Читать книгу Убийца из детства - Юрий Григорьев - Страница 3

Журавлев вышел на балкон номера и с высоты пятнадцатого этажа смотрел на раскинувшийся под ним город детства. Наконец-то его давняя мечта сбылась!

Он мечтал об этой поездке много лет. Не единожды заговаривал об этом с супругой. И каждый раз сталкивался с абсолютным непониманием.

– Чего тебя так тянет туда? – подозрительно щурилась жена, как только он заикался о том, что хочет навестить тревожащие его память места. – Там ни родных, ни друзей, ни могилок родительских. Что тебе там делать?

Она не высказывала свои подозрения вслух, но Журавлев понимал: не исключает супружница, что у него в городе детства кто-то есть. Смешно!

– Пойми, я там вырос, – пытался объяснять ей Журавлев. – Самые первые мои воспоминания связаны именно с ним. Там я научился ходить говорить, писать и читать.

– Там я впервые сходил по бабам, – продолжала за него супруга.

– Дура! – срывался Журавлев. – У тебя одни только бабы на уме!

– Радуйся, что не мужики! – язвила жена.

Как правило, на этом очередная попытка получить от любимой жены агреман заканчивалась.

Попытка заканчивалась, но мечта побывать в городе детства не ослабевала. И через некоторое время все повторялось.

Капля камень долбит. Настал-таки день, когда Ирина согласилась отпустить мужа на побывку в детство. В тот день он вез жену на работу, а из приемника звучала песня Анжелики Варум:

– Видишь, ей тоже хочется, – сказал тогда Журавлев.

– А почему меня не тянет? – вдруг спросила супруга. – Никогда не тосковала по своему поселку. Никогда и мысли не было съездить туда. Почему?

– Потому что твоего поселка давно уже нет. – Резонно заметил Журавлев. – Некуда тебе ехать.

– Твоего дома в том городе тоже наверняка нет! Если не снесли, то сам развалился от ветхости!

– Нет! – грустно согласился Журавлев. – Но там много других мест, которые мне дороги. Да и из знакомых кто-то остался. Одноклассники, например.

– Столько лет ни с кем не контачил, а тут вдруг затосковал по соседке по парте, – не удержалась Ирина.

– А еще хочется увидеть, каким стал теперь город! Ведь изменился за эти годы! – ответил Журавлев, оставив без внимания язвительную реплику супруги.

– Откуда ты знаешь?

– От верблюда! – ответил ей Журавлев.

Как ни странно, но именно это «от верблюда» оказалось правильным поворотом разговора. Супруга не обиделась, не надула губы, а задумалась. И неожиданно для Журавлева сказала:

– Если так уж тоскуешь по своему городу, съезди. Посмотри. Убедись, что он больше не твой. И поймешь, что я была права. Невозможно вернуться в прошлое. Потому что оно есть только в памяти.

Вот так, к полной неожиданности Журавлева, он получил наконец желанное благословение. В тот же день, пока жена не передумала, забронировал по Интернету номер в гостинице со звучным названием «Якорь». В центре города. В его молодости такого отеля в городе еще не было. Купил билет. И теперь приехал.

Он смотрел с балкона на раскинувшийся перед ним город и вдруг осознал, что вместо радости испытывает одну только грусть. Сколько раз, еще до того, как получил заветное разрешение, он представлял, как выйдет из самолета и почувствует, что на родине даже воздух другой. Когда самолет только подлетал к аэропорту, когда вывалился из облаков и внизу открылись улицы и дома, он ощутил в груди сладкую, трепетную нежность. Хотя с высоты не узнал ни одного дома, ни одной улицы. И даже встревожился: а туда ли он летит? Только с детства знакомый изгиб реки успокоил: это он, мой город!

Но едва Журавлев вышел из самолета, как стал понимать, что город ему больше не принадлежит. Здание аэропорта другое. Не то, из которого он улетал после учебы. То, старое здание, с забавной стеклянной кабинкой диспетчеров на крыше, чем-то похожей на голубятню, стояло на своем месте, но по запыленным окнам было понятно, что теперь оно используется по другому назначению. Если вообще используется. А не дожидается сноса.

А вот говор коренных горожан не изменился. Все тот же, протяжный, с возрастающими к окончаниям предложений интонациями.

– Куда едем-то? – весело спросил его разбитной таксист из числа аборигенов.

– В «Якорь».

– Поехали!

И под ревнивыми взглядами конкурентов, упустивших добычу, повел Журавлева к машине.

