Читать книгу Пазл - Юрий Горюхин - Страница 19

История 1

Сижу на кровати, огромный-преогромный, борода до колен, и ухмыляюсь, а может быть, и не ухмыляюсь, может, так просто сижу. Подходит ко мне правнучка, головка льняная, глазки синие, протягивает петушок на палочке и говорит: «Расскажи, дедушка-прадедушка, сказку, а я тебе за это дам конфетку лизнуть». Хлопаю ладонью по правой коленке: «Что ж, садись, внученька, расскажу тебе не сказку, но быль!»

Правнучка – девочка шустрая: петушок на палочке в рот сунула, липкими от сладкого леденца ручонками за мою бороду ухватилась, на коленку взобралась – сидит, внимательно слушает.

Впрочем, вру. Нет у меня никакой правнучки! И внуков нет. Да и детей тоже. А бороды длиннее трехдневной щетины никогда не было! Ну и росту в моей огромности всего пять футов с четырьмя вершками. Но кто может мне помешать продолжить сочинение историй Горюхина?! Да никто!

В общем, устроилась Матренушка на моей стариковской коленке. И только я рот открыл, чтобы изречь что-нибудь этакое, как из своей спальни – предположим, что у нее есть своя спальня, – вышла моя жена Анна, строгая-престрогая:

– Ты что ж, старый дурак, в тюрьму захотел? На дворе чать не двадцатый век, чтобы детишек безбоязненно обнимать! Сажай себе на колени такого же деда, как ты, вот его и обнимай сколько хочешь – дозволено!

– Не преувеличивай! – возражаю.

– А что такое двадцатый век? – это уже правнучка Матренушка спрашивает.

– Было время такое необычное, когда люди и целые государства не могли понять, кто они и что они есть; наше государство, к примеру, три раза наизнанку выворачивалось, царей на генсеков меняло, генсеков на президентов, а потом и… Впрочем, я тебе сейчас подробно все расскажу, через нашу горюхинскую призму, конечно, – приступил я к своей были.

– А призма что такое?

– Призма-то? Ну вообще-то стеклышко такое треугольное, с помощью которого Ньютон триста лет назад белый свет на разноцветные лучики разложил и доказал просвещенному человечеству, что белый цвет русских березок только в мозгу существует; просвещенное человечество до сих пор в изумлении радужные лучики назад сводит – свести не может. Впрочем, вы это в школе будете изучать, если, конечно, после очередной реформы физику не отменят за ненадобностью.

Но тут жена моя ненаглядная подошла и вздохнула:

– Ну пошел физиков с лириками скрещивать! Раз начал за здравие, так продолжай за упокой – рассказывай о своем житье-бытье на фоне культурных ценностей родного края! При чем тут Ньютон?

Внял резонным претензиям супружницы, начал свою повесть временных лет:

– Родился я между двумя уфимскими памятниками монументального искусства – монументом Дружбы и монументом Салавата Юлаева. Не в том смысле, что где-то посередине, в Доме-музее художника Тюлькина, к примеру, а в том смысле, что в 1966 году. К тому времени в 1965-м каменный меч дружбы уже воткнули рукояткой в подвалы взорванного в 1956-м Смоленского собора, а сорокатонный жеребец Салавата Юлаева еще не взошел чугунной поступью на Черкалихинскую гору, и сделал это только в 1967 году.

Матренушка леденец с одних молочных зубов перебросила на другие:

– Н-да! Мудрено. Где родился-то?

– Без метафор, что ли? – соглашаюсь с замечанием. – Как ни странно, в Черниковке, в роддоме № 3 на улице Кольцевой, в строении 131, в треугольнике улиц победителя тевтонских негодяев Александра Невского и улицы Свободы, у которой тогда еще был тупик, а теперь его вроде как нет, хотя кто проверял?

– А что тогда про Уфу рассказываешь?

Теперь уже я вздыхаю, жену зову на помощь:

– Аннушка, голубушка, принеси, пожалуйста, рюмочку пузатую настоечки полынной – сосредоточиться не могу.

История 2

И чего, думаю, я про свое рождение начал, сто раз уже про него рассказывал и сто тысяч раз слушал от других про их рождения – все одну и ту же банальность вспоминают с одной и той же смешной претензией на неповторимость!

Но Матренушка дернула меня за рукав и отвлекла от раздражительных мыслей:

– Деда-прадеда, а у тебя на айпаде квесты есть?

– Я, внученька, этими плоскими безобразиями не пользуюсь, у меня старый добрый стационар с большим экраном, чтобы буквы полуаршинные вмещались, и квесты мне ни к чему, я сам один бесконечный квест.

