Читать книгу Алмазный фонд Политбюро - Юрий Гайдук - Страница 5

Это была первая ночь в новом году, когда Самарин по-настоящему хорошо выспался, и это несмотря на то, что в его квартире на Моховой стоял собачий холод. А проснувшись, с радостью ощутил себя полным сил человеком, чего с ним не случалось с той страшной осени восемнадцатого года, когда был объявлен «красный террор» и он, потомственный дворянин из старинного русского рода Самариных, был объявлен врагом народа. Впрочем, он не обвинял новую власть в том, что оказался в числе тех, кто был выброшен за борт. Большевики мстили тем, кто доселе выполнял свой долг, единожды присягнув на верность России, и в этом не было ничего удивительного. Тем более что и само дворянство было далеко не однородным, многие видели в революционных солдатах и матросах, из которых создавались многочисленные Советы, всего лишь дорвавшееся до власти быдло. Однако лично он, Аскольд Самарин, не видел себя вне России, к тому же он хотел работать, надеясь, что его опыт следователя пригодится и в новой России, но революционные власти мели всех и вся под одну гребенку, и ему, чтобы просто выжить, уже не оставалось ровным счетом ничего другого, кроме как бежать из Питера на фронт, чего он себе не мог позволить в силу своих убеждений, или же перебираться за границу. Но и этого он себе не мог позволить – не было ни денег, ни драгоценностей, продав которые, можно было бы уехать во Францию.

Слоняясь по разоренному, занесенному рыхлым снегом Петрограду, он лихорадочно обдумывал варианты выхода из создавшейся ситуации, и нашел бы, если б не случайная встреча с Луначарским, с которым его свела судьба в июле семнадцатого года. В «Крестах» Анатолий Васильевич провел всего лишь две недели, но даже этого хватило, чтобы командированный из Москвы следователь по особо важным делам Самарин был покорен мощностью его интеллекта, и уже восьмого августа Луначарский был выпущен на свободу. А вскоре он узнал, что его бывший подследственный стал руководителем фракции большевиков в Петроградской городской думе, и не мог не порадоваться за него.

После «Крестов» они не виделись больше года, и если бы не случайная встреча у Смольного, когда Анатолий Васильевич выходил из машины, а он стоял неподалеку, засунув покрасневшие от холода руки в карманы пальто, и размышлял, стоит ли еще раз попытать счастья в чиновничьих коридорах и предложить свои знания и опыт следователя…

Вот уж поистине говорят: «Человек предполагает, а Бог располагает».

Мог ли тогда, в «Крестах», где Луначарского содержали как особо опасного преступника, следователь по особо важным делам Аскольд Самарин предполагать, что пройдет всего лишь полтора года, и уже его судьба будет зависеть от того, какое решение примет член Реввоенсовета республики Луначарский. А он между тем не только обрадовался их встрече, но и пригласил к себе кабинет, где они пили чай, вспоминали «Кресты» и Самарин поведал хозяину кабинета о своих мытарствах. Вот тогда-то Анатолий Васильевич и спросил его, можно ли было раскрыть по горячим следам ограбление норвежского посольства и взять бандитов тепленькими. Ответ был коротким: «Вне всякого сомнения. Тем более, как мне кажется, были все зацепки для этого». «Так отчего же не раскрыли, а довели это дело до международной огласки?», – последовал следующий вопрос. «Выходит, кто-то был заинтересован в том, чтобы факт ограбления спустили на тормозах».

«Вот и я склоняюсь к тому же мнению, – согласился с ним хозяин кабинета и показал письмо Карла Фаберже, в котором ювелир просил «члена Совнаркома Луначарского» поспособствовать поиску украденных драгоценностей. – И я просил бы вас, – продолжал Луначарский, – заняться этим ограблением, если, конечно, вы ничего не имеете против».

«Я-то не против, – поначалу даже не поверил в услышанное Самарин, – но как вы всё это видите? Насколько я догадываюсь, расследования подобной значимости и подобного уровня находятся в ведении Петроградского ЧК или, на крайний случай, милиции. И с какого перепугу начну этим заниматься я? Как частное лицо, нанятое сыновьями Фаберже, или лицо, нанятое послом Норвегии? Да, как только об этом станет известно на Гороховой или в том же Петросовете, меня немедленно закроют в «Крестах», а то и того проще – расстреляют по закону о Красном терроре».

«Что, настолько все серьезно?»

«Вне всякого сомнения. И если в октябре прошлого года, я еще сомневался в этом, прочитав об ограблении в газете, то сейчас, ознакомившись с письмом Фаберже, который ссылается в нем на покаянное, как он здесь пишет, письмо руководителя Швейцарской миссии… В общем, я почти уверен, что за этим налетом стоит нечто большее, нежели просто ограбление. И еще один факт, который подтверждает мою правоту. Согласитесь, что вооруженные налеты на иностранные миссии и посольства не характерное действо для питерских бандитов, а именно это мы в данном случае и имеем. Откровенно бандитский налет, к тому же совершенный по наводке».

«Что ж, вы профессионал, а посему будем думать о том, с каким мандатом вам будет проще всего легализоваться при расследовании».

…Луначарский слов на ветер не бросал, и сейчас он, Аскольд Самарин, шел на Большую Морскую, чтобы встретиться с господином Одье.