По дороге в гостиницу Журавлев смотрел по сторонам и окончательно убедился, что от старого, до боли знакомого ему города осталось не так уж много. И дома, и улицы – все стало другим. За полчаса, что такси везло его в отель, он узнал только комплекс зданий областной больницы. И все! Деревянные избушки с резными наличниками промелькнули за окном такси только на окраине. Весь центр застроен современными зданиями. Сплошь разноэтажными. Блочными и монолитными. Все не похожи один на другой. Отделенные друг от друга стекляшками торговых центров.

Но настоящий шок Журавлев пережил, когда они выехали на главный проспект города.

– Это что? Ленинский? – спросил Журавлев таксиста, с трудом угадав проспект.

– Так ведь это Рождественский! – ответил таксист. – Ленинский-то он раньше назывался!

– А где рельсы? – еще больше удивился Журавлев. – Ведь тут ходили трамваи!

– Так нет трамваев-то! И троллейбусов нет. Давно уже. Лет семь, наверное.

Журавлев ошарашенно хлопал глазами. Трамвай был одной из достопримечательностей его города. Можно сказать, его визитной карточкой. Наравне с обилием огромных лесовозов на реке. Он помнил, что когда еще не ходил в школу, по рельсам, громыхая на стыках, резво бегали старые, красного цвета фанерные вагончики. Их двери всегда были открыты. Собственно, дверей не было. Зимой вагончики продувались лютым северным морозом насквозь. Внутри вагона, под потолком, тянулись блестящие трубы со свисающими с них кожаными петлями. Потом на смену старым и холодным вагонам пришли другие. Уже с дверьми. В этих вагонах у кондуктора был специальный рычаг. Когда он его поворачивал, двери с шипением закрывались или открывались.

Журавлев вспомнил, как однажды шел из школы и навстречу ему попался куда-то спешащий Сашка Боданин.

– Меня кондукторша трамвая попросила помогать ей, – возбужденно похвастался Сашка. – Открывать и закрывать двери, когда она будет уходить в другой конец вагона.

Расцвел улыбкой счастливого победителя лотереи и довольный впечатлением, которое произвел на сверстника, помчался дальше.

Потом появились еще более новые трамваи. Теплые. Двери в них открывал и закрывал вагоновожатый. Он же объявлял остановки. Поставили билетные кассы, и надобность в кондукторах отпала. Их не стало. А теперь не стало и самих трамваев.

Журавлев учился в третьем или четвертом классе, когда среди мальчишек началось массовое увлечение солдатиками. В то время их фигурки не продавались, приходилось лепить воинов из пластилина. Чтобы вооружить своих героев, мальчишки клали на трамвайные рельсы гвозди. Тяжелый трамвай расплющивал гвоздики, превращая их в оружие. Если гвоздик был прямым и длинным, получался меч, которым можно было вооружить тевтонского рыцаря. Если гвоздик был коротким, то получались мечи римских легионеров. Чтобы вооружить саблей турецкого янычара, гвоздик, перед тем как положить на рельс, надо было изогнуть. Может быть, потому и убрали трамваи, что сегодняшним мальчишкам нет нужды самим делать оружие для воинов игрушечных армий?

Отказ от трамваев хотя бы как-то можно понять. Шумные. Неторопливые. Но троллейбусы!

Троллейбусы были дороги Журавлеву, потому что сыграли в его жизни очень значимую роль. Их семья жила на окраине города. В районе, который неофициально именовался Шанхай. Финские щитовые домики, по четыре однокомнатных квартиры в каждом. Из удобств: свет да радио. Туалет «свободного падения». Печка. За водой надо идти на колонку без малого полкилометра. В то время почти все в городе уже жили пусть и в деревянных домах, но с водопроводом и ваннами, а кое-кто и с газовыми плитами. У Журавлева из этих благ цивилизации не было ничего. Как он страдал от этого! По этой причине, из-за убогости жилья, в котором на девяти квадратных метрах ютилась семья из пяти человек, он никогда не приглашал домой сверстников. Когда бабушка заболела и до самой смерти не вставала с постели, крохотная кухонька в их квартире стала и больничной палатой, и бабушкиным туалетом. Ну как можно позвать друзей в дом, где места свободного нет? Где крохотная кухонька – она же столовая, прихожая и туалет? Пришел однажды комсомольский патруль. Посмотреть, в каких условиях живут ученики школы. У всех ли есть письменный стол и школьный уголок. Была в седьмом классе такая фишка. Дальше порога не прошли. Пулями вылетели из пропахшего умирающей старушкой жилья.