Не успела Матренушка спросить, как это я могу быть одновременно кряхтящим дедом и увлекательным квестом, а я уже ей все объясняю-рассказываю:

– Был я… ну вот как ты сейчас. И собрались мы всей семьей в гости. Меня быстро снарядили и выставили за дверь, чтобы не мешался. Надо сказать, дверей тогда не запирали – но это так, к слову. Выставили и сказали, что, как все соберутся, пойдем мы к Коле, точнее – к дяде Коле, еще точнее – к родному брату бабушки Николаю, у которого на улице Ветеринарной был свой дом под номером три с застекленной верандой, где подгулявшие взрослые родственники на наше детское загляденье весело и шумно играли в подкидного дурака. Ну а послышалось мне, что пойдем мы к Оле, к моей двоюродной сестре, которая была моей ровесницей, поэтому нам всегда было о чем поговорить, во что поиграть и из-за чего подраться. Вот я, чтобы времени не терять, и пошел к Оле, которая жила не так далеко. По пути перешел самую мощную артерию Уфы того времени – проспект Октября. Пьяных идиотов тогда ездило не в пример сегодняшним дням – все автомобили встали, пропуская маленького карапуза, деловито пересекающего дорогу. В общем, нашли меня родители часа через четыре в детской комнате милиции, преспокойненько регулирующего на милицейском полу движение из детских машинок. В другой раз шел я из детского сада домой – как-то уже говорил, что в те далекие социалистические времена даже детсадовцев одних на улицу отпускали – по дороге помог одному мальчику пыльный половик в белом снегу извалять и вытряхнуть. И так мы с ним разговорились о жизни, делах, планах и перспективах, что забыли про все на свете, – домой я пришел затемно. А дома мама заплаканная и воспитательница нашей детсадовской группы сердитая, как… ну, наверное, как собака. И стала эта воспитательница меня пытать: «Где ж ты был, маленький мерзавец?!» А я вместо того чтобы правду сказать, стал сочинять, хныкая: «В лагере гулял, тетя воспитательница». Лагерем мы называли огороженный за улицей Блюхера дырявым забором пустырь, на котором когда-то действительно был то ли пионерскийлагерь, то ли еще какой другой лагерь. А воспитательница мне: «Врешь!» Вру, конечно, но стою на своем, блея: «В лагере…» Нет-нет, как ни странно, не выпороли, даже в угол не поставили. Столько времени прошло, а до сих пор не могу взять в толк: чего сочинял-то про лагерь? Может, у нас, у тогдашних пацанов, так принято было? Как-то играли в догонялки, и мне Славка Панкратов с разгона так башкой шарахнул под глаз, что под ним сразу фонарь синий повис. И тоже все дворовые пацаны стали советовать: «Только никому не говори, что о Славкин калган ударился, дома скажи, что подъездной дверью шибануло».

– Ну и для чего ты это Матренушке рассказываешь? Она же уснула от твоей «горюхинской призмы»! – это супруга Анна строго хлопнула дверью, выйдя из своей комнаты.

Но в кармане жены снова зазвонил телефон, и она опять ушла в свою спальню разруливать далекие проблемы своих близких родственников.

Матренушка протерла маленькими кулачками заспанные глазки:

– И что дядя Коля?

– А?.. Дядя Коля-то?.. 5 апреля 1972 года дядя Коля принес своей сестре Ирине – моей бабушке – старый родительский ковер. У бабушки как раз шла большая запланированная стирка, дядя Коля немного посидел на стульчике и ушел.

В этот же вечер дядя Коля зажал в зубах сладковатое железо охотничьей двустволки, и никто больше не играл на веранде его дома в веселого подкидного дурачка.

История 3

– Обедать будешь? Я в чугунном казане, какой, может быть, только у меня одного во всей Уфе и остался, плов с бараниной приготовил, – потчую правнучку Матренушку.

– Нет, деда-прадеда, не буду я твою вредную для здоровья пищу есть, я, как и мама, йогуртом диетическим обедала, чтобы не растолстеть! – похлопала Матренушка по животу, затерянному где-то под выпирающими ребрами.

