Читать книгу Россия молодая - Юрий Герман - Страница 9

Часть первая
В Архангельск!
Глава первая
4. В посольском приказе

Оглавление

– Вот он, Андрюша мой! – с удовольствием глядя в открытое, совсем еще юное лицо Хилкова, говорил дядюшка Родион Кириллович. – Люби да жалуй, Сильвестр! И ты его приветь, Андрюша! Малый добрый, голова не огурцом поставлена, нынче флот строит на Переяславле-Залесском, все ему там внове, голубчику. Верфь – дело новое, корабль – вовсе неслыханное, одна надежда на ученого немца, а тот знал, да нынче, что знал, забыл…

Дядюшка был весел, посмеивался, трепал Хилкова по плечу. Хилков улыбался застенчиво, пощипывал едва пробивающиеся усы. Окольничий попросил:

– Ты, Андрей Яковлевич, сделай милость, покажи племяннику богатства наши. Пусть сведает, что не одним немцем свет стоит. А то они нынче только и слушают, что им на Кукуе врут. Мне-то недосуг, попозже наведаюсь, еще побеседуем…

Родион Кириллович ушел, Хилков кликнул дьяка со свечами, тот темными сенями понес трехсвечный шандал. Другой дьяк открыл кованую тяжелую дверь, за дверью была камора, в которой дядюшка провел почти всю свою жизнь.

Сели рядом у большого дубового стола. Иевлев боком взглянул на Хилкова – увидел вьющиеся крутыми кудрями волосы на нежной девичьей шее, румяную щеку, пушистые, загнутые ресницы.

Андрей Яковлевич негромко сказал:

– Хорошо здесь, верно, Сильвестр Петрович?

– Здесь? Ничего…

– А по мне, лучшего угла нигде нет. Как запрешься да в тишине зачнешь листы листать… Век бы не уходил, да, знать, судьба…

– А что? – спросил Иевлев.

– Вчера узнал – будто ехать с посольством в заморские страны…

Он помолчал задумавшись, потом бережно стал перекладывать древние списания, завернутые в тонкую телячью кожу, летописи, хронографы, пергаменты. Положив один перед собою, полистал, объяснил:

– То жития святых князей Бориса и Глеба. Из сих листов имеешь ты возможность, Сильвестр Петрович, видеть, как плавали предки наши…

На желтом пергаменте была искусно изображена лодья, изогнутая, словно молодой месяц. Одиннадцать русских воинов в шишастых шеломах, с большими копьями в руках плыли морем в этой лодье. Четыре весла были опущены в воду, на пятом сидел кормщик.

– Судно находится в плавании! – говорил Хилков. – Да это еще что! Здесь зрим мы не ягодки, но цветочки. Так шли на Царьград Олеговы дружины. Прапорцы, зришь ли, Сильвестр Петрович! Прапорцы, иначе флаги. Копья! Теперь здесь поглядим – Псковскую летопись…

В обитую железом дверь стучали дьяки, спрашивали окольничего. Хилков сначала не отзывался, потом распахнул дверь и так гаркнул на нерадивого дьяка, дурно переписавшего листы, что Сильвестр Петрович даже головою покачал. А дьяк испуганно от юного князя попятился, и было видно, что Хилков здесь всему начальный человек и что, несмотря на его юность, с ним шутки плохи…

Всё новые и новые списки, книги, заметки выкладывал Андрей Яковлевич из кованого железного сундука, сопровождая каждую дельным и недлинным рассуждением. У Иевлева блестели глаза от жадности – все самому прочесть. Андрей Яковлевич рассуждал спокойно, многое знал наизусть. Сильвестр Петрович только дивился, как можно сию премудрость запомнить.

Попозже пришел дядюшка, спросил:

– Что, племянничек? Есть чему у нас поучиться? А ты все: немцы да немцы!