Журавлев вспомнил, как по Шанхаю пронесся слух, что на месте их городка будут строить троллейбусный парк. Поначалу в это не верилось. Уж слишком невероятно. Ведь в таком случае всем дадут квартиры в благоустроенных домах. С горячей и холодной водой, с ваннами и теплыми туалетами, с газовыми плитами и, может быть, – чем черт не шутит? – с телефонами! Разве такое может быть? Потом на переулках Шанхая появились рабочие и стали бурить скважины. Жители Шанхая спрашивали у рабочих: что ищете? Уж не алмазы ли? Как раз тогда в области обнаружили месторождение алмазов. Бурильщики шутку поняли, но ответили серьезно: проектировщикам нужны данные о грунте. Чтобы построить здесь троллейбусный парк. Вот тут люди поверили, что они выберутся из убогости. Но прошло еще долгих три с лишним года, пока всем действительно дали жилье. Да не где-нибудь у черта на рогах, на Выселках, а в новом, самом перспективном районе города. В Привокзальном. И вот теперь оказывается, что троллейбусы, которым Журавлев по гроб жизни благодарен за то, что вытащили его семью из убогости быта, не продержались в городе и пятидесяти лет.

К тому, что «Якоря» при нем не было, что отель появился уже после того, как он уехал на учебу, Журавлев был готов. Но вид с балкона стал для него настоящим потрясением! Невозможно узнать ничего!

Когда первое оцепенение прошло, Журавлев начал соображать, что не все так уж и плохо. Кое-что, значимое и узнаваемое, все-таки осталось. Например, лента реки с ее изгибами и поворотами. Мосты на ней. Телевышка никуда не делась. Стоит там же, где и была. Вот по этим приметам он и попытался сориентироваться в новом для себя городе. И очень быстро запутался. Что за купола сверкают тут и там? Храмы построили? Так много? На каких же это улицах? Нет, с балкона ничего не поймешь.

Журавлев вернулся в номер. А уже через пятнадцать минут вышел из отеля на первую прогулку по городу детства. И только оказавшись на широкой улице, среди спешащих по своим делам горожан, Журавлев признался себе: не только тоска по ушедшему детству влекла его сюда. Была еще одна причина. Тайная и важная. Алька. Его по-настоящему первая любовь.

Они познакомились зимним вечером на остановке автобуса. Было темно и тихо. На землю, медленно кружась, падали невесомые снежинки. Журавлев ждал на остановке свой автобус, когда увидел ее. Невысокая и стройная. Зимнее пальто со скромным меховым воротничком. Вязаная шапочка. Недорогие, явно не импортные сапожки. Вязаные варежки. Она стояла чуть в стороне. На ее лицо падала тень, разглядеть его черты было невозможно, но Журавлев почувствовал, что девушка очень красивая. А еще – скромная и робкая. Интересно, куда она едет? – подумал тогда Журавлев. К остановке подходили нечастые в это время автобусы, садились и выходили немногие пассажиры. Каждый раз Журавлев ждал, что девушка сядет в очередной автобус, уедет, и он никогда больше ее не увидит. Но всякий раз, когда отъезжал очередной автобус, оказывалось, что это не ее маршрут и она не уехала. И тогда Журавлев решился.

– Ты какой маршрут ждешь? – спросил он, подойдя к девушке.

– Второй, – ответила одна, подняв на парня огромные глаза.

– А тебе куда?

– На Нестерова.

– Пошли пешком? – предложил Журавлев. – Я тебя провожу!

Она согласилась. Так они познакомились. Оказалось, что зовут ее Аля, она в этом году заканчивает школу, будет поступать в педагогический. На какой факультет – еще не решила. Может быть, русский язык и литература. А может быть, иняз.

Они шли по тихим пустым улочкам и разговаривали. Пока шли до ее дома, Журавлев узнал, что живет Аля с мамой в маленькой комнате. Что у нее есть старший брат. Он уже женился и живет отдельно, но в этом же доме. Что ее мама работает в гостинице.

На маленькой улочке, у дырки в деревянном заборе, когда-то здесь была калитка, Аля остановилась.

– Вот мой дом! – сказала она, показывая на древний домик во дворе. – Спасибо, что проводил.

– Давай уж до крылечка дойдем, – ответил Журавлев.

Аля согласилась, и они вошли во двор.

– Моя комната вон там, – просто сказала Аля, показывая на маленькое оконце под крышей, из которого лился желтоватый свет. И виновато улыбнулась, словно извиняясь, что живет в столь непривлекательном жилище.

Журавлев мгновенно представил крохотную, с низким, с пересекающими его балками потолком, со скрипящим при каждом шаге полом и звякающей при этом в древнем буфете посудой.

