Читать книгу Путешествие назад во времени - Юрий Ильин - Страница 4

Военная юность

Оглавление

Переход ребёнка в фазу юности не имеет чётких юридических границ. Можно в силу обстоятельств повзрослеть рано, а с другой стороны, можно ребёнком оставаться всю жизнь, если, тем более, сам не желаешь становиться взрослым. Очень и очень многие студенты в вузах сейчас предпочитают оставаться детьми, поскольку родители их таковыми считают. Это особенно стало заметно в последние годы, видимо как результат ущербной системы образования и воспитания в России.

Для меня переход к взрослости состоялся в октябре 1941 г., когда мы с мамой (беременной братом) с двумя чемоданами эвакуировались из Крыма. Чтобы понять ситуацию следует, наверное, кое-что прояснить. Я уже упоминал, что в 1939 г. отец мой поступил в военно-морское училище им. Фрунзе, и мы переехали в Ленинград. Проучился он там два года, а затем, весной 1941 г., ему предложили воинское звание младший лейтенант и направили преподавателем в водолазный учебный отряд в Балаклаве. И это назначение оказалось удивительным и счастливым поворотом судьбы отца, ну и моей, конечно, тоже. Мы отъехали в Крым 10 мая, а 22 июня началась война. В отчаянной оперативной ситуации курс, на котором учился отец, был использован для затыкания одной из фронтовых дыр где-то под Нарвой, и практически все курсанты погибли.

В Балаклаве в нужный момент поступил приказ: семьи военнослужащих из Крыма эвакуировать. Так мы и оказались с матушкой в кузове грузовика, который отвёз нас в Ялту для посадки в общем потоке на борт огромного теплохода. Название его я не запомнил: всё-таки был ещё слишком мал. Теплоход был забит "под завязку", но груз был исключительно мирный: во внутренних каютах разместили раненых, а семьи – женщины, дети, пожилые люди – расположились на палубе и в надстройках. Мы оказались на самой верхней палубе.

Вечером теплоход под звуки оркестра отчалил и взял курс на Новороссийск. Всё шло чудесно. Погода была тихая и тёплая, море, как чай на блюдечке, ровное, на небе ни облачка. Отоспавшись за спокойную ночь, я вместе с другими ребятами "маялся дурью", бегая туда-сюда, хотя родители на нас в гневе покрикивали. И вдруг, почему-то тревожно оживились родители и экипаж теплохода: стали готовить шлюпки к спуску, раздавали спасательные круги и пояса. Люди стали вглядываться в море, а мы, мальчишки, протиснулись к леерам и увидели там причину волнений. Недалеко от борта теплохода, метрах в двухстах из воды торчал перископ подводной лодки. Она двигалась параллельно судну, а глазок перископа уставился в нашу сторону. Потом он исчез, и на теплоходе в ужасной суматохе поднялась тревога, если не сказать паника. Но её не было, поскольку бежать было некуда. Затем всё как-то стихло, все напряглись в ожидании взрыва торпеды. Но взрыв пока велел ждать, а дети толпой бросились к другому борту. Перископ был теперь там, он спокойно резал воду, а из бурунчика воды на теплоход опять смотрел чужой глаз. Это длилось недолго. "Глаз" исчез, но ужас в ожидании взрыва ещё более усилился. Мать крепко прижала меня к себе, крепко-крепко, чего она обычно не делала, а из глаз её текли слёзы. Она понимала, что шансов на спасение у нас не было: она в особом положении, а я, как она думала, не умею плавать, а до берега было километров пятьдесят. Все на судне напряглись, тоже хорошо понимая, что чудес на свете не бывает. Взрыва однако не последовало, лодка исчезла, и люди стали приходить в себя. Минут через десять в воздухе появился наш самолёт, а вскоре подошёл и военный корабль. Мы окончательно пришли в себя, всё ещё не веря спасению, всё казалось невероятным: ну не мог, казалось бы, командир-фашист пожалеть массу бегущих от войны людей и не торпедировать прекрасный большой теплоход. Скажете, что у него, возможно, не было торпед, но… он по тихой воде мог спокойно всплыть и расстрелять нас из пушки, поскольку сопровождения у нас не было, и помешать этому никто не мог.

