Читать книгу Беги - Юля Гавриш - Страница 3

Мы сидим на старом заброшенном рынке недалеко от центра города. На месте каждого обветшалого торгового прилавка оборудованы импровизированные нары – под навесом привинчено по две полки, часть из них уже обвалилась. Мы сидим прямо на земле среди разорванных картонок, ржавых банок из-под консервов, огрызков, посеревших от времени пакетов и груд пепелищ от костров – всего того, что смутно указывает на угасший в развалинах быт. Фельдман сидит чуть левее от меня на корточках, Сева справа, привалившись к бывшему дощатому прилавку. Он рассеяно крутит в руках что-то похожее на самокрутку, но не курит ее, а отгрызает небольшие кусочки, раскатывает языком по небу и сплевывает. Сегодня он особенно задумчивый и, кажется, с некоторым удивлением всматривается вглубь себя. Сева крупный, стройный мужчина с холодными серо-зелеными глазами. От него странно пахнет: как будто табаком и парным молоком одновременно (по-моему, так пахло от отца в далеком детстве, хотя я не могу точно вспомнить). Теперь я знаю, как обманчивы запахи, и больше им не доверяю. Впрочем, если бы я доверяла всему, что вижу и чувствую, то Севу описала бы как мечту каждой женщины о заботе, защите, тепле. От Севы исходят тугие, будто осязаемые волны доброты и мудрости. Когда он улыбается, то не смотрит мне в глаза, а улыбка выходит немного смущенной и грустной. Когда я смотрю на его губы, мне становится страшно. Тогда я начинаю думать о чем-нибудь другом… Не о его руках, не о том, как тепло было бы, наверное, свернуться калачиком у него на груди. Я заставляю себя думать о солнце, о воздухе, о жизни – в таком ее буквальном, незатейливом проявлении – как когда-то давно, в детстве. Тогда жить значило бежать босиком по бескрайнему деревенскому полю, залитому солнцем. Я представляю, как вдыхаю запахи лета, щурюсь на солнце, чувствую ветер на лице – и больше ничего не нужно. И никого.

Фельдман проще Севы – он опасный, и это видно сразу. Точнее, не видно – чувствуется. И когда я смотрю на него, мне сложно изменить ход мыслей – сложно не поддаваться его очарованию. Иногда, мне кажется, это его заслуга, и я задаю себе вопрос: а так ли я свободна от него, как мне бы хотелось думать? Конечно, я прошла длинный эволюционный путь – я контролирую в себе женскую энергетику, могу хотеть или не хотеть мужчину, могу любить или не любить… Я давно поняла, как это работает – все, что мы чувствуем, – это наше решение. И если цена ошибки твоя жизнь, то обучение проходит очень быстро и решения ты принимаешь верные. Но как же страшно переоценить свои возможности и посчитать себя неуязвимой перед такими, как Сева или Фельдман. Наверное, это, как если бы рыба решила, что контролирует человека только потому, что может в отличие от него дышать под водой…

По какой-то неведомой мне причине я важна для них обоих – поэтому это единственное место, где я какое-то время могу сидеть спокойно. Впрочем, спокойствие – не совсем подходящее слово. Сева и Фельдман вампиры. Как только их начнет мучить голод, они увидят меня другими глазами, и, хотя я не потеряю в их глазах приятности, проблем у меня сразу прибавится. Я всматриваюсь в глаза Фельдмана, стараясь не пропустить тот самый момент, когда благодушных золотых рыбок сменит бездна, стремительно жрущая его рассудок, вынуждающая рваться ко мне со страстью безумного любовника, но лишь для того, чтобы погубить.

– Опять бегаешь? – спрашивает меня Фельдман.