– У нас, конечно, тесновато, – сказала Аля, словно отвечая на вопрос Журавлева. – Но ничего! У меня есть в комнате свой уголок. И сплю я теперь на диване. А когда брат жил с нами, мне стелили на сундуке. Представляешь?

И засмеялась. Журавлева, который хорошо знал, что такое теснота и нищета, рассказ Альки не удивил и не испугал.

Они встречались каждый день. Просто бродили по улицам. Иногда ходили в кино. Чем больше Журавлев узнавал Алю, тем острее понимал, до чего же она хороша! Не только внешне. Душа у нее была глубокая, светлая и чистая.

После прогулки Журавлев провожал Алю до крылечка, и они подолгу стояли на улице, потому что обоим не хотелось расставаться. В один из вечеров, когда они вот так стояли у крылечка, отворачиваясь от пронизывающего ветра, на улицу вышла средних лет женщина.

– Ты чего мою девку морозишь? – с напускной строгостью в голосе спросила она Журавлева. – Простудишь!

И так же строго добавила, уже обращаясь к Альке:

– Веди кавалера в дом! Чаем напои! А то так промерзнет, что не придет больше!

– Моя мама. – Негромко сказала Аля, проводив женщину взглядом. – На работу ушла. У нее сегодня ночная смена.

Подняла голову, посмотрела в лицо Журавлева своим необыкновенно чистым взглядом:

– Если хочешь, можем зайти. Чаем угощу.

Эти слова, простодушно прозвучавшие тогда из Алькиных уст, заставили Журавлева улыбнулся. Через много лет после того вечера, когда за плечами многие влюбленности и знакомства, обожания и разочарования, когда нет нужды заниматься самообманом, он честно признавался себе, что не увидел в том приглашении на чашку чая того смысла, который вкладывается в него сейчас. Да и не было в Алькиных словах другого, скрытого смысла. Аля действительно приглашала на чай. И ни на что не намекала, когда говорила, что мамы не будет дома до утра. Святая, светлая юность! Где ты теперь?

Журавлев шел по улице, погруженный в воспоминания, и не отдавал себе отчета, что ноги сами несут его к Алькиному дому. Вот эта улочка. Заасфальтирована. А тогда была вымощена булыжником. Фонари стоят. Раньше их не было. А где же ее дом?

Тогда тут были только деревянные дома. В большинстве своем еще дореволюционные. Теперь же улица застроена многоэтажками. Журавлев почувствовал, что волнуется. Неужели того дома больше нет? Неудивительно, конечно. Он и тогда был старым. Мог за эти годы от ветхости развалиться. Истлеть. А могли и снести, освобождая место для торгового центра или фитнес-клуба.

Журавлев понимал это, но продолжал высматривать дом Альки. Ни одного ориентира не осталось! Тут же были сплошные заборы! За которыми виднелись только крыши и печные трубы. Нет теперь заборов! Похоже, что дома тоже.

Он уже собирался развернуться, чтобы пройти улочку еще раз, но уже в обратном направлении, как вдруг его сердце радостно встрепенулось. Есть! Вот он!

Старый дом стоял, стиснутый с обеих сторон новостройками. Покосился. Врос в землю так, что окна первого этажа в метре от нее. Со стен лохмотьями свисает облупившаяся краска непонятного цвета. Когда-то она была блестящей и зеленой. Уцелевшие стекла покрыты плотным слоем многолетней пыли. Часть окон без стекол и чернеют, словно пустые глазницы слепца. Сквозь оконные проемы видны сломанные печки, полусгнившая мебель. Всюду пыль, хлам, мусор. Да, в доме давно уже не живут. А сам он не сегодня завтра будет сожжен или сломан.

Но пока еще стоит! И мансарда Алькина на месте. Стекло в оконце есть, но от старости и пыли выглядит матовым.

Журавлев подошел к дому. Вот оно, крылечко. Вот тут мы с Алькой стояли, когда вышла ее мама и отругала меня за то, что держу ее дочь на морозе. Сейчас доски старые, полусгнившие. Помнят ли они меня?

Входная дверь сорвана, валяется рядом с крыльцом. Сквозь дыру в стене видны кривые ступеньки лестницы на второй этаж.

Он зашел в дом и стал подниматься по лестнице. Каждый раз, прежде чем поставить ногу на следующую ступеньку, ощупывал ее ногой. Не дай бог навернуться. Кости-то соберешь, вот только останутся ли они целыми?

Вот и дверь в Алькину комнату. Полуоткрыта. Из комнаты веет затхлостью, сыростью, пылью. Журавлев осторожно шагнул через порог и остановился.