Событие это, преследуя меня по жизни, перевело меня в разряд юноши, поскольку я, как ребёнок, не просто столкнулся с фактом, но стал над ним думать во взрослом, можно сказать философском, плане. До меня стало доходить, что всё в конечном счёте решает человек. Командир немецкой подводной лодки мог нас либо потопить, либо пожалеть. Разглядывая теплоход со всех сторон, он, конечно, решал сложную, не только профессиональную, но и большую нравственную задачу: он видел в перископ прекрасную цель, которую он должен и мог расстрелять. Но он видел и множество людей, которые при этом должны были погибнуть. Крутя перископ, а затем и лодку вокруг цели, командир, конечно же, спорил сам с собой и наверняка со старшим помощником, который тоже прикладывался к перископу. Да и весь экипаж лодки терпеливо ждал решения командира, который обдумывал для себя огромную человеческую задачу: оправдано ли убийство нескольких сотен мирных граждан противника. И он сделал правильный выбор, который, я думаю, Бог не мог ему в дальнейшем не зачесть.

Этот пример я использовал через много лет на занятиях, преподавая международное морское право, как и международное гуманитарное право. Я подчёркивал, что дело не столько в нормах права, сколько в людях. Никакие правовые нормы не решают проблемы, если люди безнравственны и, к тому же, неумны. Мы можем сами в этом убедиться, глядя на собственную страну. Норм права плодится множество, но они просто не исполняются, ибо разработчики этих норм в основе своей (чиновники) сами вряд ли знают что-либо о нравственности. К тому же, они, похоже, как правило глупы. Кроме того, общество наше изначально, точнее извечно, больно угодничеством перед власть имущими и, хотя огромное большинство числит себя христианами, они понятия не имеют об основных заповедях Иисуса Христа, в том числе ту, на которую мы уже ссылались ранее – "Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи."(Мф 4:10) И как легко жить и работать, когда ты следуешь этой заповеди!

Мы тогда, после морского путешествия и драматического происшествия, высадились в Новороссийске и в битком забитых поездах, с огромными тяготами добрались всё-таки до станицы Орджоникидзевской, в которой проживали мамины родители. Раньше это была полностью казачья станица, а со временем, во времена недоброй памяти Хрущёва, она отошла к Ингушетии. О поездках в поездах, сколь бы ни было в них плотно и тяжело, осталось доброе впечатление о людях. Им самим было ужасно трудно, но нам – маме со мной и с пока не родившимся ребёнком, они помогали много и по-доброму. Всё это не могло меня не впечатлять, и с того момента, с войны, у меня на всю жизнь осталась любовь к простому народу. Без взаимной поддержки, помощи и сострадания мы вряд ли смогли бы победить в той войне Европу, объединившуюся вокруг Гитлера. Конечно, были в Европе очаги патриотического сопротивления, партизанские отряды, но это не отменяет того факта, что промышленность и население Европы работали на Германию весьма старательно.

В связи с эвакуацией в станицу не лишним будет сообщить ещё об одном событии. Мы жили в доме дедушки и бабушки, и там же на постое находились военные лётчики из соседнего аэродрома у станции Слепцовская. Дело было, дай Бог память, в начале весны 1942 года, уже в феврале родился мой младший брат Николай. И вот как-то ближе к утру услышал, как лётчики, жившие в соседней комнате, собираясь к выходу на службу, так матерились, что мне стало не по себе, хотя я до этого такой лексики наслушался вволю. За завтраком я спросил у дедушки, отчего лётчики были такими злыми. Дед пояснил:

– У них сегодня полёт. Они должны отбомбить в горах чеченский аул. Чечня восстала, а от немцев нас отделяет всего пятьдесят километров. Лётчики негодуют, что вместо бомбёжки фашистов им приходится усмирять Чечню.

