Читать книгу Хранитель времени - Юля Лемеш - Страница 4

В душной прокуренной комнате, пропахшей уверенным перегаром, заседали озлобленные великовозрастные говнари. Из какой-то извращенной вежливости, распахнуть окна они посчитали верхом невоспитанности. Мотивируя этот гуманный поступок уважением к соседям. Но на деле причины были иные. Окна не открывались последние лет десять, а хозяин квартиры – Вова, решил, что соседи могут и настучать, учитывая тематику беседы и неспокойные времена. Во всяком случае, он так объяснил свое нежелание впустить в помещение немного относительно свежего воздуха. Говнарям Вовино объяснение пришлось по душе. Оно поднимало их самооценку. Ну как же – не просто так выпивают, а о судьбах Родины думают. А вдруг под окнами затаились коварные единороссы, которые жаждут упечь свободолюбивых инакомыслящих в обезьянник?

В тот день двухнедельный процесс жарких обсуждений забрел в тупик. Буквально час назад водка и пиво закончились, а из курева в ход пошло содержимое пепельниц, поголовно спертых из кафе. Для большинства эта квартира показалась бы полным быдлятником, а для ее обитателей она была осколком рая, но внезапное прекращение бухалова привело к приступу острой коллективной депрессии.

– Вован, друг ты мой сердешный. Разливай, – заначка, добытая с антресолей, аккуратно наполнила пластмассовые стаканчики не первой и даже не третьей свежести.

Отчего таинственные русские души встрепенулись, требуя немедленного очищения.

– Ну, и какая падла мне ответит – прочему мы так ненавидим наше правительство? – прохрипел осипший голос Панка, пожалуй, самого необычного типа из всей компании.

Тишину нарушало звонкое тиканье старого будильника. Все, как завороженные, мысленно отсчитывали секунды, отделяющие вопрос от ответа. Потом, не сговариваясь, уставились на гипсовую голову Ленина, водруженную на внушительных размеров тумбочку. Замызганный Ленин сильно смахивал на одного из говнарей, смотрел мертвыми ехидными глазами буддиста и отвечать не собирался.

Скрипнула потертая кожа косухи. Рука дернула молнию на рукаве и оторвала замок. Брошенный на край суповой тарелки, полной килечных скелетов, он пронзительно клацнул.

– Нужно спросить у младенца. Его устами истина глаголет. Я дело говорю, господа философы, – выдав собранию истину, несвежий Панк решительно двинулся к выходу.

Вместо младенца подвернулась я. Шла себе из булочной, с твердым намерением выпить чаю. И больше не налегать на булочки с корицей, от которых можно здорово растолстеть. Размышляя, что если тебе положено около двухсот рублей в день на питание, противопоказано заходить в кондитерские.

– Все, перехожу на каши и овощи, – зная, что клятва будет нарушена, решила я.

И возмездие было мгновенным – на меня во дворе напали пятеро обезумевших говнарей, одетых как допотопные рокеры, первым желанием было удрать. Но, загнанная в угол двора, я была в прямом смысле приперта к стенке. Маркел гавкал неподалеку, не решаясь подойти на расстояние пинка. Я его даже запризирала – тоже мне, защитник!

Они тяжело дышали. Помеченный мужчинами и Маркелом, угол вонял не меньше, чем нападающие. Но насиловать и убивать явно не входило в намерения говнарей. Тогда я решила, что все дело в булочках с корицей и решила без боя не сдаваться.

– Отвечай, малая, за что ты ненавидишь наше правительство?

Красные воспаленные глаза и перегар навевали мысли о коллективной белке. Струхнув, я проиграла в голове все возможные варианты и задумалась.

– Ваше – это типа и мое? – на всякий случай уточнила я.

– Типа того, – ядовито намекая на мое косноязычие, дружелюбно подтвердил Панк.

Я его помнила про прошлым попыткам вступить в отвлеченную дискуссию о мироздании с неизменным комплиментом «а ты ничего, только мелкая».

– Ну, все просто…

– Как же! Ей просто! – этого дядю я знала по неистребимой любви к Кастл Року и мотосборищам. На которые он являлся в надежде на дармовую выпивку и возможность поведать байкерам про былые времена. В которые у него, как и теперь, не было мотоцикла. Впрочем, теперь от таких как он, прозорливые байкеры отгородились отдаленностью своих мероприятий и дороговизной входных билетов.