Если не знать, что здесь когда-то жила целая семья, не поверишь, что в этой конуре жили люди. Уж на что мала была квартирка Журавлевых в щитовом домике, но в ней, вместе с прихожей и самостоятельно пристроенной верандой, было в общей сложности метров четырнадцать. А тут? Восемь, не больше, прикинул Журавлев. Тогда, в юности, игрушечные размеры комнаты не бросались в глаза. Может быть, потому что смотрел исключительно на Альку?

Вон там, справа от окна, стояла кровать Алькиной мамы. Железная, с панцирной сеткой, с хромированными шарами на спинках. Кровати нет. Наверное, бомжи утащили в металлолом. Рядом с кроватью, сразу напротив окна, был стол. А у левой стены – диван Альки. Вот он. И сейчас стоит. Справа от входа тогда стоял старый сундук. Покатая крышка, потемневшие железные пластины. Сейчас такой можно увидеть только в антикварном магазине. И то, если повезет. Как на нем можно было спать? Как Алька помещалась на нем? Как не скатывалась на пол? Загадка.

С низкого потолка свисает древний, еще в тряпичной изоляции, витой провод с патроном на конце. Лампочки, конечно, нет. Нет ни абажура, ни люстры. Журавлев вспомнил, что не было и тогда. И что он постоянно цеплялся головой за лампочку.

Вот и все нехитрое убранство Алькиного жилья. Даже шкафа в комнате не было. Или он был там, в углу? Там висела занавеска. Что было за ней, он тогда не знал. Какой-то шкаф, наверное, все-таки там был. Или хотя бы самодельные полки.

Еще запомнилась полочка для книг над диваном. Журавлев посмотрел на стену. На старых обоях все еще темнел след от полочки. И остались дырки от гвоздей, на которых она висела. Он вспомнил, что одной из книг была «Дэвид Копперфилд» Диккенса. Алька давала ему ее почитать. И между страницами книги попадались четвертушки тетрадных листов со стихами. Алькины стихи. Журавлев запомнил, что среди них были и очень взрослые, и откровенно наивные. Когда читал их, становилось ясно, что такие стихи могла написать только романтичная, искренняя и доверчивая девушка. Увы, время стерло из памяти все стихи до единого. Только две строки остались:

Журавлев вспомнил, что был удивлен, прочитав столь откровенный призыв. Вспомнил, что в нем тогда шевельнулась мысль: мне ли она написала эти строки? Вспомнил, что отверг эту мысль, как нечто невозможное и немыслимое.

Журавлев снова посмотрел на диван. Старый-престарый. Наверное, Алькиной маме, зная ее нужду, отдали его в гостинице после того, как списали. Вытертая до предела обивка. Пружины просели. В самом центре дивана тогда лежало что-то наподобие салфетки. Однажды Журавлев, садясь на диван, нечаянно сдвинул ее. И глазам открылась дыра в обивке, в которой виднелись внутренности дивана. Журавлев запомнил, с каким смущением Алька поправляла салфетку. Чего смущалась? Перед ним? Который сам вырос в нищете.

Журавлев шагнул к дивану. Прикоснулся к обивке. На руке осталась сухая пыль. Он вытер руку платком и вздохнул. Если бы диван был живым, он бы вспомнил, что было на этом диване у Журавлева и Альки в новогоднюю ночь. Но это случилось позже. А в тот первый вечер в ее доме они только пили чай и разговаривали.

Альку было очень интересно слушать. Умная и начитанная, она могла со знанием предмета говорить о чем угодно. О космосе, так о космосе, о медицине так о медицине, о музыке так о музыке. При этом она была предельно корректна и никогда не стремилась превзойти собеседника. Наоборот, если чувствовала, что Журавлев, как говорится, «поплыл», предельно деликатно меняла тему. Сказать что-нибудь наподобие «Как, ты не читал Монтескье?» или «Как, ты не видел “Лебединое озеро”?» она была органически неспособна. Потому что очень боялась обидеть или оскорбить.

Чай был самым обыкновенным. Не «Три слона», не «Краснодарский». И чашки на стол Алька поставила разнокалиберные. Все это не имело для Журавлева никакого значения. Потому что сам вырос в бедности. И для Альки, он это видел, бедность была данностью, которую надо просто принимать, раз нельзя ничего изменить. Потом, когда она получит образование, когда создаст семью, придет достаток и бедность закончится.

А пока Алька угощала Журавлева чаем, какой есть, и рассказывала, расспрашивала. Они много смеялись, и обоим было хорошо и уютно в этом старом жилище. Журавлев ушел в тот вечер очень поздно. Практически ночью. Ни ему, ни Альке не пришло в голову, чтобы спать вместе. Сегодня он и сам с трудом верил, что в тот вечер они не воспользовались удобным моментом. Даже не поцеловались.