Всю свою жизнь Самарин не переставал удивляться тайне, что была скрыта в дорогих, красивых вещах. Несмотря на то что они долго носились или столь же долго ими пользовались, они продолжали не только радовать глаз, но и сохраняли все свои качества. То же самое относилось и к тем улицам и переулкам полюбившегося ему Петербурга, по которым он любил гулять погожими вечерами летом семнадцатого года, наслаждаясь их неповторимостью и какой-то особой аурой, которой, казалось, они были пропитаны насквозь. Взять хотя бы Большую Морскую. Даже несмотря на тот революционный вихрь, который пронесся по городу, сметая на своем пути все, что только можно было смести, и оставляя после себя разметанный по заснеженным, грязным дворам и улицам пепел от ночных костров, разруху, выбитые окна опустевших домов, горы мусора, трупы отощавших собак и людей, даже несмотря на все это, Большая Морская оставалась столь же привлекательной, как и до октября семнадцатого года.

Самарин поднялся по каменным ступенькам «дома Фаберже», и почти тут же приоткрылась резная дубовая дверь. Его, видимо, увидели в окно, и на пороге выросла фигура невзрачного мужика лет пятидесяти. С нескрываемым удивлением он уставился на высокого незнакомца, на котором довольно неплохо смотрелось потертое, но все еще вполне приличное пальто, а высокие теплые боты прикрывали хорошо отглаженные брюки в серую полоску.

– Простите, вы не ошиблись адресом? – с легким акцентом произнес швейцарец, рассматривая молодого мужчину, который не очень-то спешил назвать себя. Чувствовалось, что здесь не очень-то рады незнакомым людям. Видимо, свое черное дело сделал тот самый налет на посольство Норвегии, и этот страх не прошел до сих пор. Так что, этого мужичка, голову которого украшала копна рыжих волос, можно было и простить за не совсем подобающие к данному случаю слова.

– Пожалуй, не ошибся, – усмехнулся Самарин. – Это дом Фаберже?

– Да, именно Карла Густавовича, но он сейчас в отъезде.

– Я знаю об этом. Но именно здесь мне назначена встреча с господином Одье.

При упоминании о своем хозяине, Рыжий мгновенно подобрался, но в его глазах все еще продолжала плескаться настороженность, замешанная на недоверии.

– Простите, как вас представить?

– Просто скажите господину послу, что относительно моего визита ему звонил нарком Луначарский.

При упоминании о Луначарском, внутренняя настороженность Рыжего вроде бы рассеялась, и он чуть шире распахнул дверь.

– О да, я в курсе, прошу вас, проходите. Господин посол спустится к вам.

«Спуститься можно с небес на землю, – мысленно поправил его Самарин, – а в данном случае требовалось сказать «выйдет к вам». Однако промолчал и прошел следом за Рыжим в просторную прихожую, где тот помог ему снять пальто, и только после этого поднялся по широченной дубовой лестнице на второй этаж.

Посол Швейцарской миссии в Петрограде не заставил себя ждать, и уже через минуту Самарин смог составить о нем первое впечатление.

Мужчина лет пятидесяти, в костюме из дорогого твида, лысоватый – его аристократическое происхождение выдавал тонкий, почти греческий нос с горбинкой. Движением руки он пригласил гостя в кресло и тут же сел напротив. Какое-то время почти в упор рассматривал гостя, судя по всему, он ждал более солидного господина, нежели этот сравнительно молодой блондин с аккуратным пробором на голове, наконец пришел к какому-то выводу и негромко, без малейшего намека на акцент произнес:

– Итак, я слушаю вас, господин, простите…

– Самарин. Аскольд Владимирович Самарин.

– Аскольд… – удивлению Одье, казалось, не будет предела. – И как же вы вписываетесь со столь знатным именем в российский революционный пейзаж?

Эдуарду Одье невозможно было отказать в чувстве юмора, к тому же чувствовалось, что он не очень-то лоялен к новой власти в России, и Самарин не удержался, чтобы не подколоть его:

– Да вот так и живу. Желаю я того или нет, но приходится вписываться в революционный, как вы выражаетесь, пейзаж и с исконно русским именем Аскольд. К тому же Россия столь необъятна, что ее не могут возделывать одни лишь Иваны да Марьи.

– Вы хотите сказать, что Аскольд – это исконно нормандское имя, – попытался было поправить гостя Одье.

– А вот здесь вы серьезно ошибаетесь. Читайте первоисточники, и вы узнаете, что Аскольд – это чисто русское имя. Впрочем, не будем углубляться в исторические дебри и перейдем к делу.

– Да, конечно, – поспешил согласиться с ним Одье, – но я бы хотел видеть какое-либо подтверждение того, что вы действительно тот самый Самарин, относительно которого мне звонил господин Луначарский.

– Простите, не успел представиться. Аскольд Владимирович Самарин, в недалеком прошлом следователь по особо важным делам. Пожалуйста, мой мандат.

Ознакомившись с документом, который давал право проводить розыскные и следственные мероприятия в рамках Оценочно-антикварной комиссии, Одье вернул его Самарину и уже совершенно иным тоном произнес:

– Я к вашим услугам и буду весьма благодарен вам, если вы найдете этих бандитов и поможете вернуть похищенное.

«Ну, относительно вернуть похищенное – в этом я глубоко сомневаюсь, – мысленно прокомментировал Самарин, – а вот насчет того, чтобы найти грабителей…».

– Сделаю всё, что могу. Тем более что об этом меня просил товарищ Луначарский. – Самарин сделал ударение на слове «товарищ», чтобы швейцарец не особенно обнадеживал себя тем, что видит в его лице осколок царской империи. – Но для этого вы мне должны рассказать всё, буквально всё, включая даже самые, казалось бы, незначительные мелочи, касающиеся этого ограбления. И даже не самого факта ограбления, а всё, что предшествовало этому налету.

– То есть, вы думаете?..