– Да я…

– Да я! – передразнил Родион Кириллович. – Знаю я вас! Недаром Крижанич писал, что-де всяким чужим вещам мы дивимся, хвалим их и превозносим до небес, а свое домашнее житье презираем. О, чужевладство треклятое, быть ему пусту!

Он сел на сундук, заговорил с тоскою в голосе:

– Пять десятков лет здесь, почитай что, и ничего более не видел, как сии богатства. Отец твой женился, детей нарожал, войны воевал, овдовел, еще женился, вотчину растряс на свои безумства, а я с костылем – копил, вот они, лалы мои, алмазы, изумруды, жемчуга, коим цены нету и не будет, вот оно, богатство великое…

На лбу старика вздулась жила, бледное лицо его порозовело; грозя костылем неведомому врагу, жаловался:

– Червь, пожары, сколько их на Москве было, ляхи, татары, свои бояре. Как иноземцу подарок дарить – сюда лезут, – будь они прокляты. Глупые, темные, дикие – что им сии сокровища? Пергамент, об котором ночи не сплю, в подарок дарит негоцианту, иноземцу, а тому что? Тому десяток червонцев куда прибыльнее. Дьяки крадут, не на кого положиться. Ты бы сказал, дитятко, хоть Петру Алексеевичу, что ли? Вот на него надежда была – на Хилкова Андрея Яковлевича; думал, помру – он сбережет; так и здесь незадача, в чужие земли с посольством поедет. Кому ключ отдам? Под головою держу, как где на Москве пожар – душа замирает, бегу, словно очумелый.

Открыл дверь, крикнул:

– Сумку, Шишкин!

Дьяк принес посольскую сумку – кожаную, пахучую, с крепкими крюками и ременными завязками. Дядюшка долго рылся на столе и в сундуках, выбрал листы, завернул в сафьян, сафьян перевязал верченым белым шнуром, потом упаковал в сумку. Иевлев и Хилков недоумевая смотрели. Дядюшка сказал:

– Как бы ненароком положишь сии листы в горницу Петру Алексеевичу, ежели он на озеро прибудет. Пусть почитает. Кукушки на Кукуе свое, а мы – наше доброе, дорогое…

Иевлев поклонился.

– Еще об чем говорили-то? – спросил дядюшка и сам тотчас же вспомнил…

Лицо его сделалось хитрым и повеселело, он подмигнул Андрею Яковлевичу и велел ему запереть дверь. Сильвестр Петрович с удивлением глядел, как накрепко Хилков заложил дверь и крюком и на засов.

– Оно у нас припрятано, – говорил Родион Кириллович, – оно у нас крепко припрятано, мы прятать умеем…

Теперь улыбнулся и Андрей Яковлевич.

Загремел, защелкал, заскрипел хитрый замок; дядюшка открыл сундук, повернул еще один ключик в тайнике. Лязгнула невидимая глазу пружина, темная от времени доска сама съехала в сторону; книжки, переплетенные в желтую телячью кожу, корешками вверх плотно стояли в тайнике. Дядюшка погладил их бережно, прищелкнул языком, выдернул одну, раскрыл. То был Коперник, выданный типографщиком в городе Регенсбурге почти сто пятьдесят лет назад.

– Латынь, – с горечью сказал Иевлев.

– А ты ее возьмешь да и выучишь! – прикрикнул дядюшка. – Вот Андрюшка-то выучил, и я выучил, да и ты выучишь…

Он стал вынимать из тайника томики, обтирая каждый бережно ладонями, приговаривая:

– Кеплер, брат, тоже по-латыни, а без Кеплера какой ты мореплаватель. Они, племянничек, это не твои старички голландские, не твои немцы с Кукуя, без них как жить?

– А почему спрятаны-то? – тихо спросил Иевлев. – Для чего в тайнике?