Но в новогоднюю ночь это случилось. Алькина мама позвала их встретить Новый год к ее друзьям. Посидели, в полночь выпили по бокалу шампанского. А потом мама Альки сказала не терпящим возражений голосом:

– Все! Хватит среди нас болтаться да слушать взрослые разговоры. Идите! Погуляйте! Замерзнете – придете домой. Я здесь до утра останусь!

Почему ее мама так сказала? Видела, что Алька и он влюблены? Конечно, видела. Давала понять, что комната до утра в их распоряжении? Была такая продвинутая, что позволяла дочери стать взрослой?

И вот они вдвоем в Алькиной комнате. От выпитого шампанского щеки Альки порозовели. В глазах появился блеск. Журавлев запомнил, как неожиданно для себя обнял Альку и поцеловал. Ее губы приоткрылись. Сладкие, мягкие, покорные и одновременно зовущие. Не прерывая затяжной поцелуй, они не сели, а упали на диван. Потом …Журавлев не понял, как случилось, что они легли. Как были, в одежде. Он навсегда запомнил глубокий вырез Алькиной кофточки, манящую складку между ее грудей. Запомнил, как трепетала Алька. Как вздымалась при каждом вдохе ее грудь. Как он наклонился и поцеловал ту самую складку. Как у него закружилась голова.

Журавлев поймал себя на том, что гладит старый диван, словно Алька и сейчас лежит на нем. Он выпрямился. Сделал шаг назад. Вспомнил, что уже под утро Алька предложила как-то особенно отметить этот день. И они вырезали дату на подоконнике. Слева, там, где от подоконника до стены всего сантиметров пятнадцать. Даже случайно мама вряд ли это увидит. Кухонным ножом Журавлев вырезал на подоконнике цифры: «01.01.82».

Журавлев шагнул к окну, наклонился над подоконником. Но как ни вглядывался, не увидел цифр. Провел по торцу подоконника рукой. Неровный. Отпилен неопытной рукой! И очень давно.

Он еще раз погладил шершавый край подоконника. Единственное материальное свидетельство того, что та ночь была, исчезло. Он представил, как Алька отпиливала край подоконника ножовкой. Наверное, она сделала это вскоре после того, как Журавлев перестал появляться. Когда поняла, что он жив и здоров. Что ему не пришлось уехать в другой город, да так срочно, что не успел ее предупредить. Просто, бессердечно и жестоко исчез из ее жизни. Но не из памяти. Вырезанные на подоконнике цифры не мозолили ей глаза. Чтобы их увидеть, надо было отодвинуть занавеску и заглянуть на подоконник сбоку. Но одного знания о том, что эти цифры есть, хватало, чтобы они терзали ее память. Ее самолюбие. Ее гордость. Она уничтожила их, чтобы ничто не напоминало о предательстве возлюбленного. Да, наверное, так и было.

Журавлев вышел из дома и полной грудью вдохнул чистый, без затхлости и пыли забвения воздух. Где же ты теперь, Алька? В этом городе? Или судьба забросила тебя в неведомую даль? Помнишь ли ты ту волшебную новогоднюю ночь? И знаешь ли, почему мы расстались всего через три дня после нее? Волнует ли тебя это? Или скрылось давно и навсегда под пылью бытия?

Журавлев отошел от дома. Делать здесь больше нечего, но и уходить не хотелось. Ведь это почти наверняка его последнее свидание с юностью. Едва ли он приедет в этот город еще раз. А если и приедет, то вряд ли увидит эту прогнувшуюся под тяжестью лет ржавую крышу, это тусклое окно, так похожее на мутный зрачок пораженного катарактой глаза. Потому что жить старому дому осталось всего ничего.

Он сел на скамейку у соседней многоэтажки, лицом к Алькиному дому. Смотрел на него, как смотрит мудрая долгожительница на умирающую ровесницу: без слез и печали, а с тихой грустью и смирением. Из транса его вывел прозвучавший едва ли не над ухом голос:

– Не спишь, милок?

Он открыл глаза. Напротив него на скамеечке сидела седая, как лунь, древняя старушка с высохшим от времени лицом.

– В окно тебя увидела, – пояснила она Журавлеву. – Смотрю, незнакомый кто-то ходит вокруг дома, – пояснила бабулька свое любопытство. – Потом вижу – внутрь зашел. Не бомж, чтобы чего-то там искать. Не хулиган какой, чтобы пожар устроить. Долго там был. Я уже забеспокоилась, не случилось ли чего. Вышел сам не свой. И сидишь тут, будто не в себе. Вышла посмотреть на тебя. Все ли с тобой ладно. Может, «скорая» тебе нужна?

