Читать книгу Убийца из детства - Юрий Григорьев - Страница 2

Он вошел во двор дома, в котором когда-то жил. Свернул в самый дальний угол, встал под высоким, еще из детства, тополем, и посмотрел по сторонам. Сама собой вспомнилась старая, тоже из детства, песня:

Да, дом тот же. А вот двор стал другим. Нет сараев с поленницами дров у каждой двери. А сарай был тогда для каждого мальчишки творческой мастерской и испытательным полигоном. Все игрушки делались своими руками. Самолеты, пистолеты, сабли, мечи, кинжалы, дротики и копья, шлемы, латы, щиты – все это вырезалось, выпиливалось, выстругивалось. Указательные пальцы мальчишек почти постоянно были перевязаны. У каждого на них на всю жизнь остались рубцы от порезов. А как здорово было зимой прыгать с сараев в сугробы! Нет теперь сараев. Мальчишки не делают себе игрушки. Все покупается.

Двор до отказа забит машинами. Только на детской площадке их еще нет, но впечатление такое, что владельцы автомобилей готовы занять и ее. Во всяком случае, паркуются уже вплотную.

А тогда машин во дворе не было вовсе. Только грузовики привозили дрова на зиму. А еще отец Леньки Беляева, он работал таксистом, приезжал иногда во двор на светло-зеленой «Волге» с шашечками на дверях. Это было еще тем событием! Вокруг машины всегда вились мальчишки. Трогали блестящие детальки, заглядывали в салон. Приходили в восторг, увидев цифры на спидометре. Она может разгоняться до 120 километров! Вот это да! Где теперь «Волги»? Кругом одни иномарки.

Он вспомнил, как однажды он с Коляном рассматривали хромированные колпаки на колесах «Волги». Обоих заинтересовал ниппель. Оглядевшись, не видит ли кто? – скрутили с ниппеля колпачок. И стали гадать, зачем в ниппеле торчит штырек? Колян нажал на него. Из колеса с шипением пошел воздух. Колян отдернул руку, но штырек почему-то застрял в глубине и не вернулся в прежнее положение. Воздух продолжал выходить. Испугались. Попытались выковырять штырек каким-то гвоздиком, но ничего не получилось. Убежали от греха подальше. Взволнованные, долго обсуждали, что же теперь будет. Уже в темноте как бы невзначай, дескать, мы здесь ни при чем, прошли мимо «Волги». Весь воздух из колеса к тому времени вышел! Договорились никому не говорить о случившемся и разбежались по домам. Утром, это было лето, каникулы, выглянули в окна. «Волги» во дворе не было.

На месте дяди Сашиной голубятни детская площадка. Горка, какая-то штурмовая лестница. Домик на курьих ножках. Песочница. Яркие краски. Тогда ничего этого не было. Вон там, слева от голубятни, росли две березки. Чей-то папа, кажется, Витьки Красина, закрепил между ними ржавую железную трубу. Так у мальчишек появился турник, на котором они и висели с утра и до темноты. Вскоре от ржавчины на трубе не осталось и следа. Руки и ноги мальчишек отполировали старую трубу до блеска. Теперь ни турника, ни берез нет.

Нет и старушек у подъезда. Раньше они всегда сидели на лавочке, судачили о том о сем да присматривали за детворой. Некоторые любили вмешиваться в мальчишеские разборки. И порой лезли не в свое дело. Особенно донимала всех бабка Соколова. До чего же вредная была старушка!

И снова пришло воспоминание. Однажды он с Коляном и Толяном сидели на бревне у голубятни, разглядывали ссадины на коленках и спорили, чьи травмы лучше. И тут появилась бабка Соколова. Прислушалась к разговору и встряла:

– Ты инвалид третьей группы, – сказала она своим скрипучим голосом, показывая на Толяна. – А у вас обоих – вторая группа.

И довольная своим остроумием, захихикала. Мальчишек разозлило, что их назвали инвалидами. Толян, самый отчаянный из троицы, показал бабке кукиш. Вечером бабка нажаловалась его родителям. И отец Толяна, не отличавшийся оригинальностью в выборе средств воспитания своего чада, стал вбивать сыну уважение к старшим многократно проверенным офицерским поясным ремнем. Было.