– От попишек проклятых, от воронья черного, – ответил Родион Кириллович. – Пасись и ты их, племянничек, пасись, голубчик. Андрюша-то Кеплерово учение, почитай, все, не выходя из приказа, запершись, одолел…

Дядюшка сделал круглые глаза, близко наклонился к Иевлеву, сказал таинственно, весело, молодым голосом:

– Не вокруг Земли планеты ходят, а Земля наша сама с другими планетами вокруг Солнца бегает. А? Каково это попишке-то? Нож вострый! Все вверх тормашками в тартары летит. Покуда они там бороды друг другу рвут – тригубить али двугубить аллилую, копытцем креститься али щепотью, мы здесь в тиши да в благодати, вишь, что познаем…

Он быстро, ловкими руками завернул два томика в чистую холстину, перевязал веревочкой, подал Сильвестру Петровичу:

– Тиммерман ваш не больно здорово, да все же латынь ведает. Может, что полезное отсюда и узнаете. Рассуждаю так: ныне без Коперника – ровно бы во тьме…

– Чужебесием не занеможем, дядюшка? – не без хитрости в голосе спросил Иевлев, держа в руках Коперниковы книги.

Родион Кириллович отмахнулся, ответил торжественно:

– Сии мужи есть украшение роду человеческому. Счастливы поляки, что сыном своим имеют Коперника, а немцы, что от них произошел Кеплер. Так и запомни. Ну, с Богом! Да с Андрюшей обнимись, авось еще сведет вас судьба…

Спрятав драгоценные книги, застегнув ремни кожаной сумки, Иевлев легко сел в седло. Дядюшка и Андрей Хилков помахали ему с крыльца. Соловый жеребчик взял с места наметом, и к вечеру Сильвестр Петрович был на озере. По пути к избе заметил: за прошедшие два дня мужики-колодники подняли пристань до самой меры, половина досок уже была пришита деревянными гвоздями…

Иевлев отдал коня денщику; широко шагая, безотчетно чему-то радуясь, распахнул дверь. Голландские старички пекли на загнетке, на угольях голландские сладкие оладушки, макали в патоку, запивали своим кофеем; у них все было отдельное, даже муку держали в своем ларе под ключом. Федор Матвеевич еще не вернулся. Воронин, морща лоб у стола, писал грифелем цифры – от скуки учился вычитанию. Тиммерман дремал в углу, охал во сне. Сильвестр Петрович подсел к нему, ласково разбудил, показал книги. Франц Федорович, зевая, подрагивая спросонок, полистал Коперниково творение, испугался, сказал, что книга сия вельми трудна, навряд ли и поймет он, что в ней. Но все же обещал подумать – может, и разберется в премудрости…

– Чего на Москве-то слыхать? – с печи, прокашливаясь, спросил Прянишников. – Скоро ли нас отпустят, бедолаг разнесчастных? Ей-ей, пропадем тут на озере на этом окаянном, ни за что пропадем. Как усну, во сне все шишей вижу, а то будто меня батогами бьют. К добру ли?

– Мало, видать, тебя наяву били! – сурово ответил Воронин.

Федька Прянишников спустил босые ноги; блаженно почесываясь, стал вспоминать, как жилось в вотчине – хорошо на свете живется дворянскому сыну. Мужики, как завидят, не то что в землю поклонятся, а на колени падут и как на бога взирают. Еда – какая только занадобится душеньке твоей, девок – бери любую. А тут…

Прянишников махнул рукой, задумался над своей судьбиной.

– Чего, правда-то, на Москве нового? – тихонько спросил Яким.

Сильвестр Петрович ответил, что нового-де ничего примечательного нет, однако ж худо то, что знаем мало, не любопытствуем ни к чему, живем как живется, для чего только небо коптим…

Яким удивился, пожал плечами.

Иевлев один вышел из хибары на воздух.

Тихо мерцали звезды не то в озере, не то в небе. Лес – черный и неподвижный – застыл над берегами. Возле воды прошли три мужика, понесли коробья с крупами и мукой – кормиться артелью.

Два голоса мягко пели:

Скачет груздочек по ельничку,

Ищет груздочек беляночки…


Россия молодая

Подняться наверх