– Все нормально! – улыбнулся ей Журавлев.

А сам едва не поежился под пристальным, пронизывающим взглядом глубоко посаженных глаз бабульки.

– Жил, что ли, в этом доме? – спросила старушка. – Я всех в нем знала. Сама в нем жила. Но тебя что-то не помню.

– Нет! – покачал головой Журавлев. – Я не жил здесь.

– Значит, любушка твоя здесь жила! – сказала сообразительная старушка. – Так?

– Так! – признался Журавлев. – Дом давно расселили?

– Давненько. Лет уж, почитай, семнадцать. А то и больше.

– А чего же его не сносят?

– Говорили, что отреставрируют и клуб какой-то в нем будет. Потом сказали, что нельзя реставрировать. Потом опять, что можно. Годы идут. Дом все стоит. Скоро уж сам развалится.

– А вы не помните Алю? – с надеждой в голосе спросил Журавлев. – Она в этом доме жила.

– Альку-то? – переспросила старушка. – Да как же не помню! Помню. Была здесь такая. Красавица!

Старушка прищурилась:

– Её ищешь?

– Её, – признался Журавлев.

– Любились с ней или как? – продолжила допрос бабушка.

– Влюблен был, – глухо ответил Журавлев.

– Алька еще до того, как дом расселили, из него съехала. Как замуж вышла, так сразу к мужу и съехала.

– Куда, не знаете?

– Нет, – сокрушенно покачала головой старушка. – Больше ее не видела.

– Что же она и мать не навещала? – удивился Журавлев.

– Мать-то у нее еще раньше умерла. Хорошая была женщина. Без мужа детей подняла. В гостинице она работала. От того и померла рано, что все силы на детей положила.

Старушка вздохнула. Вытерла глаза рукой.

– А брат? Брат Али тоже в этом доме жил.

– Витька исхитрился кооператив построить. Аккурат в тот год, когда мать померла.

– Понятно, – кивнул головой Журавлев.

– Говоришь, любил Альку? – продолжала допытываться старушка.

– Любил…

– А чего же не женился?

– Да вот… Так получилось.

– Жалеешь теперь?

– Поздно уже жалеть! – ответил Журавлев. – У меня семья и у нее. Дети выросли. Она, может быть, уже бабушка. Меня не сегодня завтра дедом сделают.

– Так-так, – согласно закивала старушка. – Все верно говоришь. Живешь-то где? В нашем городе? Или каком другом?

– В другом. Далеко.

– Ну вот. Далеко, а приехал. Не просто так, я думаю. А зачем?

– Повиниться перед ней хотел, – проговорил Журавлев, опустив голову. – Что обидел ее тогда. Совесть совсем замучила. Спать не дает.

– Оставь! – строго сказала старушка. – Пустое это. Жизнь, почитай, прожита. Всякая боль давно забылась. Все раны на сердце зажили. У кого рубцом, у кого жиром затянуло. Нечего их бередить.

– Я все-таки попробую ее найти! – ответил Журавлев, поднимаясь со скамейки. – Спасибо за беседу. До свидания. Здоровья вам.

– Ступай с богом! – перекрестила его старушка.

Следующие полчаса, а может быть, и больше, Журавлев бродил по городу, безуспешно пытаясь найти в нем знакомые места. Но нашел только одно. Когда вышел к реке.

Набережная с тех пор изменилась до неузнаваемости. Полностью оделась в гранит. Опрятные дорожки, постриженные тополя. Там, где река совершает крутой поворот, Журавлев остановился как вкопанный. Здесь! Вон там, на самом краю мыса стояло кафе. Собранное на скорую руку из гофрированного, как шифер, синего пластика, круглой формы и с плоской крышей, заведение с вывеской «Кафе “Улыбка”» вошло в историю города с намертво прилипшим к нему ироничным названием «Шайба». Здесь можно было выпить кофе или пива. Но главной достопримечательностью «Шайбы» был музыкальный автомат. Бросаешь в него монетку, нажимаешь кнопку с названием выбранной песни и сквозь прозрачный колпак видишь, как механическая рука достает нужную пластинку, аккуратно кладет ее на диск, как опускается на нее звукосниматель. И заказанная песня звучит над всей набережной.