– Не боись, – говорю и добавляю шепотом: – У вас порода бабы Анны, она всю жизнь за троих ела, а так и осталась кожа да кости, – и тут же громче продолжаю: – А в контексте йогурта вспоминаются мне молочницы, что возили по нашей улице на тележках алюминиевые фляги с молоком, и были все как на подбор толстые, мягкие, белые. Возили они свои тележки рано утром перед рабочим днем, заходили в каждый подъезд каждого дома на улице командарма Блюхера и тоненьким, но всем жильцам слышным голосом пели: «Мо-оло-око-о! Ко-ому-у мо-оло-око-о?» Жильцы выбегали с алюминиевыми бидонами, молочницы мерными алюминиевыми черпаками наливали им жирное тягучее белое-белое молоко, бросали в алюминиевую тарелку желтую и опять же белую мелочь, а поднимающееся над горизонтом красно-желтое солнце играло своими лучами на флягах, бидонах, черпаках и в мелочи, конечно, тоже играло, ну а молочницы сладко жмурились, пряча смородиновые бусинки глаз в белых сдобных щеках.

Вздыхает внученька-правнученька:

– Скучно, деда-прадеда! Если у тебя квестов нет, то про приключения расскажи, баба Анна говорила, что ты был редкостным хулиганом!

– Ить! – сказал я вслух, кое-что добавил про себя и зыркнул на запертую дверь в спальню жены – откуда ей знать?! Она еще только родилась, а меня в инспекции по несовершеннолетним уже с учета сняли.

– Расскажи, расскажи, – захлопала в ладошки Матренушка.

– Чего тут рассказывать, – безвольно сдаюсь, – сначала мама – она тогда работала в недоступной для простого населения больнице Минздрава – устроила меня в недоступную для детей простого населения школу № 3 в совершенстве обучаться английскому языку. Но, видимо, уже в те годы недолюбливал я англосаксов: кроме «май-нэйм-из-юра», так ничего и не выучил. Зато все время опаздывал и очень удивлялся, когда предъявляемый мною железный, как трамвай, аргумент в виде сломавшегося на улице Цюрупы троллейбуса не действовал на Татьяну Ивановну Веселову – классная руководительница писала в моем дневнике красной ручкой: «Уважаемые родители! Ну сколько можно опаздывать?!» Иногда я, конечно, возражал, что родители не при делах, и я езжу в школу один, но это почему-то мало помогало. Потом шли записи о подлом смехе над несчастьем товарищей – Авсарагова с Воробьевым не поделили парту и в борьбе за жизненное пространство с ног до головы облили друг друга синими чернилами. Через полчаса добавлялось о пятнадцати(!) орфографических ошибках в трех(!) строчках на уроке русского языка(!) в угрожающем послании Олежке Чарковскому от имени Фантомаса – надо сказать, так увлекся сочинением, что не услышал, как грузная учительница встала из-за стола и, тяжело ступая шагами Командора, прошла через весь класс, прежде чем перехватила мою маляву. На большой перемене вписывалось, что всю эту большую перемену дрался с Науменко, а на уроке литературы дописывалось, будто Харасова поколотил просто так, как сказал бы владелец нашего родового села Иван Петрович Белкин: «По погоде». Записи шли до конца дня. В общем, окончив начальную школу из трех классов, мы все вздохнули с облегчением. Школа № 3 – оттого, что ее английской чопорности вихрастый, всегда взмыленный маленький славянский варвар угрожать больше не будет. Я – оттого, что не надо будет пилить через весь город и тратить кучу времени, которое можно пустить на такие же добрые дела и около дома. Одним словом, раскрыла для меня свои объятия доступная для всех школа номер пятьдесят четыре. И тут выяснилось, что в обычной школе уже есть свои хулиганы и я, оказывается, – что и представить было невозможно! – тоже могу получать унизительные тычки, щелчки, подзатыльники. Состоялось первое знакомство с непростой иерархией маленьких люмпен-пролетариев, неожиданно выяснилось, что твой большой кулак куда менее значим, чем небольшой кулачок пацаненка, который на ключевой вопрос «Кого знаешь?» называл Мужика, Забора, Барабана и иже с ними. Три года учебы пролетели быстро, отвоеванное место под солнцем пришлось оставить – переехали мы в ногайскую ставку, то есть поселились около Чертова городища, в сносимой под корень Старой Уфе, в ощеренной новыми серыми многоэтажками Зеленой роще. И опять, уже в школе номер пять, пришлось встраиваться в новый порядок вещей. Приходилось насильно отрывать себя от сентенций Марка Аврелия, нравственных писем Сенеки, наставлений Конфуция и лезть в подвал резаться засаленной колодой карт «по пяточку на кон» в «секу», ходить на разборки в другие дворы и с открытым ртом внимать историям вернувшихся с «малолетки» авторитетов, исписанных кривыми наколками из несогласованных предложений.