– Да, – подтвердил догадку Одье Самарин, – и поэтому меня интересует не столько факт ограбления, то есть выноса известных вам чемоданов из здания норвежского посольства, сколько предыстория того, как и почему эти чемоданы и дорожный саквояж Фаберже оказались в посольстве Норвегии.

– Судя по всему, вы уже многое знаете из этой неприглядной истории, – буркнул Одье.

– Только то, что было написано в письме, которое Карл Густавович адресовал наркому Луначарскому.

– Вы могли бы показать мне это письмо?

– Да, конечно.

Самарин достал из внутреннего кармана сложенный вдвое конверт, передал его Одье, и пока тот, водрузив очки на нос, читал письмо, время от времени возвращаясь к строчкам, которые, видимо, более всего заинтересовали его, Самарин рассматривал гостиную, в которой принимал гостей руководитель Швейцарской миссии в Петрограде.

Внешне гостиная как гостиная богатого петербургского дома, хозяева которого не поскупились на ее отделку, но что заставило Самарина насторожиться, так это характерные следы того «революционного» погрома, который стремительным вихрем пронесся не только по дворцам петербургской знати, но и по дому Фаберже. И это казалось более чем странным, так как он уже давно был сдан в аренду Швейцарской миссии, вся движимость и недвижимость которой охранялись Декретом о защите собственности иностранцев.

Одье дочитал письмо до конца и, уже возвращая его Самарину, спросил:

– Что бы вы хотели выяснить еще? Я внимательно прочитал письмо, и, как мне кажется, мой друг Карл изложил в нем всю суть этой неприглядной истории.

– «Неприглядной» почему?

– Да потому, что это ограбление ложится темным пятном как на мое имя, так и на имя Мартина Андерсена. – Он стащил с носа тяжелые, массивные очки в роговой оправе, протер платком начинавшие слезиться глаза и с долей скорби в голосе произнес: – Признайтесь, у вас тоже мелькнула мысль, что к этому ночному налету причастен и я?

Даже не помышляя перебивать посла возражениями типа «Как вы только могли подумать об этом?», Самарин только пожал плечами, однако Одье продолжал гнуть свою линию:

– Я уверен, что подумали, и не надо кривить душой. Да и как не подумать, если Карл передал мне на хранение столько драгоценностей, что об их истинной стоимости даже подумать страшно. До поры до времени этот проклятый саквояж вместе с его чемоданами хранился вот в этом самом доме, как вдруг я получаю информацию о готовящемся ограблении нашей миссии. Естественно, что я испугался, в тот же вечер переговорил с послом Норвегии, кстати, моим хорошим другом, и перевез саквояж Карла и его чемоданы в посольство. Естественно, вместе с моими чемоданами, за сохранность которых я тоже испугался. И тут же, когда мы были в командировке, вооруженный налет на посольство.

Одье замолчал, видимо, в очередной раз переживая весь ужас случившегося, и его лицо скривилось в вымученной усмешке.

– Согласитесь, – скорбно произнес он, – подобное стечение обстоятельств наводит на определенные размышления, которые могут привести к черт знает каким выводам. А я честный человек, за годы службы ни одного франка не утаил от государства, но даже не это главное. Главное то, что Карл был и остался моим близким другом, а тут вдруг такое пятно на мне.

– То есть, вы хотите сказать, что кое-кто, а возможно, что и сам Фаберже, могут подумать о вашей причастности к хищению ценностей?

– Да, именно это я и хотел сказать. – Лоб Одье покрылся испариной, и он уже не мог скрыть своего состояния. – Именно это я и хотел сказать, тем более что сразу же после ограбления стали муссироваться самые разные слухи. И когда твое имя начинают склонять где только можно… – Он обреченно махнул рукой, и его лицо исказила гримаса отчаяния. – И это, должен я вам признаться, страшно. Страшно для любого порядочного человека, а я к тому же официальный представитель великой страны в России.

Одье замолчал, достал из кармана пиджака клетчатый платок, промакнул им испарину и с собачьей мольбой в глазах остановился взглядом на лице гостя. Он ждал помощи, какой-то поддержки, пусть даже моральной, и Самарин не стал его разочаровывать:

– Возможно, что кое-кто, может, и усомнился в вашей порядочности, к тому же я не исключаю вероятности того, что кто-то специально распускает эти слухи, однако господин Луначарский и лично я так не думаем, и моя задача – найти грабителей. И поэтому вопрос к вам, от которого мы и будем танцевать. Кто, кроме вас, знал о том, что Фаберже оставил вам на хранение свои чемоданы и те драгоценности, которые были сложены в саквояж?

– Вы все-таки думаете?..

Этот швейцарский дипломат даже в данной ситуации оставался дипломатом, и Самарин вынужден был вернуть его на грешную землю.

– Пока что я ничего не думаю и ничего не знаю, кроме того, о чем Луначарскому написал сам Фаберже. И само собой, не могу пока что выдвигать какие-то версии и, тем более, делать определенные выводы. Так что, постарайтесь как можно точнее отвечать на мои вопросы, если даже они вам покажутся некорректными. За что заранее прошу извинить меня.

– Да, я понимаю вас, – поспешил согласиться с ним Одье, и уже от этой спешки, а также от готовности пойти навстречу Самарину, можно было догадаться о той тяжести, которая лежала на душе швейцарца.

И он довольно точно восстановил перед гостем события того вечера, а затем и ночи, когда был приглашен к «другу Карлу» и они вчетвером, разместившись за огромным круглым столом, описывали каждое ювелирное украшение и каждый драгоценный камень, которым давал оценку Мендель.

– Выходит, кроме вас и Карла Густавовича, об этом знали еще его сын и господин Мендель, то есть вас было четверо?