Журавлев вспомнил, как он и Алька, замерзшие до синевы, спрятались от холода в этом кафе. Как они грели покрасневшие руки о горячие чашки кофе. Крошки пирожного на губах Альки. Как она слизывала их язычком. Вспомнил песню, которую поставил для нее на автомате:

Журавлев вспомнил, будто это было вчера, что почувствовал в нехитрых словах песенки пророчество, и невольно посмотрел на Альку. А из автомата уже неслось:

– Боже мой! – прошептал Журавлев. – Почему я выбрал тогда именно эту песню? Ведь она никогда не была слишком популярной. Как, например, «Восточная песня». Почему при этих словах посмотрел на Альку? Да еще запомнил это на всю жизнь! Неужели в ту минуту я уже знал, что мы расстанемся? Знал, но еще не осознавал?

Алька тогда не обратила внимания на жестокие слова песни. Они отогрелись¸ съели пирожные, допили кофе и снова вышли на мороз.

Кафе давно уже нет. И немного осталось в городе людей, которые помнят, что оно здесь было.

Журавлев прошел по набережной, сел на скамеечку лицом к реке. Широкая и неторопливая, река величественно катила покрытую лёгкой рябью воду к морю. На реке кипела жизнь. Сновали взад и вперед шустрые катера, скользили, словно водомерки, «Метеоры», важно проплывали большие, глубоко просевшие в воду сухогрузы. Справа и слева, там, где вдоль реки вытянулись бесконечной цепочкой причалы, вонзались в низкое северное небо мачты лесовозов.

К скамейке подошла полная женщина, села поодаль от Журавлева и стала колдовать над фотоаппаратом-мыльницей. Она уже давно ходила по набережной, часто подносила фотоаппарат к глазам и фотографировала реку. Теперь, видимо, пришло время очистить аппарат от мусора. Оставить в нем одни только шедевры. Вдруг она повернулась к Журавлеву:

– Мужчина! Вы меня извините, пожалуйста! Не поможете разобраться с этими дурацкими кнопками? Как здесь посмотреть, что я нафоткала?

И протянула ему аппарат.

Журавлев покрутил мыльницу. Примитивная игрушка. Рассчитана как раз на пенсионерок. Он включил режим просмотра, протянул аппарат женщине.

– Держите!

Но она не пошевелилась. Только пристально смотрела в лицо Журавлева.

– Борька! Ты? – удивленно спросила она.

Журавлев вытаращился на нее.

– Я, наверное, обозналась, – добавила женщина, смущенная его молчанием. – Извините.

Она взяла фотоаппарат и поднялась, чтобы уйти, когда Журавлев вскочил на ноги и схватил ее за руку:

– Таня? – весело спросил он. – Рыкова?

– Журавлев? – просияла Таня.

– Он самый!

– Ты откуда взялся-то? Я знаю, что как уехал после училища, так и не был здесь ни разу.

– Не был, да приехал! Соскучился!

– По кому?

– По городу! По землякам! По одноклассникам!

– Ты что? Видел кого-нибудь?

– Нет! Ты первая! Но если бы не эта встреча, я все-равно стал бы искать одноклассников. Ведь больше у меня здесь никого нет.

Они сели на скамейку.

– Это просто чудо какое-то! – удивленно покачала головой Таня. – Нарочно не придумаешь. Мы же вечером собираемся у меня!

– Кто – мы?

– Все, кто есть в городе из нашего класса. Каждый год у меня собираемся. Вспоминаем тех, кто уехал. Кого уже вряд ли увидим. Тебя в том числе. Много таких набирается. И вдруг: на тебе! Борька Журавлев, оказывается, здесь! Чудо, да и только!

Таня засыпала его вопросами. Ее интересовало все: где учился, когда женился, сколько детей, есть ли внуки, где работаешь, сколько зарабатываешь. Он сначала отвечал, а потом шутливо поднял руки:

– Таня! Прекрати! Если сейчас все расскажу, что буду делать вечером?

– И то верно! – согласилась с ним Таня и посмотрела на часы. – Мне пора. Я на прием записана к стоматологу. Вышла пораньше, чтобы поснимать. Видишь, фотографом заделалась. У меня ВКонтакте больше тысячи фоток выложено. Зайди как-нибудь. Посмотри.

– Обязательно! – клятвенно пообещал Журавлев.

– Сотовый есть? – строго спросила она. – Доставай!

Журавлев занес в память мобильника адрес и телефон Тани, клятвенно пообещал, что в шесть, как штык, будет в ее доме, и они попрощались до вечера. Таня помахала ему рукой и пошла по Набережной. Журавлев с улыбкой смотрел ей вслед. Надо же так встретиться! Будет что рассказать жене! Подбросить хвороста в ее и без того неугасающий костер ревности.