Читать книгу 69 этюдов о русских писателях - Юрий Безелянский - Страница 4

Самовластная власть в России всегда держала своих подданных под сапогом, и рабство впиталось в кровь. Немногие, как Радищев, могли гордо заявить:

Да, всегда находились свободолюбивые люди с развитым гражданским чувством. Они все видели и все понимали. Отчетливо представляли весь исторический путь России. В 1920 году, в гражданскую войну, Максимилиан Волошин писал:

Волошинский «Северо-восток» был написан в 1920 году. Прошло еще почти 100 лет, свитки и списки значительно пополнились. И нет им конца и края… но вернемся в XIX век, а затем перейдем и в XX.

Вспомним примечательные слова Юлия Айхенвальда: «Тюрьма и Россия – это восток; свобода – это запад. Сущность декабризма – тяготение к западу, к его жизненному строю».

Юлию Айхенвальду предшествовали великие русские критики Белинский, Добролюбов, Чернышевский. Неистовый Виссарион ушел из жизни в 37 лет. Умирал медленно, мучительно, как все чахоточные. Перед его смертью в доме не осталось денег, семья Белинских жила в долг… Николай Добролюбов прожил еще меньше – 25 лет. Очень способный человек, истинный книжник, «юноша-гений», как назвал его Некрасов. Работа Добролюбова «Темное царство» – это масштабное исследование социальной патологии, основанное на социальном неравенстве и «самодурстве».

«И пока не будет правды между людьми, не поможет людям ничто», – это сказал Николай Чернышевский. Очень подходит к вопросу: «Что делать?» Свой знаменитый роман Чернышевский написал в крепости. Свыше двух десятилетий он провел в тюрьме, на рудниках и ссылке. Когда в 1874 году в Вилюйске ему посоветовали подать прошение царю о помиловании, Чернышевский ответил: «В чем же я должен просить помилование?.. Мне кажется, что я сослан только потому, что моя голова и голова шефа жандармов Шувалова устроена на разный манер, а об этом разве можно просить помилования?..»

Справедливости ради следует сказать, что не всех русских писателей хватали, сажали и ссылали. Все шло по выбору: кого-то – хрясть, а кто-то доживал свой век в собственном доме, хотя и являлись, как принято нынче говорить, критиками режима – к примеру, Некрасов и Салтыков-Щедрин. Казалось, за поэму «Кому на Руси жить хорошо» или за «Размышления у парадного подъезда» можно было наказать автора. Но не наказали. Так, слегка пожурили. Может быть, потому, что Некрасов был хоть и певцом гражданской темы, но не бойцом, звавшим на баррикады, всего лишь, как он сам говорил, «рыцарем на час»? И вполне благоразумный, цивилизованный призыв: «Сейте разумное, доброе, вечное…»

Более радикальным выглядел Михаил Салтыков-Щедрин. Сатирик с горечью писал о том, что «встречаются поколения, которые нарождаются при начале битья, а сходят со сцены, когда битье подходит к концу». Его симпатии были на стороне человека, вся жизнь которого есть «безмолвное геройство». Выведенные Салтыковым-Щедриным градоначальники града Глупова благоденствуют и поныне. «Великий диагност наших общественных зол и недугов», – так сказал о писателе Сеченов.

То, что удалось высказать Салтыкову-Щедрину, не удалось многим другим. Тут же замыкали рот и отбирали перья. У власти всегда находились литературные подручные, которые зорко наблюдали за литературой, что можно, а чего нельзя. Алексей Жемчужников называл их «литераторы-гасильники». В одном из стихотворений 1870 года он писал:

И Алексей Жемчужников 15 лет спустя (увы, «литературный террор» не кончился!) с горечью отмечал:

А «В кабинете цензора» (так называется эпиграмма Дмитрия Минаева):

«Во времена Пушкина имелось множество экспертов, знающих, как создавать талантливое и великое. Лучшие специалисты работали в цензуре и в III отделении. Писателям рекомендовали – преданность монарху, народность, воспевание побед российского оружия. Прописывались точные рецепты, как заверяли Бенкендорф, Уваров, сам Николай I. Требованья их полны искренности. Они знают как…

Большинство литераторов были гуляки праздные, свободные и беспечные поэты, слагающие своим песни по вдохновенью, по зову совести и музы и прочих неуправляемых субстанций. Ремесло – вот что было нужно. Побольше ремесла, квалифицированных ремесленников, делателей, готовых мастерить на любую заданную царем тему. К середине XIX века их появляется все больше…