Мужчина тряхнул головой, отгоняя не ко времени нахлынувшие воспоминания. Подняв голову, посмотрел на два окна на втором этаже. И снова помимо воли вспомнилась песня. Уже другая:

Да, почти так и было. Только не прибегал. Потому что сам жил в этом же дворе, в доме наискосок. Там, где теперь стоит коробка из стекла и бетона и сверкает рекламой автосервиса. И окон в ее квартире не два, а три. А в остальном… Да тоже нет полного совпадения. Долго, очень долго не решался заговорить с ней. Это с Надькой-то! Которую, как и других девчонок, что дни напролет прыгали у подъезда на скакалках или играли в классики, раньше запросто мог дернуть за косу. Или не считал зазорным, как, впрочем, и другие, по дороге в школу, догнать соседку и стукнуть сверху по ее портфелю своим. Портфель в таком случае всегда выскакивал из руки жертвы бандитского налета. Иногда в лужу. А то и в грязь.

Но прошло время. Из гадкого голенастого утенка, что в короткой, едва прикрывающей трусики юбчонке прыгал перед подъездом по нарисованным на асфальте квадратам классиков, Надька превратилась в царевну-лебедя. Если бы это превращение происходило на глазах одноклассников, эффект, наверное, не был бы столь сильным. Но оно случилось во время летних каникул. И потому Надькино появление в школе первого сентября стало для одноклассников настоящим потрясением. На каникулы Надька уходила нескладным подростком, а пришла… В то лето все девочки в классе изменились. Повзрослели, оформились, но остались узнаваемыми. А Надька… Она за лето стала взрослой. Выросла сантиметров на восемь и отобрала лидерство по это части у Веры Карташевич. Что касается всего остального, всех выпуклостей и округлостей, то в этом соревновании Надька обошла других девочек на круг. Если не на два. А какие стали у нее волосы! Куда делись тощие косички, за которые и дернуть-то порой не хотелось? Теперь Надькину голову украшали роскошные русые локоны. Про лицо и говорить нечего. Высокий лоб, тонкий прямой носик, огромные, поражающие бездонной голубизной глаза в обрамлении длиннющих ресниц. Да что там говорить. Красавица. Само совершенство.

Конечно же повзрослевшие мальчишки заглядывались на нее. Те, что знали Надьку с детства, старались ей услужить, грубо говоря, прогнуться, в очевидной надежде получить в награду поощрительный взгляд или, если повезет, легкую снисходительную улыбку. Незнакомые парни не отставали. Самые смелые, самые сильные и наглые быстро оттерли от Надьки более скромных вздыхателей. Ну а совсем стеснительные, чье обожание Надьки было сравнимо с обожествлением, сами не смели даже приблизиться к ней.

«И я был одним из них!» – грустно признался себе мужчина. Знал Надьку с детства, влюбился раньше других, но оказался среди неудачников. Сколько было бессонных ночей, наполненных розовыми мечтами! Сколько стихов тогда написал! И надо признать, далеко не все были совсем уж наивными или убогими. Сколько раз стоял в подъезде своего дома, украдкой выглядывая на улицу, чтобы, как только Надька появится, выйти тоже и как бы случайно попасться ей на глаза! Поймать ее равнодушный взгляд и радоваться ему, как новогоднему подарку. А потом шагать до школы, намеренно отстав, чтобы еще и еще любоваться, как под брючками совсем по-женски колышется при каждом шаге ее кругленькая попа.

Караулил. Ходил. Смотрел. Вздыхал. А вот заговорить не мог. Хотя учился в одном с ней классе! От одной только мысли о том, чтобы близко подойти к Надьке, сказать что-то, предназначенное только для нее, пусть и нейтральное, – от одной мысли об этом холодели руки, пробивал пот, кружилась голова. Сотни раз представлял сцену, как подходил к ней и говорил что-то с виду обыденное, но в действительности со скрытым, тайным смыслом, что станет понятным только ей одной признанием в любви. Мечтал. А отважиться и сделать – не мог.