– Ты – плевок в супе, не перебивай ребенка, – сияя почти рекламной улыбкой, сказал Панк.

– Так вот. Но это мое мнение. Я их ненавижу, потому что они – глисты.

– Нифигассе завернула! – выпавший из синеватого рта окурок упал четко на носок нечищеного курносого казака.

– Рот ему закройте! Продолжай, ребенок, – дружелюбно успокоил меня Панк, почему-то разглядывая мои ноги в районе коленок.

– Они страну не любят, – торопливо объяснила я, – Они нас за людей не считают. Мне плевать, что они преступники. Но как они могут управлять страной, которую ненавидят?

– А причем тут глисты? – опомнился самый старый щетинистый говнарь.

– При том. Глист может сожрать тело, в котором живет. И они точно так поступают с нами. Они доят нас как корову. Уже и вымя оторвали, а все молока требуют.

Обдумав мои слова, говнари медленно потопали обратно в свое логово. Каждый счел нужным похлопать меня по плечу. Теперь придется отстирывать любимую кофточку.

– Раньше говорили «рачительный хозяин». Вот такому правителю я бы обрадовалась, – запоздало пробормотала я, удивляясь своему высказыванию.

– Глисты. Или вампиры. Это одно и тоже, – решил Вова, думая о чем-то своем, – И те и другие сосут все полезное до последней капли.

– Ты ошибаешься, брат. Глисты, в отличие от вампиров, являются без приглашения, – уточнил один из говнарей.

Беседа выбралась из тупика и потекла в новом направлении. Все были довольны и глубокомысленны.

– Я же говорил – устами младенца… А на пиво не отслюнявишь? – с неуемным ехидством, поинтересовался Панк, считая, что я ожидаю именно такого вопроса.

– Нет, – твердо отказала я.

Не потому что жаль. Просто денег не было.

Улыбнувшись, Панк нахально чмокнул меня в макушку, доверительно сообщив «давно хотел это сделать».

– А ты ничего. Правильная, – вместо прощанья высказался Вова.

Сохранив булочки и хорошее настроение, я пошла домой с чувством выполненного долга. Я ужасно люблю объяснять прохожим как им дойти до нужной улицы, а тут почти на политические темы поговорить удалось и мной остались довольны.

В районе макушки сохранилось чужое тепло, вызывая острый приступ эйфории. Буд-то макушку пригревал солнечный луч. Ощущение странное и волнительное. Встрепенувшись, в животе ожили бабочки и испугали меня – я уже и забыла об их существовании. Личность раздвоилась. Бабочки намекали на чувство, а мозг насмехался – это не твой мужчина. До такой степени не твой, что дальше некуда. Обычный говнарь. Только припанкованный с виду.

Следуя указаниям мозга, я старательно усыпила бабочек, но все-равно улыбалась, пока жевала булочку.

Так началась наша дружба с говнарем Вовой. Он меня до сих пор зовет малой (с ударением на «а») или младенцем. В зависимости от настроения, которое у него чаще всего смахивает на прямую линию, где-то внизу, вдали от бурь и волнений. Тем удивительнее видеть всплески эмоций, которые проще исчислять в тротиловом эквиваленте. Правда, меня ни разу не задело – на меня Вова не злился.

В придачу к дружбе, у меня появилось новое место, куда я могу запросто заглядывать в гости. Но только если Вова один или вдвоем с Панком. Прочие говнари меня пугали и даже вызывали грусть – деградация полная, рыбы-прилипалы, без мозгов и высоких устремлений. Зато с предсказуемой целью – выпить и поспорить.

Соседи к нашей дружбе отнеслись с явным подозрением. И поначалу советами достали – типа он – пропащий, а тебя теперь замуж никто не возьмет. Даже участкового вызвали для душеспасительной беседы. Но участковый зарулил к Вове, маленько выпил, а утром навестил меня.

– Школу закончила? Молодец. Ты того, ну этого, сама понимаешь, да?

И вдруг протрезвел на минуту.