Надежность была нужна. А посредственность – она надежна… На самом же деле раздел литературных страстей прежде всего проходил между талантом и посредственностью… Почему-то самодержавие никак не могло найти себе честных апологетов. Большая часть этих правоверных, этих ревнителей, гонителей оказалась хапугами, растратчиками, лихоимцами…»

Эта цитата взята из статьи «Священный дар» Даниила Гранина, которая была напечатана в «Новом мире» в ноябре 1971 года. Статья, что называется, с подтекстом. Критикуя прежнее положение в дореволюционной русской литературе, Гранин имел в виду и советскую. Впрямую говорить было нельзя, и поэтому Гранин, как и многие другие его коллеги по цеху, прибегал к эзопову языку. Вот и в пьесе «Шаги командора» Вадима Коростылева (все те же 70-е годы) император Николай I говорит:

« – Тут и твоя вина, Александр Христофорович, что только люди без искры божьей в душе хвалы нам поют!

Бенкендорф:

– И пусть поют! Их много, пение-то громкое получается».

И чтобы закрыть это ответвление темы, приведем высказывание Ченгиза Айтматова: «Наша самая большая беда в литературе – это обилие посредственности, той обманчивой видимости, когда пены больше, чем живой воды».

О том, как советская власть умела взбивать пену, – об этом чуть позже. А мы продолжим печальный список униженных и загубленных русских писателей до 1917 года.

Семен Надсон – не только поэт-лирик («Только утро любви хорошо…»), но и сознательный гражданский поэт.

Надсон ушел из жизни в 24 года, так и не дождавшись падения Ваала. Не дождался и Глеб Успенский: его поразило безумие. Всеволод Гаршин, человек «с лучистыми глазами и бледным челом», бросился от отчаянья в лестничный пролет.

Публицист и критик Николай Михайловский в 1895 году на вечере, устроенном в честь его дня рождения, сказал: «Я не знаю, есть ли на свете служба тяжелее службы русского писателя, потому что ничего нет тяжелее, как хотеть сказать, считать себя обязанным сказать, – и не мочь сказать».

И, конечно, одна из самых трагических фигур русской и мировой литературы – Федор Михайлович Достоевский. В юности, как вспоминает Достоевского его товарищ по пансиону: «он был серьезный, задумчивый мальчик, белокурый, с бледным лицом. Его мало занимали игры: во время рекреаций он не оставлял почти книг…» Из книгочея превратился в писателя. Один из его первых романов – «Бедные люди». Примкнув к кружку петрашевцев, Достоевский решил революционным путем поменять историческую обстановку и помочь «бедным людям». Тут же последовал арест – 23 апреля 1849 года. При аресте архив Достоевского был отобран и уничтожен в III отделении. Далее Алексеевский равелин, приговор к смертной казни. «Помилование», и в оковах отправление на каторгу. Все это известно и описано много раз. Разумеется, то, что произошло с Достоевским, надломило и психологически сломало его, ибо ему было суждено заглянуть в трагические бездны. «В несчастьи яснее истина», – отмечал писатель.

Литературоведы утверждают, что смертную казнь Достоевский пережил трижды: реально («изнутри») – 22 декабря 1849 года, художественно – в романе «Идиот», и вновь реально (но уже «со стороны») – 22 февраля 1880 года, присутствуя на казни Ипполита Млодецкого (он покушался на жизнь графа Лорис-Меликова). Палач надел на Млодецкого белый колпак, закрывший ему лицу, и холщовый халат, связав его сзади рукавами. Затем накинул на него петлю и поставил на скамейку. Барабаны ударили дробь… И безжизненное тело Млодецкого закачалось на веревке… Все это наблюдал и переживал (и еще как!) Достоевский.

Федор Михайлович вспоминал, как он сам стоял на эшафоте в серое петербургское утро и как неожиданно из-за морозных клубов дыма блеснул луч солнца. А жить оставалось минут пять – не больше. И «эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении…» («Идиот»). И устами князя Мышкина Достоевский выразил терзавшую его мысль: «Что, если не умирать! Что, если бы воротить жизнь, – какая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил…»

Достоевский, можно сказать, вышел из могилы, и поэтому он такой трагический и инфернальный. Как считал Николай Бердяев, Достоевский «открыл какую-то метафизическую истерию русской души, ее исключительную склонность к одержимости и беснованию…» Достоевский точно определил новую породу людей: бесы!

Интересно, что Достоевского преследовала царская власть, но не любила его и советская. «Архискверный Достоевский!» – считал Ленин. При Сталине Достоевский находился вне советской литературы. Его считали злобным, махровым врагом революции и революционеров-демократов. Ну, а потом признали: гений!..