– Да, – подтвердил Одье, – Мендель и сын Карла – Евгений.

– А почему только один Евгений? Насколько мне известно, у Карла Густавовича несколько сыновей, и логично было бы пригласить их всех.

– Возможно, вы и правы, – согласился с Самариным Одье, – но у Карла что-то не заладилось с Агафоном – это его старший сын, они рассорились еще до революции, Агафон почти полностью отдалился от своего отца, и Карл в своих делах теперь мог положиться только на своих младших, Евгения и Александра, которым полностью доверял. Скажу даже больше того: он оставил их в России, чтобы они завершили дела товарищества. И насколько мне известно, Александр на тот момент находился в Москве, а в Петрограде оставался Евгений.

– То есть, их задача – продать наиболее ценные вещи, по возможности также и драгоценности с камнями, и перевести рубли в валюту?

– Видимо так, – не очень-то охотно подтвердил догадку Самарина Одье.

– Ну, насчет сыновей, пожалуй, все ясно, а что Мендель? Он-то откуда взялся в доме Фаберже?

– Когда мы знакомились, Карл представил его как своего доброго знакомого, владельца ломбарда «Мендель и компания», но главное – как оценщика первой величины. Что, согласитесь, было весьма важно. Надо было не просто провести оценку всего того, что выложил перед нами Карл, но и составить опись.

– И что, эта опись была составлена?

– Естественно.

– И у вас хранится ее копия?

– Второй экземпляр.

– А вы позволите снять с него копию? Судя по всему, мне придется вести поиск похищенного, а это – ломбарды и частные скупки, куда могли бы сбыть награбленное бандиты, и мне необходимо точно знать, что я ищу.

– Я прикажу немедленно это сделать.

– Спасибо, – поблагодарил Самарин и тут же задал вопрос, который напрашивался сам собой: – Скажите, а мог тот же Евгений рассказать своим братьям, я имею в виду Александра и Агафона, о том, что их отец оставил у вас на хранение саквояж с драгоценностями? И если да, то кто из этой четверки, я имею в виду трех сыновей Карла и господина Менделя, мог проболтаться о той любезности, которую вы сделали для семьи Фаберже? – Он немного подумал и добавил: – Согласитесь, иного источника утечки информации нет и быть не может.

Эдуард Одье невнятно пожал плечами.

– Я много думал об этом, но к какому-либо однозначному выводу так и не пришел. Я не могу обвинять голословно ни сыновей Карла, которых неплохо знал, ни господина Менделя, которому решил довериться мой друг Карл в столь трудный для него момент.

– Но хоть какие-нибудь наметки, сомнения?

– Нет, – качнул головой Одье, – ничем помочь вам не смогу.

«М-да, – хмыкнул про себя Самарин, – все чисты и порядочны, однако, несмотря на это, кто-то сдал бандитам тайну дорожного саквояжа. И этим «некто» может быть не только Мендель, но и один из сыновей Карла Фаберже, пошедший на это предательство в силу каких-то обстоятельств». А в том, что Евгений поведал эту тайну одному из своих братьев, а возможно, что и обоим, в этом Самарин не сомневался. Было бы наивно думать, что он не подстрахуется на всякий непредвиденный случай, тем самым обезопасив и себя. Ну а далее… Как говорится, пути господни неисповедимы. И чтобы подтвердить свою догадку, вынужден был спросить:

– Скажите, а вы не спрашивали Евгения, рассказал ли он своим братьям о том саквояже, который оставил вам Карл Густавович?

Одье, словно на больного, посмотрел на Самарина.

– Я посчитал бы подобный вопрос полной бестактностью со своей стороны.

Он чувствовал свою правоту, и в его словах звучали металлические нотки.

– Хорошо, – согласился с ним Самарин, – пусть будет по-вашему, хотя я в корне не согласен с вами. Но я надеюсь, что вы встречались с тем же Евгением или с Менделем уже после ограбления посольства?

– Естественно! Уезжая в Европу, Карл оставил мне адрес, по которому я мог бы в случае необходимости найти Евгения, и после ограбления я тут же поехал туда. Встретился с Евгением, рассказал ему обо всем, что случилось, и был поражен той реакцией, с которой он встретил мой рассказ.

– И что же это было, взрыв гнева?

– Я бы не назвал это гневом, – качнул головой Одье, – скорее это был всплеск отчаяния, вылившийся в поток слез, которых Евгений даже не стеснялся. Я пытался успокоить его, но он, всхлипывая, словно малый ребенок, признался мне, что с законной ликвидацией товарищества ничего не получается и они с Александром надеялись только на «дорожный саквояж» отца, который можно будет тайком вывезти за границу, распродать на аукционах драгоценности и уже на эти деньги ставить на ноги новое дело. Но теперь, с пропажей саквояжа… согласитесь, его можно понять.

– М-да, подобный удар не так-то просто перенести, – посочувствовал Самарин, – случалось, что многие из потерпевших и при меньших потерях пускали пулю в лоб. Скажите, после этого разговора вы с ним больше не встречались?

– Отчего же не встречались? Встречался. Евгений заходил несколько раз в миссию, справлялся относительно расследования, провести которое обещал господин Зиновьев, но так как ничего не сдвинулось с места, уходил с таким видом, будто его вели на расстрел. Понимая его состояние, я предлагал ему остаться в доме отца и жить в тех же комнатах, где он вырос, однако он наотрез отказался, посчитав, что тем самым навлечет на этот дом новые беды.

– А что Александр с Агафоном, они заходили к вам?