Мужчина усмехнулся, вспомнив, как однажды зимой, когда Надька заболела и не ходила в школу, написал ей письмо. Что в нем было – забылось. Осталось в памяти только, что назвал себя в том письме «раб божий». Надька ответила! Какой это был счастливый миг – держать конверт, что был в ее руках! Поднести его к губам и ощутить слабый, но такой узнаваемый, волнующий запах. Потом осторожно открыть конверт, достать сложенный пополам тетрадный лист и читать написанные ею строки. Неважно, что это были слова ни о чем. Всего лишь признательность за внимание. Важно было другое: они написаны не кому-нибудь, а ему и только ему! Написал ей еще. Она снова ответила. С каким нетерпением ждал, когда же она выздоровеет! Представлял, как Надька появляется в классе. Мальчишки и девчонки поздравляют ее с выздоровлением. Она всем улыбается. А сама взглядом ищет его. Подходит. Благодарит. Говорит, что именно его письма помогли справиться с болезнью. А после школы они идут домой рука об руку. И все ее вздыхатели, силачи и хулиганы, второгодники и ботаники, – все понимают, кому теперь принадлежит Надькино сердце.

В той песенке, что вспомнилась сама собой, когда вошел во двор, есть слова:

– Так и было! – едва слышно прошептал мужчина.

Великое, незабываемое, трогательное и нежное очарование первой любви! А Надька … Она не просто отвергла самую чистую, самую верную, самую преданную любовь. Не просто растоптала. Нет. Она надругалась над ней! Придя школу после болезни, не только не подошла. Даже не посмотрела в его сторону! А когда уже сидели за партами и она заметила, что он смотрит на нее, презрительно скривила губки и отвернулась. Но если бы только это! Она рассказала про его письма своим подругам. Со смехом. С издевкой. А те – своим соседям по партам да поклонникам. Выставила его на посмешище всему классу! Он на всю жизнь запомнил, как проходил мимо одной из ее подруг и услышал ее презрительное: «раб божий».

Много позже он понял, что как раз его робость, его стеснительность стали причиной того Надькиного взгляда, ее презрительной ухмылки, ее насмешки над горе-вздыхателем. Она оценила ту смелость и то внимание к себе, что прочитала в письмах, но она ожидала того же и наяву. А он не посмел даже приблизиться к своему божеству. Потому и заслужил презрение и насмешку.

Но главное всё же не это. Было еще одно, связанное с Надькой неординарное событие, которое навсегда развеяло юношеские представления о высокой и чистой любви. В один из дней во всех углах школы парни из старших классов шепотом передавали друг другу невероятную новость: вчера Чушкин лишил Надьку девственности. Он сам с подробностями рассказал об этом друзьям.

Мужчина вспомнил, что когда эта новость дошла и до него, он окаменел. Как она могла? Ладно бы, кто-то другой. Но Вася Чушкин. Он же дебил! Он же двух слов связать не может. Он до седьмого класса не знает, как пишутся «жи» и «ши»! Он не прочитал ни одной книги! У него речь, как у неандертальца. Гортанные звуки и не более. Понять, что он говорит, невозможно. Да, он высокий и сильный. Когда это волосатое чудовище, набычившись, идет по коридору школы, все парни прикрывают руками живот. Потому что знают: ни с того ни с сего Вася может со всей дури ударить любого кулаком. Чтобы потом с идиотским смехом любоваться тем, как у жертвы перехватило дыхание и она скрючилась у стены, хватая ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. И вот этому недоноску Надька отдалась. Не могла Надька влюбиться в Чушкина. Значит, любовь для нее – ничто. Не могла потерять голову. Значит, все дело в похоти и прихоти. Надькин поступок разрушил волшебное очарование первой любви. Его любви! Кто восхищался ей и страдал, кто, придя из школы, торопил наступление нового дня, потому что он сулил встречу с ней! Кто тайно и нежно любил ее.

Мужчина тряхнул головой, отгоняя назойливые воспоминания. «Хватит! – мысленно сказал он сам себе. – Ты все обдумал, все решил. Время разбрасывать камни и время их собирать. Пора Надюше получить то, что заслужила. Ответить за подлость, предательство, цинизм. И ничего изменить уже нельзя».