В нашу новую эру «бегать» стало привычным состоянием для людей. Для большинства – это единственный способ передвижения по городу. Вопреки мнению, вычитанному нами когда-то из книг, что вампиры не выносят солнечный свет, скажу, что это неправда, выносят. Они мало чем отличаются от людей внешне и даже способны разделять наши чувства и эмоции, но, увы, недолго. Ровно до первых голодных схваток. Пока они не голодны, то сливаются с фоном, мимикрируют под homo sapiens, оставляя нам слабую иллюзию привычного мира разумных людей. Но мы не обманываемся. Со временем у многих из нас до невероятной степени развилась интуиция – только так ты чувствуешь возле себя вампира, особенно того, кто выбрал жертвой именно тебя. Эта интуиция – единственное, что продлевает бессмысленную жизнь добычи. Вампирам проще находить нас – у них совершенное обоняние. Свою жертву они способны учуять на расстоянии в несколько километров. Вот почему, если на тебя началась охота, бег становится образом жизни. Только постоянно перемещаясь в пространстве, ты сбиваешь с толку охотника. День за днем, неделя за неделей. И при этом нельзя забывать, что бегаешь ты все равно среди других вампиров, а значит, рискуешь в любой момент нарваться на того, кто голоден. И тогда ты либо успеешь молниеносно принять верное решение, либо погибнешь. За последние несколько лет люди обзавелись не только сверхчеловеческой интуицией, наш разум тоже трансформировался в соответствии с новой средой обитания – мы больше не рефлексируем, не рассуждаем, не запоминаем лишнего, не учим то, чему нет практического применения. Зато у нас очень развился понятийный аппарат, а самая важная функция – принятие решения – стала основной. Среди нас есть рефлексирующие исключения, и я одна из них. Со мной всегда было что-то не так. В эту новую эпоху для меня изменилось многое, кроме этого… Наверное, эта слабость однажды станет причиной моей смерти.

– Примерно неделю до того, как встретила вас, если тебе это о чем-то говорит, – ответила я Фельдману.

– Знаешь охотника?

– Нет, точно не знаю. Кто-то из недавно обращенных, раз так долго пробегала.

Мы смеемся. Это может показаться странным, но мне уютно. От Севы и Фельдмана исходит столько любви – намного более сильной, мощной, чем я когда-либо чувствовала от людей. Это похоже на страсть, но она другого порядка… Когда только все началось (а начало растянулось на годы, поскольку вампиров долго никто не идентифицировал как врагов человечества), первые жертвы были, грубо говоря, добровольцами. Жертва редко понимает, что она жертва. Особенно если мы говорим о том поколении людей, которое не понимало вампирской природы и которое само не претерпело изменений. Первая встреча с вампиром (особенно с твоим охотником) всегда похожа на любовь – на любовь, которой у тебя никогда не было, о которой ты бы и мечтать не мог. В каком-то смысле мы все друг друга едим. В метафорическом смысле, конечно. А вампиры – буквально. Может быть, по этой причине их жажда наполниться тобой так откровенно притягивает, она так материальна, осязаема, что слабая человеческая природа не может сопротивляться заложенному в ней механизму – ответить на запрос взаимностью. Это и есть точка невозврата. Ответить взаимностью вампиру – все равно, что позволить укусить себя ядовитой змее. После этого вся твоя жизнь – скорость действия яда, который мешает сопротивляться собственной гибели.

Нет, вампиры не сжирают нас и не выпивают досуха, как в тех фильмах, что мы смотрели до краха цивилизации. И хотя предчувствие конца в кино и прозе было зафиксировано достаточно точно, с документальной точки зрения, погрешностей немало. Вампиры не истребляют людей – без нас эти высокоразвитые паразиты не смогут существовать. Мы даже не их основная пища, но если человек жив духом божьим (как мы это называли когда-то), то вампир жив духом человеческим. Мы наполняем его жизненной силой, но не способны убить. Мы не в силах бороться с тьмой, потому что не являемся источником света этой Вселенной. Так что кровь в этом смысле не более чем удобная форма поглощения человеческого духа, опосредованно – божьего, а голод их сильнее того, что испытываем мы, пропустив обед. Вампир может высасывать свою жертву долго, может даже создаться иллюзия приятной совместной жизни, или взаимовыгодного симбиоза. Вернее, этот симбиоз был бы взаимовыгоден, если бы не нес человеку верную гибель.