– Вован тебя не обидит. Поверь моему опыту, – и жалобно добавил, – Жена ругаться будет.

Вздохнув глубоко и продолжительно, участковый пошел восвояси. По дороге сообщив соседям, что криминала нет, и он держит руку на пульсе.

Он был прав, я даже не сомневалась – Вова меня не обидит. Учитывая его возраст, он мне в гипотетические отцы годился. Только у таких, детей не может быть по определению. Потому что он сам как ребенок, хотя думает иначе и важничает, подчеркивая насколько он умудреннее жизнью. Обычное взрослое занудство. Зато с Панком не соскучишься. Он тоже старше меня, но зато младше Вовы. Промежуточное звено эволюции – так его Вова обозвал в порыве великодушия.

– Принесла? – неизменный вопрос вместо приветствия.

Входным билетом в логово Вовы является пластмассовая бутылка пива и пачка дешевых сигарет. По праздникам я пыталась притаскивать что-то подороже, но Вова психанул, назвав меня транжирой и почему-то фанфароншей. За подношение мне разрешают послушать винил и вытереть пыль с бюста вождя. С остальных многочисленных предметов я убираю пыль без разрешения под неизменный Пинк Флойд или Ди Пепл, изредка – под Кино. И всего один раз я оказалась на грани вылета из Вовиной берлоги. Когда в ответ на его разглагольствования, высказалась, не подумав, с кем я разговариваю.

– … страх тоже может стать стимулом. Я вот, например, боюсь много чего. Рака, страданий физических, душевных тоже, что любить меня никто не будет, что наступит новый год, а у меня подарка для мамы нет, старости боюсь…

– Не стоит ее бояться. Если повезет – доживешь лет до ста почти здоровой и даже с умом, – Вова только что утверждал, что страхи управляют человеком, делая его жизни невыносимой, а у самого на морде написано – не боится они ничего.

– Ты не понял. Буду я сидеть у окошка такая вся морщинистая и седая, и подумаю – на кой черт меня родили? Для чего? И стану вспоминать, чего я такого сделала за все прожитые годы? А список окажется коротким. Родилась, жила и помирать пора уже. Вот и все достижения. Получается, что меня ка бы не было вовсе. Прожить впустую – вот чего я боюсь.

Мне нужно было насторожиться, как только Вовины глаза начали наливаться кровью. До того он крайне внимательно слушал и зубы сжимал. Но я не обратила на это никакого внимания. Мало ли что с ним происходит? Может, он пукнуть хочет, да сдерживается изо всех сил.

– Ты хочешь сказать, что я прожил свою жизнь зря? – сухо спросил Вова.

– Я не про тебя говорила. Про себя.

– Нет, драгоценная моя, ты впрямую намекнула, что лучше бы я умер.

И покатилось – слово за слово с креном в обвинения и обиды. Пока Панк не спас ситуацию, высказав свое мнение.

– А че орать-то? Пошли бы да сделали бы что-то хорошее. Хотите, я дом подожгу, а вы меня спасете? Мне вообще фенилэтиламина в организме не хватает, а я страдаю и молчу. Вот помру – вам стыдно будет.

– Это что за херь такая – фени-блин-ламин? – подозрительно осведомился Вова.

Он был готов сорвать зло на ком угодно, но не мог выбрать подходящий объект. Панк вроде бы на этот раз вел себя примерно, а на меня наорать было непедагогично.

– Я щас все объясню. Организм сам собой вырабатывает фенилэтиламин, когда он есть – возникает чувство любви. Но вообще-то это вещество – наркотик. Представь только – отбираешь у народа по грамму этой хрени и все спокойны как слоны. А кто захотел влюбиться – даешь ему таблеточку и он уже поет серенады под чьим-то окном.

– То есть ты хочешь влюбиться, а кто-то свистнул твой фенилэтиламин? – оторопев, спросила я.

– А как же брак, который убивает любовь? – заинтересовался Вова.

– Так и есть – с годами к этой наркоте привыкание происходит. Но бог нас умно придумал. Как только возникает устойчивое привыкание и влюбленности настает каюк, начинают действовать эндорфины. Они нас делают счастливыми и довольными.

Вовин палец нацелился на Панка как дуло пистолета.