Мужчина вышел из тени и подошел к дому. Вместо деревянной, скрипучей и обшарпанной двери, подъезд украшает теперь железная, с кодовым замком. Смотрится это, как модная шляпка на голове столетней развалины. Но главное – все эти антитеррористические изыски совершенно бесполезны. Дверь распахнута.

Он шагнул вовнутрь. Полумрак. Лампочки в патроне нет. Свет уличного фонаря едва пробивается в подъезд сквозь крохотное, покрытое пылью и паутиной оконце лестничной площадки. Когда он стал подниматься по кривым деревянным ступенькам, те жалобно застонали. Чувствуют, отметил он про себя.

Он не боялся, что его может увидеть кто-то из тех, кто его помнит. Узнать в дородном пятидесятилетнем мужике того мальчишку невозможно. Да и не осталось здесь никого, кто жил тогда. Специально наводил справки. Одна только Надька вернулась жить в дом детства.

Остановился перед обитой облезлым дерматином дверью. Глазок подсвечен изнутри горящим в коридоре светом и смотрит пристальным, немигающим взглядом. Мужчина усмехнулся. Была первой красавицей школы, – а живет в таком гадюшнике!

Рука потянулась к звонку. Указательный палец коснулся кнопки, но не нажал ее. Последняя возможность отступить! Отказаться от задуманного! Плюнуть на все: да гори оно огнем! Пусть все останется, как есть! Ведь ничего не изменить! Подобно джину из сказки, зло выпущено на свободу и теперь никакими ухищрениями его не вернуть обратно. Прошлось по надеждам и мечтам, словно испачканный и перегретый утюг по выстиранной и высушенной рубашке. И теперь уже не избавиться от оставленных им грязных пятен и рыжих подпалин. Так не лучше ли смириться? Не простить, но забыть? Не пытаться отобрать судейскую мантию у Судьбы. Или у Бога. Если он есть. Как пел Высоцкий: «Пусть жизнь рассудит! Пусть жизнь накажет!»

Указательный палец мужчины гладил кнопку звонка, а сам он опустил в задумчивости голову. «Надо или нет? Надо! Никто не знает, что я приговорил Надьку к смерти. Никто и никогда не поймет причины случившегося».

Мужчина тряхнул головой! Да что же это такое! Воспоминания, будь они прокляты, не дают покоя. Лезут в голову в самые неподходящие мгновения. Ведь все решено! Давно обдумано и взвешено. Это все внутренний голос. Как же он меня достал!

Всю жизнь следит за каждым шагом. Не дает забыть про грехи, ошибки и постыдные поступки, что случались в жизни. Не позволяет забыть не только то, что хотя бы кто-то знает и может некстати напомнить. Чтоб пристыдить. Или унизить. Или. … Да мало ли еще зачем. Нет! Он не разрешает выбросить из памяти даже то, о чем не знает никто. Что так хочется забыть навсегда! А чего стоит его иезуитская извращенность! Всегда объявляется некстати. Последний раз приходил два дня назад ночью.

Мужчина вспомнил, как перевернул тогда подушку холодной стороной вверх и ждал, когда придет желанный сон. А он … Что этот подлец, голос, сделал? Ни с того ни с сего зажег в дремлющем уже мозге воспоминание о той драке с Васей перед кабинетом химии. Собственно, драки не было. Было избиение. Чушкин, сильный и поднаторевший в силовых единоборствах без правил, бил и приговаривал: «Ты понял, за что?» Мужчина заново увидел, как беспомощно съежившись у стены, закрывался от могучих кулаков, не смея ударить в ответ. Не отважился выйти из драки пусть и в кровь избитым, но победителем. Вася про это, конечно, давно уже забыл. Те, кто это видел, и те¸ кто не видел, но знал, тем более. Уже верилось, что этот постыдный эпизод жизни навсегда похоронен под многими тоннами дней, лет, событий. Но голос напомнил. Зачем? А затем, чтобы увидеть, как его жертва вздрогнула. Скрипнула зубами. Чтобы услышать ее невольно вырывающийся из груди протяжный, полный стыда и боли стон. Чтобы стон этот разбудил жену. Чтобы она испуганно спросила: что с тобой?