– Нет, после отъезда Карла я их не видел ни разу. К тому же, насколько мне известно, Александр должен быть в Москве, а что касается Агафона… О нем я практически ничего не знаю, да и Карл не любил о нем вспоминать. Как говорят у вас в России, это был для него отрезанный ломоть.

– Ломоть… – эхом отозвался Самарин, – ну а что господин Мендель? С ним приходилось встречаться?

– Нет, не довелось. И если честно признаться, после всего, что случилось, я не очень-то к этому и стремился.

– Хорошо, в таком случае следующий вопрос. В тех чемоданах, которые оставил на хранение Фаберже, были какие-нибудь ювелирные изделия, украшения, золото или драгоценные камни?

– Нет, ничего этого не было, если, конечно, не считать столового серебра и каких-то чисто фамильных украшений.

– Вам это точно известно?

– Совершенно точно, – уверенно произнес Одье, который, судя по его реакции, не единожды восстанавливал в памяти события той ночи и доподлинно знал, что было упаковано в чемоданах, а что – в дорожном саквояже.

– Теперь еще один вопрос, причем очень важный: чемоданы Фаберже имели какие-то отличительные приметы?

– Да, конечно. Они были сделаны из бычьей кожи, и каждый из этих чемоданов сам по себе стоил немалые деньги. И еще одно. Все они были бежевого цвета, и на каждом из них красовалась эмблема Фаберже. Что же касается моих личных чемоданов… Обыкновенные, ничем не примечательные чемоданы, какие вы можете увидеть на любом вокзале в Европе.

Слушая рассказ швейцарского дипломата, который, судя по его испарине на лысине, не мог простить себе того, что не сумел уберечь драгоценности «своего друга Карла», Самарин мысленно перебирал самые различные версии, которые могли бы лечь в основу расследования, и поэтому не удержался от вопроса:

– Выходит, грабители знали не только о том, что Фаберже оставил вам на хранение те драгоценности, которые не мог вывезти из России, но также им был известен и тот факт, что драгоценности эти заложены в его дорожный саквояж?

– Выходит, что так, – без особого энтузиазма в голосе подтвердил Одье.

– И какие же наши выводы?

– Не знаю! Вы понимаете, не знаю! Единственное, что я могу точно сказать, так это то, что о готовящемся ограблении представительства меня предупредил доверенный человек из Петросовета, услугами которого я пользуюсь. – Одье вновь промокнул широченным носовым платком выступившую испарину и негромко добавил, покосившись на гостя: – Не бесплатно, конечно, пользуюсь, и только в чисто дипломатических рамках. Чтобы не нанести вреда России.

– Да это понятно, – успокоил его Самарин, – как, впрочем, понятно и то, что имени своего человечка в Петросовете вы мне не скажете.

Одье на это только руками развел.

– Я, собственно, и не сомневался в этом, – ухмыльнулся Самарин. – Какой же дипломат по доброй воле сдаст столь ценного информатора? Но я надеюсь, вы восстановите в памяти тот разговор, который произошел между вами и вашим человечком накануне ограбления? Тем более что это останется чисто между нами.

– Вы обещаете мне это?

– Господин посол! – возмутился Самарин. – Во-первых, я человек чести, а во-вторых, я, кажется, не давал повода не верить мне.

– Извините, – скривился в улыбке Одье, – но и вы должны меня понять.

– Вне всякого сомнения. Так что, я слушаю вас.

Руководитель Швейцарской миссии в Петрограде оказался человеком с прекрасной памятью, которая зафиксировала едва ли не самые тонкие нюансы разговора четырехмесячной давности, и теперь Самарин уже не сомневался в том, что налетчики были хорошо осведомлены о том, что где лежит, а это еще раз подтверждало его версию, что кто-то сдал тайну Одье и «его друга Карла» по полной программе. Знать бы только, кто этот человек и кому он сдал эту тайну?

И еще один не менее важный вопрос не мог не волновать Самарина. Из каких источников информатор Одье мог узнать о готовящемся ограблении?

Однако ничего толкового руководитель Швейцарской миссии сказать не мог, и Самарин, прежде чем откланяться, попросил Одье позвонить по телефону в посольство Норвегии и представить его Мартину Андерсену как «личного представителя господина Луначарского», который хотел бы уточнить некоторые детали ограбления.

– С кем бы вы желали переговорить конкретно? – без лишних вопросов спросил Андерсен.

– Если позволите, то с теми, кто был свидетелем ограбления.

– Хорошо, приезжайте.

Повесив трубку и поблагодарив Одье за телефонный звонок, который сразу же снял множество дополнительных вопросов со стороны норвежского посла, Самарин направился уж было в прихожую, как вдруг его остановил голос Одье:

– Господин Самарин, простите ради Бога, что сразу не предложил вам… Коньяк, кофе, чай? Пока мой шофер будет заниматься машиной, у нас будет время и кофе попить, и поговорить. Мне недавно привезли настоящий бразильский кофе.

Он знал – этот дипломат старой европейской выучки, чем купить голодного, оставшегося не у дел следователя. Уже забывший вкус и запах кофе, тем более настоящего бразильского, а не того суррогата из ячменя и желудей, который подавали летом семнадцатого года в кофейнях на Невском, Самарин непроизвольно кивнул головой, едва не подавившись при этом слюной.

– Я рад, что вы не отказали, – произнес Одье, и на его лице отразилось нечто, отдаленно похожее на улыбку. Окликнув Рыжего, который словно из-под земли появился в гостиной, он что-то сказал ему, и Рыжий скрылся за дверью.

