Читать книгу Немного слов. Книга Первая - Юрий Годованец - Страница 3

Шли на взвешиванье, вещие,

под предлогом медосмотра

вещи были все подвешены,

доразорвана аорта,

что сама теперь не эта

и уже совсем не та!

От крыловского квартета

не осталось и следа…

Вместе незачем садиться,

да и некому играть.

Лишь проходит заграница —

по границам – через пядь.

Когда, возвращаясь с обочин,

Душа озаряла жильё,

Как шла тебе чистая почта —

Любви лицевое шитьё.

Я был и сестрою, и братом,

И мачо, и друг, и жиган.

Ложились и думали рядом,

И образ бельё обжигал.

Зачем я поймал полнолунье

На старом своём Маяке?

Юродивый и полоумный,

Сварился в твоём молоке

И вышел и сильным, и новым

И, дал мне Господь, молодым!

И стал разведённым и вдовым,

Женатым и холостым.

Ты – нет, чтоб сидеть одесную

Тихоней тишайших тихонь —

Открыла заслонку печную

И бросила песни в огонь.

Пойду подержусь за каштаны,

Которые вечно горят,

В предчувствии чувственной тайны

Огня обретённых утрат.

И это – не ветка сирени,

А пекла могильный букет!

В четвёртое есть измеренье

Лазейка, а выхода – нет.

Под сенью светотени я

Храню нетварные ранения.

Потери и приобретения

Не образуют уравнения.

Ваяние близости достигается

безжалостным удалением:

лоскутных страхов, смутной

тоски, животной тревоги,

припадков уныния, очагов

гордыни, ложных образов

жизни, горчичников стыда,

показаний счётчика жадности,

бинтов от хитрости, плюмажей

престижа, ценников зависти —

стопка дерзко согретых

на сердце контакта монет

всё время упрямо растёт,

а почему-то не падает…

Колокол около храма

Кол забивает до пят.

Тьма математики, мама,

Лопаясь, числа кипят.

Чертят квадратики черти,

Прыгай за ту же черту!

В сено остриженной шерсти,

В аут с аортой во рту.

Огненный патрубок вынут,

Хлещет, задев провода,

И облачается в тину

Облачной крови вода.

Витязь стоит на распутье,

Чуя тройной алфавит.

В путь собираются прутья,

Лаврами купол увит.

Девочка

с обсидиановым персиком

сидит на двух

шагающих верблюдах.

Лежат валетом

буридановы ослы

её новых страстей.

Все против облысения пустыни,

но только чешут репу

всё страшней.

Сны

на цветную плёнку сняты,

не сняты только

заколдованные швы.

Кто только не трогал

горох при дороге,

на родину предков

не посягал?

Но так навсегда

и остался в горохе —

ордынец и турок,

германец и галл.

Спасибо, враги,

вы удобрили землю,

учили нас, грешных,

в бою умирать!

А жить?

Я с молитвой любви восприемлю

отеческих святцев

бессмертную рать.

Птичий щебет. В издании

какого-то года. Он тоже на полке.

Где есть всё. Всё, кроме птиц.

Надо только запастись массой воздуха.

Кругосветка в подземке.

Порой забываю, где и куда еду.

И только тогда вспоминается – как во сне —

именно то, что никогда не помнил.

Взбивать сметану.

Крутить педали.

Печатать исповедь

ногтем большого пальца.

Я сушу свою голову,

следовательно, я существую,

первоприсутствующий —

в собрании вкуса и цвета.

С вечера я на утро

Оставил один сюжет —

Истово, целомудро

Страсти сводить на нет —

Искренне, без кощунства,

Увещевая лишь

Душу, рассудок, чувства.

Что ты опять шалишь?

Грохот стоит чугунный,

Стынет глухой набат,

Будто проходят гунны,

Кони во тьме хрипят…

Это не йога-хатха,

Страхами застрахо́в. —

Жизни мёртвая хватка —

С порохом порохов.

Настоящее всё более настоящее,

А стоящее – более стоящее.

Моложе нас Вышние вящие,

Когда выбирают стойбище.

Остались лишь мы – нестойкие —

Пред острой развилкой выбора

И крепкой любви настойкою,

Что нашу свободу выпила.

Загнусь я с такой работою,

А ну, подавай лекарство,

С Тобой о свободе ботаю:

Дар Господа – государство.

Озверев от зимы бесконечных застёжек,

Где на каждой написано слово «nelzja»,

Я, восставших сюжетных возможностей ёжик,

Всё себе разрешаю – свободой грозя…

А зачем и кому – этим образом странным?