«Всю жизнь внутренний голос следит за мной, – грустно подумал мужчина. Как говорит молодежь, пытается строить. И нет никакой возможности избавиться от его назойливого и раздражающего присутствия. Но теперь с ним будет покончено! Навсегда! Надо сделать то, что задумал!» О чем голос знал, но отмолчался. Потому что он думает, что просто зафиксирует то, что станет для мужчины избавлением от прошлого, чтобы потом терзать своего хозяина еще и этим воспоминанием. И просчитается! Потому что станет соучастником того, что случится. А соучастие наказуемо!

«Так что придется тебе, мой назойливый спутник, признать поражение, – мысленно сказал голосу мужчина. – И оставить меня в покое. Навсегда!»

Он решительно надавил на кнопку. За дверью раздалось кудахтанье, которое извращенный ум изобретателя звонка посчитал трелями соловья.

Потом из квартиры послышались шаркающие шаги. Свет в глазке потух. Секунды тянутся как вечность. Брякнула цепочка. Наконец повернулся ключ, и дверь распахнулась. Бледное, настороженное лицо над натянувшейся цепочкой.

– Привет, Надька! – бодро произнес мужчина. – Шел мимо, смотрю – в твоих окнах свет горит. Дай, думаю, зайду. Пустишь?

– Питон… – удивленно проговорила женщина.

На Надьке были надеты джинсы и бледно-розовая полупрозрачная блузка, сквозь которую просвечивал бюстгальтер.

– На чашку чая пригласишь? – спросил мужчина и одарил одноклассницу беззаботной улыбкой.

Но Надька не приняла его игривый тон:

– Ты каким ветром здесь? – спросила она так, словно не верила своим глазам.

– Я же сказал. Шел мимо, увидел свет. Так пустишь?

– Вот уж кого не ожидала, так тебя, – призналась Надька и вздохнула. – Ну, заходи, раз пришел.

Она впустила гостя, закрыла за ним дверь. Мужчина наклонился, чтобы снять туфли.

– Тапочки вон там! – показала под табурет Надька. – Ванная, знаешь, где. В такой же квартире жил.

Она прошла вперед. Питон сбросил туфли и сунул ноги в мягкие белые тапочки, явно привезенные из турецкого отеля. По пути на кухню зашел в ванную. Да, отметил про себя, точно такая же каморка с газовым нагревателем была и в родительском доме.

– Как это мне знакомо! – сказал Питон, оказавшись в кухне. – Все как было и у нас. Только вот здесь была печка.

– Печки давно уже сломали, – ответила Надежда. – Да ты садись. Рассказывай.

– Что рассказывать?

– Как в нашем районе оказался. От любовницы идешь?

– Обижаешь! Я примерный семьянин!

– Все вы примерные! Пока не поманишь. Тут же крыша съезжает.

– Ты сегодня не в духе?

– Я всегда в духе! – вяло ответила Надька. – Чай будешь?

– Так на него и напрашивался…

Надежда включила чайник. Поставила на стол симпатичные фарфоровые чашечки. Сахарницу.

Питон молча наблюдал за одноклассницей. Время не пощадило ее. Пополнела. Немного сутулится. Мочки ушей оттянуты тяжелыми сережками. И морщинки. На шее и перед ушами. Глубокие складки около рта. Все, что как ни старайся, выдает возраст. А Надька, это видно, пытается бороться с неизбежным. Волосы недавно покрашены, предательской седины у корней не видно. Прическа сделана. Гостей не ждала, но блузка новая, не из дешевых и не слишком подходит для того, чтобы в одиночестве коротать вечер перед телевизором. Аккуратный, сдержанный макияж. Но все эти усилия тщетны. Яркая помада не может скрыть поперечные складки на губах. Никакие кремы, Питон видел их и в прихожей, и в ванной, не помогают вернуть коже былые блеск и эластичность. Никакими мазями не убрать с кистей пигментные пятна. Возраст берет свое.

– Что, постарела? – спросила Надежда, поставив на стол симпатичные розеточки.

– Правду сказать? Или соврать?

– Да как хочешь, – равнодушно ответила Надежда. – Я и сама знаю, что не молодею. Впрочем, как и ты.

– Да нет. Хорошо выглядишь. Многие в твоем возрасте уже старухи. А ты еще – хоть завтра на подиум.