Я помню хорошо, до мелочей, ту свою реакцию. Как-то сразу до меня и не дошло, что чеченцы, которые жили буквально рядом, по соседству, вдруг восстали. Почему? Мой детский ум никак не мог понять, как это может быть: соседи, с которыми мы мирно жили, признавали их за своих, вдруг начали войну против нас, в прямом смысле нанесли удар в спину?

Мятеж чеченцев подавили, но мы с мамой к этому времени опять были в пути. Отец прислал письмо и необходимые транспортные документы для поездки к нему в Астрахань, куда перевели его учебный отряд. Об этом факте нельзя не рассказать, поскольку он тоже повлиял на моё восприятие жизни. Собственно дело было не в самом факте эвакуации водолазного учебного отряда, а в том, почему и как это произошло.

Уезжая из Крыма, мы оставили учебный отряд в окопах Севастополя. Однако, когда немцы вплотную подошли к этому славному городу, был получен приказ И. Сталина: водолазов, металлургов и шахтёров с фронтов снять. А была, как мы знаем, осень 1941 года. Немцы штурмовали Ленинград, подошли к Москве, близки были к взятию Одессы, и вот такой приказ. Его мотивировка была проста: необходимо сберечь кадры для последующего, после победы, успешного и быстрого восстановления страны. Было тут чему подивиться и отчего восхититься. Как могло руководство страны в столь трудную, до отчаяния, годину заботиться о том, что должно было быть сделано после войны. Сейчас, вон, что в России, то и в Европе: в мирное время, при общем достатке не могут руководители сказать, что будет завтра, а тогда… Чего ждать-то? Кадры тогда были сохранены во многих сферах народного хозяйства, в образовании, в науке и в медицине. В итоге получилось так: западные политики и учёные считали, что нам понадобится 20 лет для восстановления народного хозяйства к довоенному уровню. А народ управился с этим уже в 1949 году, а через пару лет мы даже испытали атомную бомбу. А потом подошёл космос, а далее выход на второе место в мире по экономическому развитию. И всё это после гигантских материальных разрушений, когда были буквально стёрты с лица земли в европейской части Советского Союза сотни городов и тысячи деревень. А каким был прогресс страны в сфере социальной, образования, здравоохранения и культуры! И всё это служило людям полностью за государственный счёт; и преступность практически ликвидировали, и не было наркоты, педофилии и прочей гадости. Если спросить меня, почему были такие достижения? Отвечу. В стране была высочайшая ответственность (личная) всех должностных лиц за результат их деятельности. Ответственность строжайшая, не взирая на лица: в тюрьму мог запросто попасть как большой начальник (скажем, министр), так и "стрелочник". А ответственность была связана с выполнением планов. Тогда руководители не просто вещали о наличии проблем, но и указывали меры по их решению, ресурсах и сроках. И не дай Бог было кому-то умыкнуть ("распилить") что-то из этих ресурсов. Наказание было решительное вплоть до смертной казни. А сейчас только и слышишь с высоких трибун благие, но пустые обещания. И все, в общем-то понимают, что ничего исполнено не будет, а коррупция, в том числе на самых высоких уровнях, так и будет процветать.

Вообще очень смешно выглядят попытки правителей втянуть нас, простых граждан, от которых ничего не зависит, в обсуждение проблем, представить массу оправданий, почему у них ничего не выходит. А нам-то это зачем? Они, правители, не умеют работать, а мы, вроде как, должны им сочувствовать, соглашаться с результатами их дел, от которых богатые люди всё время богатеют, а бедные беднеют. При этом все понимают, что богатство одних прирастает именно за счёт того, что у бедных отнимается нечто, им насущно необходимое. Поэтому глупо радоваться тому, что в стране, не развивающейся экономически, прирастает число богатеев: это происходит за счет ограбления бедной части населения в пользу богатой.