Свежезаваренный кофе с пенкой на поверхности и заправленный тремя бульками французского коньяка действительно был замечательный, и Самарин даже глаза закрыл от удовольствия, отпив глоток. Хрустнул печеньем, которое вместе с кофе подал Рыжий, и, почти физически ощущая, как проясняются мозги, поинтересовался:

– Скажите, а что за погром был в этом доме? Насколько мне известно, семья Фаберже никакого отношения к евреям не имеет.

– Погром? – едва не поперхнулся Одье, но. Видимо, сообразив, что имеет в виду Самарин, спросил в свою очередь: – А вы что, ничего не знаете о том, что случилось здесь в октябре прошлого года?

Наслаждаясь запахом и вкусом кофе, отчего голова могла пойти кругом, Самарин только пожал плечами.

– О-о, в таком случае вы многое пропустили, – со скорбной усмешкой на лице произнес Одье, – об этом в свое время говорил весь Петроград.

– Точнее говоря, весь дипломатический корпус?

– Можно сказать, что и так, но как бы то ни было, а шуму было много. И, насколько мне известно, это дошло даже до Москвы, я имею в виду Совнарком.

– Даже так? Это уже действительно интересно.

– «Интересно», – саркастически усмехнулся Одье, – а мне вспоминать об этом страшно. В общем, буквально на третий день после налета на посольство Норвегии примерно то же самое случилось и с нами. Но это уже было солнечным днем, да и налетчики имели на руках мандаты Петроградского чека.

Как бы ни относился к питерским чекистам Самарин, но в подобное невозможно было поверить, и он поначалу даже подумал, не затаил ли на них злобу швейцарский дипломат.

– А вы, случаем?..

Эдуард Одье понял его с полуслова и даже руками замахал, открещиваясь от столь кощунственного наговора.

– Что вы! Упаси бог, чтобы я стал возводить на господ чекистов напраслину.

– В таком случае расскажите, что произошло на самом деле, и, если можно, подробнее.

– Подробнее… – почти беззвучно протянул Одье, и на его лице застыла гримаса отвращения.

Судя по реакции швейцарского дипломата, в его душе еще не зажила кровоточащая рана от того беспрецедентного в дипломатической практике обыска, который провели на Большой Морской сотрудники Петроградского ЧК, но он все-таки заставил себя успокоиться и, обреченно вздохнув, произнес:

– Вы – интеллигентный человек, дворянин, и вы даже представить себе не можете, что произошло на самом деле, потому что это невозможно описать, но я все-таки попробую. Как я уже говорил, на третий день после того, как было ограблено норвежское посольство, к нашей миссии подкатили два грузовичка, набитые вооруженными людьми в кожаных куртках, руководила которыми председатель Петроградского чека госпожа Яковлева. Они ворвались в дом и, угрожая сотрудникам миссии оружием, приказали всем забиться в один угол. Когда я потребовал объяснить мне, чем вызвано это вторжение, госпожа Яковлева сунула в лицо какую-то бумагу, заявив при этом, что она имеет точную информацию о том, что контрреволюционные элементы прячут на территории миссии оружие, и она имеет полное право провести здесь обыск. Это была явная чушь, ложь и наговор, о чем я и сказал ей, однако госпожа Яковлева будто не слышала моих возражений и приказала своим людям начинать обыск.

Самарин верил и не верил услышанному. Но уже потому, КАК все это выплескивалось из руководителя Швейцарской миссии в Петрограде, можно было не сомневаться в том, насколько трудно и больно вспоминать ему тот страшный день. В какой-то момент Одье замолчал, видимо еще раз переживая то унижение, которое он испытал при обыске, промокнул платком уголки губ и только после этого постарался закруглить свой рассказ:

– Последствия этого «обыска» вы имеете возможность видеть сами, но это всего лишь сотая доля того, что господа чекисты оставили после себя на самом деле. Развороченный паркет, изуродованные подставки под вазы, которые сами по себе стоят баснословных деньг, содранные со стен картины, под которыми они искали тайники, а также сорванные с перил резные набалдашники из красного дерева, под которыми, судя по всему, пригретые мной контрреволюционные элементы должны были прятать бомбы, гранаты и револьверы. Но это еще можно было хоть как-то объяснить, а вот тот факт, что они стали выносить из дома китайские вазы, которые могли бы украсить любой музей мира, фигурки, вырезанные из полудрагоценных камней, китайские статуэтки и картины известных художников, к тому же стали выковыривать из эфесов развешанных по стенам кинжалов и сабель драгоценные камни – это уже напоминало откровенный грабеж, о чем я и сказал госпоже Яковлевой.

– И что она?

– Приказала своим людям искать дальше.

– Ну а опись изъятого? Она приказала ее сделать?

На губах Одье вновь застыла саркастическая ухмылка.

– О чем вы говорите? Опись… Была бы опись, я бы не стал жаловаться вам в жилетку на подобный произвол.

Самарин вопросительно уставился на швейцарского посланника. Даже если учитывать всю ту праведную обиду на петроградских чекистов, которая черным наростом скопилась в душе Одье, и то его слова несли в себе нечто более страшное, нежели всплеснувшийся гнев. Оттого и спросил осторожно:

– Вам не показалось, что госпожа Яковлева не полная дура и не враг самой себе, чтобы проводить подобные «обыски» на территории иностранных миссий? К тому же она должна была представлять себе, чем конкретно может закончиться для нее подобный «обыск». Принятый Совнаркомом Декрет о защите собственности иностранцев еще никто не отменял.

– Вот и я думаю, что не дура, – согласился с ним Одье. – И я не сомневаюсь, что она не могла не догадываться, на какой риск идет, когда ворвалась на территорию миссии и перевернула весь дом.

– Выходит, рисковала осознанно?

– Думаю, да.

– И что же она искала?