– Ладно, болтать-то, – равнодушно ответила Надя, не поддаваясь на примитивную лесть. – Какое варенье будешь? Могу предложить крыжовник, клубничку, малину.

– Давай клубнику. Крыжовник с детства не люблю. С тех пор, как рассказ Чехова проходили. Так и называется: «Крыжовник».

– Что-то не помню.

– Про чиновника, который мечтал в конце жизни сидеть на веранде собственного дома и есть варенье из крыжовника со своего участка.

– Все равно не помню.

– А я помню! Нам еще внушали, что такая цель жизни недостойна советского гражданина. Что мечтать о таких мелочах – мещанство. Вспомнила?

Надежда отрицательно покачала головой.

– Да как же! – возбудился Питон. – Ты еще у доски отвечала. Помнишь училку, что вела у нас литературу? Ну, та, худая, веснушчатая, в очках. Как ее звали то? Мария … Павловна … Нет! Петровна! Мария Петровна!

– Да не помню я!

– Я на первой парте сидел. Ты как раз передо мной стояла.

– Ну и память у тебя, – равнодушно заметила Надежда, разливая по чашкам чай.

– Память у меня собачья, – признался Питон. – Помню все. Даже то, что надо бы забыть к чёртовой матери. Помнишь, как в седьмом классе металлолом собирали? Я и Генка притащили канализационный люк. Сняли, дураки, с колодца в каком-то дворе. Чтобы за один раз выполнить норму. Ты подошла к нам. И приказала унести обратно. Пока кто-нибудь не свалился в колодец и не убился. А ветер сильный был. Ветром тебе задрало и пальто, и юбку. Я помню, на тебе были коричневые вигоневые рейтузы.

– Глупости! – фыркнула Надежда.

– Сейчас такие не носят! – не мог остановиться Питон. – А запомнил я это потому, что ты же была первой красавицей! И такой конфуз. Впрочем, ты нисколько не смутилась.

– А чего тут смущаться-то? – пожала плечами Надежда. – Я же не голая была. И не в рванье каком. Ладно, хватит обо мне. Ты не ответил, как в наших краях оказался.

– Случайно. А ты? Одна живешь? И почему здесь?

– Дочь замуж вышла, – нехотя ответила Надежда. – Молодежь жить в этой халупе не пожелала. А я с ними жить не могу. Двум хозяйкам в одной кухне не ужиться. Отдала им свою квартиру. Себе дом строю. Эту халупу – ни сдать, ни продать.

– Работаешь?

Надежда слизнула с ложечки варенье и с прищуром посмотрела на Питона:

– Ты только что говорил, что у тебя память собачья, – негромко сказала она.

– Говорил… А что?

– А то! – Надька отбросила ложечку. – Спрашиваешь то, что и так знаешь. Ты же был на последней встрече!

– Так ведь год прошел! Да и не говорила ты тогда о себе. Так чем на кусок хлеба зарабатываешь?

– Мозгами. Надоело все! Миллионера ищу!

– И как? Есть на примете?

– Насчет миллионеров врать не буду. А так… Женихов хватает.

При воспоминании о женихах на губах Надьки заиграла лукавая улыбка:

– Меня дочь зарегистрировала на сайте знакомств. Шарюсь там. Недавно немец один руку и сердце предлагал. Но сначала, говорит, приезжай погостить. Надо же проверить друг друга в постели.

– Поедешь?

– Нет, – дернула головой Надька. – Не хочу его расстраивать. Нашел, с кем в постели соревноваться!

Эти слова больно резанули слух Питона. Значит, все, что мне рассказывали про нее, правда, подумал он. Нимфоманка.

Звонок мобильного телефона заставил Питона вздрогнуть.

– Извини! – сказала Надежда и вышла их кухни.

Питон напряг слух. О том, что Надежде могут позвонить, он не подумал. Если звонит кто-то из тех, кто его знает, она может сказать, что он сейчас у нее. Если кто-то другой, но она проскажется, что у нее в гостях друг детства, тоже плохо. Тогда придется уходить.

Мужчина напряг слух, но Надька прикрыла дверь в комнату, и он не мог разобрать ни слова. Только понял, что она что-то надиктовывает. При этом голос звучит совершенно спокойно.