Двигаясь дальше по древу моей жизни, отметим, что учебный отряд, и наша семья с ним, недолго пробыл в Астрахани. К концу лета 1942 года, когда немцы подошли близко, учебный отряд, личный состав и семьи, загрузили в длинный состав товарных вагонов и отправили подальше от района боевых действий, аж на южную оконечность озера Байкал, в городишко Слюдянка. Озеро Байкал конечно не море, но водолазов учить там было можно. Тащились мы туда почти месяц. Задержки вызывались встречным потоком поездов, идущих стремительно к фронту, и поездов с ранеными, двигающихся в противоположном направлении. О каких-либо удобствах пассажиров в нашем товарном поезде говорить, естественно, не приходилось. Вагоны наши – товарные – вообще-то делались для скота или материальных грузов. В вагоне на нарах размещалось по одной – две семьи в зависимости от их размера. Нары были двухъярусные, соответственно в вагоне на четырёх нарах размещалось 6–8 семей. В середине вагона на железной прокладке стояла печка-буржуйка, она обогревала вагон, и на ней можно было что-то приготовить или разогреть. А пищу мы получали от общего курсантского котла на остановках, которых было очень и очень много. Сейчас, вспоминая это, удивляюсь: как мы смогли жить в таких условиях жизни, и я не помню, чтобы происходили какие-либо ссоры. Наоборот, все друг другу всячески помогали и всё понимали. Почему было так? Ответ, в части, даёт инструкция, которую немецким солдатам давали перед отправкой на Восточный фронт. В части она гласит: "Русский человек привык переносить страдания и обиду. Это не значит, что у него атрофировалось чувство обиды: причинённая несправедливость вызывает глубокие моральные переживания, хотя внешне это незаметно. В то время как европеец старается отомстить за обиду, русские научились переносить страдания с фантастическим терпением. Если же чаша переполнена, русский восстаёт, и долгое терпение разряжается с бешеной, безумной силой… Каждому русскому свойственна глубокая любовь к Родине и "матушке-России". Эта любовь к Родине меньше всего носит националистический характер."[2].

В целом, немецкие пропагандисты всё определили правильно: простому русскому человеку во все времена приходилось тяжко, но с этим приходилось мириться, ибо государство со всех сторон подвергалось опасностям. Глупо и смешно звучат заклинания западных либералов и демократов о том, что человек, это, мол, всего лишь биологическое существо, что все люди одинаковы, а значит у них должны быть одинаковые права и свободы в их западном понимании. И большая беда в том, что Запад пытается навязать этот подход всему миру. Люди могут быть одинаковые лишь как дети Бога, в своей искренней и единой вере к Нему.

В общем, при нашем долготерпении мы приехали в далёкие края, бывшие раньше законной территорией людей ссыльных. Но… там такая чудесная природа, надёжные, гостеприимные люди! Так что воспоминания о Байкале остались на всю жизнь.