– И к чему ты все это мне рассказал?

– Да к тому, что мне никак не удается дотянуть до перехода из одного состояния в другое.

Мы замолчали. Будильник тикал, отсчитывая драгоценные минуты, ворковали голуби, напичканные фенилэтиламином по самые перья, а я подумала – как хорошо, что скандал утих и Вова на меня больше не злится. Лучше бы он на себя позлился, коли на то пошло – я за него подвиги совершать не стану. Живет как задумчивая тыква и не желает признавать своего овощизма. Приятного, незатратного, но бесцельного до одури. Хотя, в древности философы так и жили. Ни фига не делали – думали и рассуждали. Но они своими мыслями мир изменили, а Вова просто так сквозняки языком гоняет. Вон Панк о любви мечтает. А Вова как разряженная батарейка, был бы он аккумулятор – его можно было бы оживить.

– Мир? – сверкая глазами, спросил Панк. – Мир!

Чтоб не мозолить Вове глаза, я ушла побродить по квартире. Как и мне, она досталась Вове от предков, но явно другим путем. Мне иногда кажется, что они попросту померли. Причем единовременно и оптом. Про родителей он не говорил, но в обстановке берлоги ничего не менял. Хотя если быть внимательной – обстановка не допускала мыслей о деловитом отце и домовитой матери, скорее – о затхлой старушке, которая не терпела изменений в среде обитания.

Если вспомнить самое первое впечатление – мне тогда показалось, что я попала в антикварный магазин. Но впечатление развеялось, как только я до кухни добралась. Там все выглядело более чем печально. Это была самая неправильная кухня, которую мне доводилось видеть. Я не шучу. В Питере кухни предназначены не только для приготовления пищи. Они – особый мир, почти ритуальный. Но только не Вовина.

На полках теснились пустые стеклянные банки, в некоторых умирала манная крупа, вперемешку с жучками. Допотопный овальный холодильник трясся, как Титаник при виде айсберга, но в отличие от Титаника ни мяса, ни сокровищ в нем не наблюдалось. Клеенка на столе потеряла рисунок и напоминала изнанку холста старинной картины. Мне все время казалось, если приглядишься, то поймешь, что же там было нарисовано. Но пока ни разу не получилось.

– На твоей кухне разговаривать неохота. Дрянь, а не кухня. В ней души нет.

– Ой, какие мы нежные. Может, мне в сортире библиотеку еще организовать?

Не понимая, причем тут сортир, совмещенный с библиотекой, я обиделась.

– А разговаривать нужно и должно в гостиной, – примирительно уточнил Вова.

Ну как же! Пойди, пойми, где у него эта самая гостиная. Наверное, та комната, что побольше, в которой сам Вова заседает. Комнат у него всего две с половиной, большая и очень маленькая, и повсюду расставлены огромные шкафы, этажерки, тумбочки и скрипучие стулья. Полкомнаты – это помещение без окна. Точнее – окно там есть – его кто-то нарисовал красками. Довольно убедительно получилось. Белые рамы, просторные зеленые луга и синее небо, в котором парят пофигические носатые чайки. На двери нарисован корабль, летящий по волнам под крики все тех же чаек. Похоже, у художника была тенденция относительно этих хохочущих птиц.

Пыльный уют дополняли ковры, Вова величал их персидским наследием совка. Еще были какие-то странные штуки, о предназначении которые я могу только догадываться – останки аппаратуры для рок-группы. Мертвые напрочь. Но Вова все грозится их наладить и довести до ума, при этом обзывая шмурдяком. Иногда Панк подкрадывался к большому барабану и нажимал на какую-то скверную педаль, издавая звук падения дохлого голубя с крыши. Вова неизменно орал из «гостиной» – откажу от дома! Верхом наглости было треснуть палочкой по медным, но почерневшим от тоски, тарелкам. Тогда ураганоподобный Вова мог поймать и треснуть по черепу.

Ко всему прочему, у Вовы имелась достойная коллекция пластинок. С малознакомыми мне рок-группами. И он убьет любого, кто посмеет без разрешения дотронуться хоть до одного конверта. Я не шучу. А еще у Вовы были лишние коридоры, соединяющие все помещения в запутанный угловатый лабиринт. Пожалуй, у него жилого помещения было значительно меньше коридоров. В самом дальнем, тупиковом – дверь. Запертая на висячий амбарный замок. И мне очень хотелось посмотреть, что за ней скрывается.