– Дочка звонила! – ответила Надежда на немой вопрос гостя, вернувшись в кухню. – Рецепт моего фирменного пирога спросила. Так на чем мы остановились?

– Что ты жениха за бугром ищешь, – напомнил Питон.

– Да не ищу! – вяло махнула рукой Надежда. – Здесь хватает! Так… Поддразниваю мужиков.

– Но если попадется достойный, поедешь к нему?

– Все может быть, – философски ответила Надежда. – Зарекаться не буду.

– А почему ты с мужем рассталась?

– Послушай! – возмутилась Надежда, вскинув ресницы. – Ты чего мне в душу лезешь? Нарисовался, черт знает, зачем и откуда, и теперь допрос устраивает.

Питон виновато улыбнулся. Но Надежда уже взяла себя в руки.

– Извини, – спокойно сказала она. – Но твои вопросы … Женщины не любят отвечать на такие. Женское сердце – хранилище любовных тайн. Посторонним туда вход запрещен!

– Я не спросил ничего особенного. Замуж выходят или по любви, или по расчету.

– Еще по залету! – со смехом добавила Надежда, к которой вернулось хорошее настроение.

– Ага! – засмеялся Питон. – А ты?

– Ох, и зануда же ты! – вздохнула Надежда. – Про таких говорят, что им проще дать, чем объяснить, что не можешь.

– Да не надо ничего объяснять. Скажи только, ты знала, что я был в тебя влюблен?

– Да в меня все были влюблены! – воскликнула Надежда.

Ее лицо осветилось каким-то внутренним светом. На короткий миг Питону показалось, что перед ним сидит не сегодняшняя, основательно потрепанная жизнью, пресытившаяся плотскими наслаждениями Надежда, а та Надька, что из детства: юная, сказочно красивая, невинная. Но только на миг.

– А письма? Помнишь, я писал тебе письма? – продолжал допытываться Питон.

Надежда наморщила лобик.

– Кажется, что-то было, – неуверенно ответила она. – Нет, не помню. Ты что, куда-то уезжал?

– Ты в ту зиму долго болела, – хмуро пояснил Питон. – В школу не ходила. Я стал писать тебе. Ты отвечала. Даже фотографию прислала. Три на четыре.

– Не помню, – снова покачала головой Надежда. – Ты какой-то невидный был.

– А Чушкин был видный?

Улыбка Надежды мгновенно растаяла. На смену ей на ее лицо, как роса на стекла очков, когда приходишь в тепло с мороза, набежала тень настороженности и подозрительности. А то и злости.

– Чего это ты Чушкина вспомнил? – хрипло спросила она.

– Ты сказала, что я был невидный, – простодушно пояснил Питон. – А Чушкин в школе был одним из самых приметных. Высокий. Сильный.

– Дурак он был! – зло оборвала гостя Надежда. – Высокий и сильный дурак. К тому же болтливый, как баба базарная.

«Значит, правда», – отметил для себя Питон.

– Ладно! – на лицо Надежды снова вернулась улыбка. – Давай оставим воспоминания! Таня Рыкова тебе звонила?

– Насчет встречи? Звонила.

– Придешь?

– Собираюсь. А ты?

– Не знаю, – вяло ответила Надежда. – Вообще-то я ни по ком не соскучилась.

– При чем здесь соскучилась? Так, встретиться. Пообщаться. Рассказать о себе. Послушать о других.

– Мне сплетни не интересны! – оборвала его Надежда.

Из глубины квартиры донеслась трель мобильного телефона. Надежда чертыхнулась. Поднимаясь, подмигнула: дескать, не скучай! – и вышла.

Снова ушла в комнату. Как и в первый раз, прикрыла за собой дверь. Питон снова насторожился. Звонки, будь они прокляты! Из-за них весь план может рухнуть!

Внутренний голос почувствовал его колебания:

– Еще не поздно уйти! – прошептал он.

– Отстань! – тряхнул головой Питон. – Не мешай слушать!

В этот раз Надька говорила намного громче. Да и разговор, в отличие от предыдущего, был ей неприятен.