Год пошёл 1943, мне стало 10 лет, и тут я узнал, что в Тбилиси было создано первое Нахимовское военно-морское училище, куда принимали детей именно с 10 лет. Казалось бы, ну и что? Но дело в том, что вырастая в семье моряка, неплохо представляя морскую военную службу, я уже тогда задался мечтой стать моряком. И тут вдруг такое событие! Вообще-то мечта у меня появилась раньше, когда мы жили в Ленинграде на 14 линии. Отец учился в Военно-морском училище им. Фрунзе, а я тоже учился в первом классе. А соседом нашим оказалась семья, в которой сын учился в специальной военно-морской школе. Тогда такие школы только учредили, в них можно было поступить после седьмого класса. Паренёк этот, воспитанник спецшколы, щеголял в морской форме, этим воображал, и я вполне закономерно ему завидовал. Передо мной был мой отец моряк и этот как бы моряк, являвший собой образ того, кем я могу в последующем стать. Иначе говоря, идея о флоте, которая в своём общем виде родилась много раньше, чуть ли не с пелёнок, в данном случае обрела в соседском парне свою реальность. Она запала в душу, а до её воплощения надо было ещё жить да жить. И тут я вдруг узнаю, что где-то, далеко-далеко от меня, возникло военно-морское училище, куда могли поступать дети моего возраста. Но это же так далеко! Мать вспоминает, что я тогда с ума сходил, рвался сесть в поезд и немедля поехать в Тбилиси. И это в мои-то 10 лет. Как можно было доехать от Байкала до Тбилиси, когда о нормальном пассажирском движении и думать не приходилось. Короче говоря, из моих терзаний ничего тогда не вышло, да и не могло выйти. Но вот что меня удивляет: я тогда, в третьем классе, имел мечту, а сейчас у молодёжи, даже заканчивающей вуз, никакой мечты нет, кроме стремления к высокой зарплате. Они, как дети, и остаются такими, хотя у них уже пробиваются усы и борода. Я это веду к тому, что происходит что-то с молодёжью противоестественное: тебя окружает масса самых разных профессий, но тебе это, как говорят, "без разницы". Всё это противоречит здравому смыслу, а винить, вроде как, некого. А впрочем, общество сделало культ из денег, оно и виновато. Плюс к этому оно не смогло разумно распорядиться техническими достижениями: компьютер, как и другие гаджеты, буквально навязывался в быту и в школе. Туда и ушёл интерес детей: занятней время тратить на забавы, чем на полезные занятия. Мы говорим о гаджетах, а разве разумно было через научно-технические достижения делать современный мир безумно опасным. И людям это не кажется важным или интересным.

Период моего пребывания у Байкала запомнился в основном активной общественной деятельностью. Мы, школьники, в пределах Иркутской области старались облегчить, по возможности, излечение раненых. У нас в школе были созданы творческие бригады, которые ездили к раненым, устраивали им концерты (пели, плясали, читали стихи), вообще общались с ними. Мы видели, что им это приятно.

А материально жизнь была очень тяжкой. По карточкам продовольственным можно было выживать, но не жить. Мать вместе с другими женщинами ходила по ближним сёлам, меняла вещи на продукты. В этом случае я оставался дома один с обязанностью присматривать за малышом, которому был годик. Нужно было и по комнате прибраться, и сбегать в магазин за тем и сем. Карточки отоваривали не сразу, а по мере поступления товара, за хлебом надо было бегать каждый день. По карточке моя дневная норма чёрного хлеба (другого не было вообще) была 300 грамм. У мамы – 250. Всё это было, как говорится, на один зуб. Однажды мне показалось, что я недополучаю свои 300 грамм. Я выказал недовольство. Мама предложила мне отделиться. Меня хватило на один день, после чего я позорно попросил восстановить статус-кво. Иногда где-то что-то "выбрасывали" в магазинах из того, чего не было в карточках. Приходилось подолгу стоять в очередях. И опять-таки, удивляло общее спокойствие людей, нет, скорее, не удивляло, а восхищало. Они молча, без раздражения и брани переносили выпавшие на их долю трудности. Делалось всё для фронта и для победы. А работали люди практически по 12 часов.

И не зря И. Сталин после победы благодарил советских людей за героический труд, за то, что они делали для фронта и для победы.

Обратите внимание: до 1965 года у нас не праздновали День Победы, то есть 9 мая не было государственным праздником. И ветеранов войны в современном понимании не было. И льгот им не давали. Вся страна воевала, от мала до велика. А после 1965 года стали отделять в особую категорию фронтовиков, как будто эта каста могла бы победить, если бы за ней не было крепкого тыла. Но получилось так, что бездарные руководители, но очень хитроумные, разделили народ на героев и на… неизвестно что. Этот принцип известный, он идёт издалека, из древнего Рима: разделяй и властвуй. В таких великих делах нельзя кого-то выделять. Представляете: побили мы в 1380 году на Куликовом поле Мамая с разноплемённой ордой и что, надо было участников битвы вписать в особый список? А по победе над Наполеоном? Тоже была отечественная война, но никому на ум прийти не могла возможность как-то выделить участников битв и походов. Выдали солдатам медали, а офицерам ордена и… зажили мирной жизнью. Все на обычных условиях, как и надо.