Чем сильнее жертва – тем меньше эти отношения напоминают симбиоз. Если человеку удается противостоять вампиру энергетически, если он не позволяет обмануть свои чувства, он все равно не побеждает – с ним перестают церемониться. Как люди когда-то теряли на охоте самообладание, как приходили в ярость от того, что их обманул дикий зверь, как сводили они счеты с тем, кто всего лишь пытался выжить, так и некоторые вампиры часто воспринимают наше противостояние как вызов. В состоянии уязвленного самолюбия они могут порвать на части, затравить, выбрать любую другую изощренную смерть, но, конечно, не пощадить. Впрочем, никто и не ждет от вампиров милосердия, сопротивляться или нет – наш свободный выбор. Но кто-то ползал на карачках еще до прихода их к власти, а кто-то всегда встречал смерть, стоя перед врагом до последнего.

Древних вампиров можно сравнить с дремлющим вулканом, их огонь активируется по неизвестным науке законам. Что они испытывают к человеку? Наверное, нелюбовь и только. Но отсутствие любви в древних превращается в ненависть в обращенных вампирах – бывших людях, утерявших дар божий, свет, способность к созиданию. Среди вампиров есть свои шакалы, как и среди нас – дикие, бездумные твари, интеллектом напоминающие животных, которые не заботятся ни о манерах, ни о собственном будущем, – они гоняются за нами, как алкоголики гонялись в прошлом за бутылкой. Разница только в том, что независимо от того, презираешь ты их или нет, для человека исход этой встречи всегда один – смерть.

– Ей нужно поспать, – внезапно говорит Сева своим бесцветным, но бархатным голосом. Как по команде, Фельдман поднимается, смотрит на меня тем странным взглядом – как у голодного пса, клянчащего у хозяина еду, и медленно уходит прочь.

– Тебе нужно поспать, – повторяет Сева еще раз, повернувшись ко мне. – Неизвестно, насколько это…

Я поспешно киваю, потому что не хочу, чтобы он вслух говорил то, что я и так знаю. Я отвожу от него глаза, потому что на меня снова потоком обрушиваются воспоминания. А воспоминания в таком случае – это самоубийство. Воспоминания возвращают к прошлому, которого нет, мешают рационально оценивать настоящее, затуманивают мозг. Если бы у нас до сих пор выходили законы, то память нужно было бы запретить. Может быть, даже делать людям лоботомию – и это была бы самая действенная мера по сохранению нашего вида. Но, увы, большинство законов рухнули, как карточная декорация, как только первая заповедь «Не убий» перестала иметь значение. Можно было бы сказать, что мы вернулись во времена древних войн, но это не так – на войне можно безразлично относиться лишь к смерти врага. Твои близкие, друзья, сослуживцы должны жить, а их смерть всегда остается значительной трагедией. Но сейчас все изменилось. В обществе, которое множилось и делилось на всевозможные социальные группы и классы, остались лишь две категории: скоты и повстанцы. Можно было бы еще вспомнить скитающихся по лесам, не попавшим пока в лапы вампирам несчастных. Но посмотрим правде в глаза: их скоро определят, если они не определяться сами.

Среди невольных скотов семья – это абстракция, ничья смерть никого не волнует. У них больше нет близких, нет друзей, нет сочувствующих соратников – они послушное сдавшееся стадо. Повстанцы – вольные люди, те для кого свобода и жизнь – тождественные понятия, те, кто смог преодолеть страх на эволюционном уровне. Мы другие, но тоже не позволяем себе привязанностей, не можем иметь семью в том виде, в каком ее знали в прошлом. О тех днях остались лишь воспоминания, и каждый, обладающий хотя бы крупицей разума, мечтал бы от них избавиться.