Ёж осмелился вдруг на восставших восстать!

Подросли эсэмэски и стали романом,

Но его можно лишь в форме жизни издать.

Отдаю предпочтение строгим —

Чтобы линии были просты.

Коль здесь нечего делать пророкам,

Буду в прошлое строить мосты.

Если кинешься взглядом широким,

То увидишь действительно ты

Солнце жизни с отсроченным сроком

Исполнения всей полноты.

Таинство заклания

Всё теплей.

Не жалей желания,

Пожалей.

С темой жизни жёсткая,

Точно жесть,

Тихим смехом порская,

Вабит весть.

Ваза изумления,

В ней стоит

Голод утоления —

Меч ли, щит.

Самый любимый хрустящий

накрахмаленный страхами размер!

Хватаясь за стройную соломинку,

мне хочется пить шипучий

смешливый воздух.

Я смотрю, как подрагивают

гранатовые серёжки вишен,

предвкушая стать кушаньем

не только для глаз…

Как вероломен верлибр!

Но даже он затаил дыхание

перед первой рифмой.

Когда мы друг друга не слышим,

Лишенцы наглядного вида,

Лишь третий здесь был бы не лишним,

Где зеркало неба разлито!

Раскаты стенаний негулких;

Прислушаться к взору не лишне…

Берёзы качаются в лунках

От звёздного, бишь, пепелища.

Зачем своим – твоё испытываю тело?

Зачем твоим – я свой испытываю дух?

Зачем умело так, зачем так неумело?

Зачем погас, зачем я вновь потух?

Затем, что, поменявшись временами,

Затем подсели вместе на глагол,

С тобой мы обменялись бременами —

И папоротник пламени расцвёл.

Кто тихо ждёт весну, кто делает надежду,

Под кожей марта – огненный апрель.

Зазеленеет жизнь сквозь снежную одежду

И папороть огнём укажет жизни цель.

Я легко нашёл шершавый имидж:

Кескёсе, шерше ля фам, Париж.

Может быть, ты этого не примешь,

Может, и меня отговоришь!

Правда жизни оказалась бита,

Никому не вырваться за край…

Что мне делать с тайной общепита?

Если разгорелась, то сгорай!

Вдруг как будто звуки ожили

внепланетной пентатоники…

Кто вершина, кто подножие

в этом новом треугольнике?

Заиграла с нами трещина,

встав на чашечки коленные…

Кто мужчина был, кто женщина

в предыдущем поколении?

Думал, потяну за бантики,

узелок легко распустится…

Жёсткий, никакой романтики,

нежный скрип пружин супружества.

Атакует Итаку – и эдак, и так —

И дворец, и лачугу, и дом Нирензее,

И Москву, и Подолию, и Аркадак,

Но с тоскою не станешь трезвее.

Иногда попадая под огненный гнёт

Или образы жизни на радости сея,

Никогда лук разлуки никто не согнёт

И никто, кроме силы царя Одиссея.

Обычай любить необычных,

предвечной связав бечевой…

Полезнее вредных привычек

для счастия нет ничего!

А ныне – и опыт стерилен,

и пыток остыл кипяток —

чуть лиру вращает на гриле

один электрический ток.

Солнце московское, чистое, глазами промытое!

Грей воздыхающих ново – и ветхозаветных!

Рукой подать до солнца полнолуния! Подача справа —

Волан над мячиком, мячик ячеистый, новостная авоська…

Согласно тропарю до горизонта дёрн раздёрнут

Вздохом, исходящим из глубины сердечной!

Возвращаясь на землю, пассажиры застряли в лифте —

ячейка гражданского общества – нажимать на кнопку

с изображением колокола, похожего на белую ночную сорочку.

На столпе, где нет толпы,

Только мы, Господь, с тобою,

Дай я душу успокою,

Разреши нам сблизить лбы.

Кто же, если же не Ты,

Автор, пишущий верлибром —

В пищу нашим слабым фибрам —

Вирши вещи и густы?

Лоб, где череп был и смерть,

А теперь таится космос,

Сопоставленный на конус,

Дай мне черпать и терпеть!

Даст в пустыне мне пласты

Лба прохладного глоточек,

Средоточье сочных точек,

Кто же, если же не Ты?

Нематериальна твердь,

Только – силовое поле.

Пить слова даёт от боли

Лоб, где череп был и смерть.

Встал бы с дыбы на дыбы —

Для дуги с прямой – благою…

Дай я душу успокою

На столпе, где нет толпы.