Одье отпил из чашечки глоток кофе, поставил ее на стол, прошелся вопросительным взглядом по лицу Самарина, словно желая лишний раз убедиться, можно ли полностью довериться этому человеку.

– Спрашиваете, что искала госпожа Яковлева? Да всё очень просто – бриллианты и драгоценности Фаберже. И я даже не сомневаюсь в том, что чекисты появятся в этом доме еще раз.

– С чего бы вдруг подобная уверенность?

– Да с того самого, что она искала не пулеметы, не винтовки и не бомбы, которых никогда не было в этом доме, о чем она прекрасно знала, а искала потайной сейф, который был сделан по заказу Карла задолго до революции. Да-да, не удивляйтесь. Тот самый бронированный сейф, в котором Карл хранил не только наиболее ценные работы, в том числе и, так называемые, пасхальные яйца, отделанные бриллиантами и драгоценными камнями ювелирные изделия, каждое из которых стоит баснословных денег, но и те драгоценности, которые были отданы ему на хранение весьма богатыми людьми. И которые, как вы сами догадываетесь, могут оцениваться в миллионы рублей золотом.

– И что, – осторожно спросил Самарин, – чекисты так и не нашли этот сейф?

Губы Одье скривились в презрительной ухмылке.

– Оттого этот сейф и был назван потайным, что его не так-то просто найти. И когда господа чекисты, перевернув весь дом, доложили госпоже Яковлевой, что никакого сейфа они найти не смогли, кроме того, который находится в моем кабинете и в котором лежали рабочие документы и бумаги Швейцарской миссии, вот тогда-то они и стали выносить из дома и загружать в грузовик все то, что представляло хоть какую-то ценность.

Одье замолчал, молчал и Самарин – уж слишком серьезным было это обвинение. И случись вдруг, что руководитель Швейцарской миссии в Петрограде надумает придать этому огласку в европейской прессе…

Самарину было глубоко наплевать на председателя Петроградского ЧК, но при разборке этого дела могли полететь и ни в чем не повинные головы, так называемые стрелочники, и тогда он спросил:

– Вы уверены в наличии этого сейфа?

– Да как же мне не быть уверенным, если Карл показывал мне его перед самым отъездом, – возмутился Одье.

– И вы не сдали этот сейф чекистам? – удивлению Самарина, казалось, не было предела.

– Так они меня и не спрашивали, – хмыкнул Одье. – К тому же скажите мне как честный человек, как дворянин. Мог ли я показать этот сейф господам чекистам, если Карл доверил мне все то, что наживал собственным трудом долгие годы?

Его вопрос как бы завис в воздухе, и он сам себе ответил:

– Не знаю, кто как, но лично я подобного предательства со своей стороны не простил бы себе никогда в жизни. Впрочем, что-то я разболтался, вас уже давно мой друг Андерсен ждет. Кстати, это недалеко – Фонтанка, сорок два.

…Опросив тех сотрудников, которые в ночь ограбления находились в посольстве, Самарин попросил посла уделить ему несколько минут внимания.

– Господин Андерсен, а что вы сами думаете относительно этого налета? Согласитесь, что он более чем странен и дает пищу для определенных… – он хотел произнести слово «выводов», однако не был уверен, что норвежский посол поймет его правильно, и поэтому несколько смягчил концовку: – для определенных размышлений?

Однако Мартин Андерсен оказался более проницательным человеком, нежели о нем подумал Самарин.

– Господин Самарин, пока вы были в дороге, мне перезвонил Одье и представил вас как весьма порядочного и умного человека. Так что, давайте будем предельно откровенны друг с другом.

Самарин только улыбнулся в ответ.

– В таком случае я прикажу приготовить нам кофе, и, пока его будут варить, мы честно и открыто пообщаемся друг с другом. Вы не будете возражать?

Самарин не возражал. И не только потому, что он уже забыл, когда пил кофе два раза на день, но еще и потому, что он даже не надеялся на то, что посол Норвегии уделит ему свое личное время, а не спихнет его своему помощнику, приказав тому «посодействовать господину следователю». И тому было бы своё оправдание – ряд вопросов, которые всенепременно задал бы хозяину этого дома любой следователь, были бы нелицеприятны для посла столь могущественной державы, как Норвегия.

Приказав своему помощнику приготовить кофе, Мартин Андерсен какое-то время разминал кончиками пальцев тонкую длинную папиросу, источавшую необыкновенный аромат, наконец, произнес негромко:

– Итак, первый вопрос, если я, конечно, не ошибаюсь, который вы желали бы мне задать. Знал ли я о том, что в том дорожном саквояже, который вместе с чемоданами привез Одье, были упакованы не документы Товарищества Фаберже, что было бы вполне естественным, а бриллианты, драгоценности и ювелирные изделия, которые он не рискнул взять с собой, покидая Россию?

Мартин Андерсен не ошибался, и Самарину только и оставалось, что утвердительно кивнуть головой.

– В таком случае отвечаю: «Да, я знал об этом». И сказал мне об этом мой друг Одье в тот момент, когда попросил спрятать саквояж в сейф. Спросите, с чего бы вдруг весьма осторожный Эдуард Одье рассказал мне об этом? Да всё очень просто. Согласитесь, что просить прятать в сейф дорожный саквояж с бумагами уничтоженного революцией Товарищества – это глупость. Вот он и открыл мне эту тайну, дабы между нами не было каких-либо недомолвок.

Самарин согласился и на этот довод.

– Ну, а если вы согласны с логикой моих рассуждений, то вытекает следующий вопрос: знал ли об этом кто-нибудь из моих сотрудников? И я сразу же отвечу вам: «Нет, об этом никто не знал и не мог знать, так как разговор с Одье происходил в моем кабинете в тот момент, когда мы остались одни.