– Блин! – раздраженно чуть ли не выкрикнула Надежда. – Я же Хряку все объяснила! Можно сказать, разжевала и в рот положила… Ладно, Джонни! Не кипятись. Сейчас я все разрулю! Звоню этому болвану.

В разговоре с тем, кого Надежда только что презрительно называла «Хряк» и «болван», она была уже совсем другой. Куда делись злость? Недовольство? Раздражение? Ни намека! Надежда мурлыкала, словно влюбленная кошечка:

– Котик! Ну почему ты такой тупой? Ты зачем звонил Джонни? Я же говорила тебе: что бы ни случилось – сразу звони мне и только мне! Ладно! Не извиняйся. Езжай за Лялькой! Пулей!

– Пошли домой, – снова предложил внутренний голос.

Питон скрипнул зубами, сжал кулаки.

– Нет! – проговорил он сквозь зубы. – Теперь уже нет!

В следующем разговоре Надежда снова изменилась: стала властной, не терпящей возражений повелительницей:

– Привет, моя сладкая! У нас опять аврал! Собирайся! Машина за тобой уже едет.

Надежда вернулась в кухню, виновато улыбнулась:

– Извини! Кое-какие заморочки в делах.

Питон облизал пересохшие губы, потом поднес чашку с остывшим чаем к губам, сделал глоток. Только после этого понимающе кивнул и осведомился:

– Чем все-таки занимаешься? Или секрет?

– Да нет секрета! – махнула Надежда рукой. – Так, по мелочи. Утоляю людям жажду. Свежевыжатыми соками. Еще чаю?

Гость молча кивнул и снова облизнул губы. Надежда повернулась к плите. Питон быстро поднялся со стула и шагнул к ней. Крепко обхватил тонкую шею руками и резко поднял женщину над полом. Он почувствовал, как под пальцами что-то хрустнуло. И в тот же миг тело Надежды обмякло. Питон подержал ее на весу еще некоторое время, потом осторожно опустил на пол.

– Вот и все! – прошептал он.

Постоял несколько секунд над распростертым на полу телом. Круто повернулся и прошел в ванную. Посмотрел на себя в зеркало. Ополоснул лицо, вымыл руки, вытер их полотенцем. «Следаки будут искать биологические следы преступника, – подумал он. – Во всяком случае, в фильмах они где только их ни находят. На полотенце-то вряд ли что найдут. А вот кухню надо посмотреть внимательно».

Две чашки, две розеточки с вареньем. На краю чашки, из которой пила хозяйка, остались следы губной помады. Не надо быть Ватсоном, чтобы понять, что хозяйка была не одна. И что она знала своего гостя. С незнакомцами чай не пьют.

Впрочем, кто сказал? Дамочка она, царство ей небесное, одинокая. Не юная, но и не старуха. Это дело любила. Так что необязательно у нее был давний знакомый. Вполне могла пригласить на чашку чая мужика, которого недавно, а то и только что сняла. Это Ватсону придется учитывать.

Он остановился над распростертым на полу телом. Надежда лежала на животе, голова была обращена к Питону затылком, словно она не хочет видеть того, кто лишил ее жизни. Или … не хочет, чтобы убийца видел ее мертвое лицо.

Внезапно в его животе холодным и липким комком слизи возник страх. Слюнные железы с нудной, тягучей болью выбросили в рот кислую слюну. С гримасой отвращения он проглотил ее. Желудок судорожно дернулся. Питон с трудом подавил приступ рвоты. А рот уже снова наполнился. Питон непрерывно глотал кислую слюну, что била во рту неистощимыми фонтанами, но рот тотчас наполнялся снова. Он снова и снова глотал, а слюна все била и била. Это продолжалось не больше минуты, но Питону они показались вечностью. Наконец запасы слюны иссякли, и он смог перевести дух. На ватных ногах прошел в ванную. Попил из крана, снова осмотрел себя в зеркало, еще раз умылся.

Перед тем как уйти, еще раз заглянул в кухню.

– Ну что, Шерлоки и Ватсоны, – прошептал он. – Ищите! И обрящете! Если ума хватит!

Он уже переступил порог квартиры, когда в его голове громко прозвучали заставившие вздрогнуть слова:

– Ну вот, ты и стал убийцей! – сказал внутренний голос.

– Мы! – поправил его Питон.