– Там кладовка, – сердито огрызался Вова каждый раз, когда я приставала с расспросами.

– Врать стыдно, – а что я еще могла ему сказать?

Пыталась даже в замочную скважину подглядеть – да ничего не увидела, как ни старалась. Но мне упорно казалось, что внутри кто-то есть и этот кто-то знает о моем присутствии у порога. И его интерес ко мне не менее жадный. Но пока мы были равны – дверь открыть было невозможно.

Кроме пива и сигарет Вова нуждался только в одном. Временами ему был необходим новый слушатель. Пусть даже такой непросвещенный как я. Он часами мог говорить про гибель России, про высокую смертность и низкую рождаемость, хотя плевать хотел на то и другое. Говорил про экономику, которой тоже место на кладбище. И про тотальную социальную несправедливость. На самом деле его беспокоило что-то другое, я же видела – нет в нем азарта. Прикидывается ради споров, ругается, но не от души. Это становилось заметнее, если речь шла о классике рок-музыки. Тут он по-настоящему горел.

– Музыка – это майский день, – многозначительная пауза, восторженная дрожь в голосе, – Именины сердца.

Знаем мы откуда эти слова. Мы это дело в школе проходили. Но Вова не Манилов. До такой степени, что дальше некуда. Хотя – оба сидели и мечтали, но по-разному. Не удержавшись, я задала вопрос.

– А душами ты, случаем, не торгуешь?

Вова плотно сжал губы и нехорошо сощурил глаза. Ответа я так и не дождалась.

Панк решил скрасить напряженность перлом «Ты называешь меня говнюком. Да, я все время бухой», утверждая, что сам придумал. Врет. Я точно знаю. Это Шнур написал. Хотя, такие слова можно случайно подслушать чуть ли не в каждом дворе.

Примерно с дня нашего знакомства, Вова поэтапно изгнал из своего коридорного рая почти всех говнарей, оставив лишь Панка «для бодрости души».

– Еще бы. Иначе бы ты стал махровым мизантропом, одичал и разговаривать разучился, – Панк был и честен и прав.

Вова с ним не согласился и обвинил Панка в раболепном поклонении великому прошлому «классики рока». И они начали ссориться и даже матом ругались прямо при мне. Аргументы летали как пули во время перестрелки, пока не докатились до акций арт-группы Война.

Историю с мосто-членом все знают, как и про дворцовый переворот. Но эти говнари каким боком к подвигам Войны? А послушаешь – прямо сейчас оторвут свои вонючие задницы от табуреток и тоже вытворят что-то обалденное. Кишка у них тонка. Только и могут языком чесать, да пиво пить. Хотя, Панк он такой, он может вытворить все, что угодно. Если захочет и будет нужное настроение. Пока Вовины друзья были еще не выдворены, они меня немного стеснялись поначалу. А как привыкли, начали изучать как существо из другой реальности. И каждый норовил заняться моим перевоспитанием. Спиртного и сигарет не предлагали, понимая, что от Вовы можно здорово схлопотать за такие дела. Каждый решил, что мне просто непременно дать один универсальный совет на всю жизнь. Типа – опасайся людей с длинными носами. Шучу. Советы были более практичными и не менее бесполезными. Поскольку я не вела беспорядочного образа жизни, не собиралась портить расу браком с таджиком, не ела по ночам колбасу и помидоры, не гоняла на машине, не верила телевизору и газетам. По-моему я все перечислила. Из всего услышано я получила только одно наставление, которое мне хоть кода-то могло пригодиться – если не можешь дать сдачи – беги.

Когда Панку и Вове становилось скучно, они начали ради развлечения придумывать мне прозвища. Они называли меня по-разному. Иногда даже «продуктом секретных лабораторий ЦРУ» и утверждали, что по моей вине разлагается российское государство. Иногда – «недоразумением» и «кошмарное будущим», но чаще всего – младенцем.

Поговорка «укуси мою косуху» мне запомнилась, хотя ее смысла мне никто объяснить не захотел.