Слушая логическую раскладку норвежского посла, Самарин продолжал молчать, и господин Андерсен озвучил следующий вопрос, пожалуй, самый неприятный для него:

– И вы, естественно, спросите меня, как могло случиться, что бандиты узнали о том, что Одье перевез ко мне не только чемоданы Карла, но и саквояж с ценностями стоимостью в полтора миллиона золотом?

Явно нервничая, отчего его лицо покрылось красными пятнами, хозяин дома оборвал свой монолог, видимо пытаясь хоть немного успокоиться, и вдруг его словно взорвало изнутри:

– Вот и я вас спрашиваю, из каких таких источников налетчики могли об этом узнать, если о саквояже Карла знали только Одье и я?

Чувствовалось, что этот вопрос не дает норвежскому послу покоя, и Самарин пошел ему навстречу. К тому же было похоже на то, что норвежский посол не знал о том, что для составления описи и оценки ювелирных украшений, бриллиантов и драгоценностей в дом на Большой Морской были приглашены также владелец ломбарда Мендель и сын Фаберже Евгений.

– А почему вы исключаете ту вероятность, что о саквояже знали не только вы и господин Одье, но и еще кто-то, имевший прямое отношение к ограблению? Причем узнал задолго до того, как Одье перевез драгоценности и чемоданы Фаберже в ваше посольство. Вы никогда не думали об этом?

Прищурившись правым глазом на Самарина, хозяин дома невразумительно пожал плечами, и в этот момент на пороге застыла коренастая фигура с подносом в руках. Мартин Андерсен сделал приглашающий жест рукой.

– Угощайтесь. Кофе, печенье, бутерброды.

И вновь от дурманящего запаха свежезаваренного кофе у Самарина помутилось в голове. Прилагая всю свою волю, чтобы только не опростоволоситься перед норвежским послом и не выглядеть в его глазах изголодавшимся интеллигентом, аккуратно, двумя пальчиками взял с подноса чашечку из тонкого китайского фарфора и поднес ее к губам. На крохотные бутерброды с сыром и стопочкой выложенное печенье он старался не смотреть. Только сглотнул слюну.

Видимо, поняв его состояние, предельно деликатный хозяин дома отхлебнул глоток из своей чашечки и оценивающе почмокал губами.

– Не знаю, угощал ли вас столь божественным напитком мой друг Одье, но должен заверить, что у меня кофе самый настоящий, эфиопский, да и сыр прислан с берегов моей родины. И я думаю, что моим землякам-сыроделам будет весьма обидно, если вы не отведаете этого продукта.

Это был праздник живота, о котором Самарин даже мечтать не мог.

Когда тарелочка с бутербродами и печеньем наполовину опустела, он заставил себя перестать жевать и, поблагодарив хозяина дома за угощение, вернулся к вопросу, который так и повис в воздухе:

– Так почему вы все-таки исключаете подобную вероятность?

– А кто мог знать об этом еще, если о саквояже знали только я и Одье? – Вопросом на вопрос ответил Мартин Андерсен. – Не будет же он посвящать в свою тайну каждого встречного?

– Я с вами совершенно согласен относительно господина Одье, – перебил Андерсена Самарин, – однако почему вы исключаете вероятность того, что об этом саквояже мог проговориться тот третий, который присутствовал при описи?

Удивлению норвежского посла, казалось, не было предела.

– А разве был этот… третий?

– Был, – заверил его Самарин, – как, впрочем, был еще и четвертый свидетель того, как в саквояж закладывались драгоценности Дома Фаберже.

– Но этого просто не может быть! О том, что в эту тайну был посвящен еще кто-то… Одье об этом мне ничего не говорил.

– Однако так оно и было.

– И что… Одье знал об этом?

– Знал, – подтвердил Самарин, и тут же поспешил оправдать молчание швейцарского дипломата: – Но он не рассказал вам об этом только потому, что этим людям полностью доверял сам Карл Густавович. И, согласитесь, господин Одье не имел морального права подозревать их в разглашении этой тайны. Тем более что один из свидетелей – сын Карла Фаберже, Евгений.

Норвежский посол слушал Самарина, и по тому, как кривилось его лицо, можно было догадаться, что в его сознании борются противоречивые чувства.

– Да, пожалуй, я соглашусь с вами, – наконец произнес он, – Евгений не мог поступить столь опрометчиво, чтобы доверить кому-то подобную тайну. А кто был тот… второй?

– Пообещайте, что вы не будете предпринимать каких-либо действий по его розыску.

– Обещаю, – без особого энтузиазма выдавил из себя Мартин Андерсен и, видимо сообразив, что его слово прозвучало не очень-то авторитетно, повторил: – Обещаю. Тем более, насколько я догадываюсь, я могу тем самым помешать вам.

– Совершенно точно, – кивком головы поблагодарил его Самарин, – а насчет того второго… это был некий господин Мендель, в недалеком прошлом владелец известного на весь Петербург ломбарда.

– Мендель? – вскинул брови Андерсен. – Если я не ошибаюсь, он не только владелец ломбарда, но и довольно известный оценщик?

– Совершенно верно.

– Послушайте, но это в корне меняет дело, – вскинулся Андерсен. – А вы с ним уже беседовали?

– Намереваюсь сделать это не позже чем завтра.

– Если, конечно, он еще не эмигрировал в Европу, – подкорректировал благие намерения Самарина Мартин Андерсен, и на его лице застыла скептическая ухмылка. Мол, человек предполагает, а Бог располагает.