупь нашла бинт и стала его сматывать непослушными дрожащими пальцами.

– Сиди тут! Я приведу Фотинию, пусть осмотрит рану.

Евфимия сидела, сматывала бинты и не подымала головы, а в это время Аларих не сводил с нее глаз.

– Евфимия, поди сюда! – внезапно негромко окликнул он девушку.

Но Евфимия вскочила и быстро пошла к занавешенной двери, мелькнула в солнечном свете за откинутой занавеской и исчезла. Лишь успела услышать, как готф сказал ей вслед негромко:

– Зяблик пугливый!

Пришла Фотиния, осмотрела рану готфа, взглянула ему в лицо и сказала:

– Ну вот, Аларих, и самая глубокая рана начала затягиваться. Теперь главное твое лечение – хорошо есть, побольше пить и подольше спать. А остальное сделает природа!

* * *

С этого дня ни Евфимия, ни Мариам в садовый домик больше не заглядывали: старая нянюшка сочла неуместным, чтобы юные девушки ухаживали за пришедшим в себя раненым мужчиной, и Алариху пришлось подчиняться Фотинии да ее помощницам с кухни. Ухаживали они за ним хорошо, кормили от души и подогретого вина с целебными специями не жалели, но лечиться ему скоро надоело, и он начал подыматься с постели уже на третий день. Когда же Гайна еще раз пришел навестить его, Аларих отправился с ним назад, на стены города. Он только зашел в хозяйский дом поблагодарить Софию и Фотинию.

– Прости, что доставил тебе столько забот, госпожа, – сказал он Софии, – но, когда мы отгоним варваров от города, я постараюсь тебя отблагодарить.

– Друг мой Аларих, – сказала ему в ответ диаконисса, – это мы, жители города, в неоплатном долгу перед тобой и твоими храбрецами!

– Ничего, вот победим – тогда и сочтемся! – засмеялся Аларих.

Воины ушли, а София вернулась к своим многочисленным обязанностям.

А Фотиния тут же объявила:

– Нечего Евфимии сидеть дома сложа руки в такую пору! Что это никто старуху не жалеет? Я и за младенцем смотри, и за больными в саду ухаживай! Вели ей, София, чтобы позвала Мариам и обе шли в сад готовить мазь от ожогов: у них это получается лучше, чем у служанок, которые ленятся равномерно помешивать воск и масло, и мазь у них вечно пригорает!

* * *

Шли дни, наполненные тревогой и трудами.

Однажды с утра девушки и Фотиния в саду осматривали детей с ожогами и делали перевязки. Нянюшка уверенными и бережными руками смотала бинт со лба мальчика, которому на голову упала горящая головня, пропитала вином кусок полотна, наложенный на ожог, подождала, а потом резким движением сорвала его. Мальчик ойкнул, но старуха тут же наложила свежую тряпочку с мазью из воска и оливкового масла.

– Ну вот, следующий раз мы снимем тебе повязку, и твой ожог скорее заживет на открытом воздухе.

– А прямо сейчас снять нельзя? – спросил мальчик. – Мне повязка жуть как надоела, под нею все чешется.

– Чешется – значит заживает. Если с ожога снять повязку раньше времени, ты тут же чем-нибудь перемажешь лоб, и рана воспалится. А повязка на лбу делает тебя похожим на храброго воина-героя.

– Как Аларих?

– Да.

– Я побегу играть в Алариха и защиту моста!

– Вот и беги.

Мальчик поцеловал ей руку, поблагодарил и убежал вприпрыжку.

– Что ты собираешься делать? – строго спросила Фотиния Мариам, собиравшуюся отмачивать вином кусок полотна на щеке у девочки, ровесницы убежавшего озорника.

– Хочу снять старую повязку и наложить новую.

– Ни в коем случае! Это же девочка!

– А какая разница? – удивилась девушка.

– Разница огромная. Если ты сорвешь вместе с повязкой кусочек присохшей обгоревшей кожи, у малышки на лице останется шрам, и, может быть, он останется заметным даже тогда, когда она вырастет. Наложенную с самого начала тряпочку, пропитанную целебной мазью, нельзя ни в коем случае снимать и менять. Ее можно только осторожно подрезать с краев, где ожог заживает и появляется новая кожа, да сверху пропитывать подогретым маслом. Разве можно допустить, чтобы девичье личико испортил шрам от ожога?

– Но ведь так ожог будет заживать гораздо медленнее, чем если на него все время накладывать свежую мазь!

– А ей торопиться некуда. Пусть заживает хоть месяц, лишь бы личико осталось неиспорченным. Скажи, малышка, ты хочешь вырасти красавицей?

– Я и сейчас красавица! – ответила девочка без малейшего сомнения. – Так мой папа говорит.

– Ну, вот видишь? А чтобы твой ожог хорошо зажил и ты стала еще красивее, надо дождаться, пока вот эта тряпочка сама отпадет. Когда почувствуешь, что ее края уже не прилипают к коже, приди к нам, и кто-нибудь из девушек аккуратно отрежет лишнее. И береги больное место, чтобы нечаянно не зацепиться и не сорвать полотно!

Девочка осторожно накрыла ладошкой серый кусочек полотна на щеке, поблагодарила нянюшку и Мариам и, бережно ступая, пошла к своему шатру.

– Тетушка, тетушка! – раздался крик со стороны калитки, выходящей на улицу. По дорожке к ним бежал Саул. – Я принес радостную весть: варвары скоро уйдут, они снимают осаду!

– Врешь, небось! – проворчала Фотиния, обнимая его и осматривая. – Почему никто ничего не знает, а тут ты прибегаешь и говоришь такое?