Нет, я абсолютно уверен, что если в большом, великом даже деле участвуют все, то нельзя кого-то выделять особо. Все воевали. Кто – то в окопах и атаках, а кто – то в тылу делал максимум, чтобы фронтовики получали всё необходимое: оружие, снаряжение, одежду, продовольствие, в том числе водку, и даже подарки из тыла, которые мы, ещё дети, ходили по домам и квартирам и собирали разные предметы у тех, кто дарил их фронтовикам. И тогда немыслимо было, чтобы кто-то мог утаить что-то из собранного. А там было много вещей вязаных, вышитых, выделанных. Помогали мы людям писать фронтовикам письма или поздравления: грамотёнка у старого поколения была не ахти какая. Мы помогали также тем пожилым людям, у которых дети или родственники ушли на фронт, и им некому было помочь (напилить – наколоть дрова, вскопать грядку у дома и тому подобное). В общем, забот и работ хватало всем. И не зря в ряде стран, но не в России, пенсионерам – детям войны установили надбавки к пенсии, как благодарность за те лишения, которые выпали в детстве на их долю. Дело здесь не в материальной стороне, не в скромных общественных подачках, а в том же общественном национальном менталитете. Повторю: воевал весь народ, а фронтовиками назвали далеко не всех; и стали одни героями, а другие как бы людьми второго сорта. И в этом тоже состоял большой шаг к концу КПСС. А о других шагах в этом направлении мы скажем ниже, ибо падение Советского Союза было вызвано совокупностью многих негативных факторов, а затем их число лишь возрастало.

* * *

В Слюдянке, в начале 1943 года, нас застала последняя фаза Сталинградской битвы. Эта фаза оказала мощное влияние на морально-психическое состояние советского общества. До этого вопрос о нашей победе оставался как бы подвешенным. Да, мы верили в реальность победы, но оставалось и сомнение: всё-таки немцы заняли, считай, большую часть европейской территории СССР – от Ленинграда, Подмосковья, Воронежа, Сталинграда и Северного Кавказа. Было, конечно, до этого поражение немцев под Москвой, но с того времени прошёл год, и был он, пожалуй, не совсем в нашу пользу. После Сталинграда страна облегчённо вздохнула, и это почувствовали даже дети.

Другое событие того же времени вызвало у народа некоторое удивление при, в общем-то, положительном отношении. Было принято решение о возврате к исторически традиционной форме русской армии и о её некоторой реорганизации. Новая военная форма была в принципе похожа на форму дореволюционной (царской) армии, включая погоны для всех категорий военнослужащих; укреплялось единоначалие во всех звеньях армии и флота; были приняты новые воинские уставы, в которых учитывался опыт текущей войны; было введено звание "офицер" и "генерал".

В нашей семье, как и у других, новая форма и особенно погоны обсуждались весьма оживлённо. Всё-таки было не всем по душе ассоциировать Красную армию с формой тех (белых), с кем она сражалась в годы гражданской войны. Однако, новая – старая, военная форма внешне выглядела привлекательно, да и она всё время оставалась в генах русских людей и была ими охотно принята. И я хорошо помню тот момент, когда я в пятнадцать лет с восторгом одел её на себя. Кстати, переход к новой форме был инициирован лично И. В. Сталиным, который видел в этом шаге восстановление русских воинских традиций, способных поднять дух армии как продолжателей славных дел прошлых поколений. По нашему мнению, И. В. Сталин был в этом абсолютно прав, и он наверняка планировал использовать эту форму в длительной исторической перспективе. Не вышло. Буквально через 15 лет недалекие, новые – старые, руководители нашей страны начали увлечённо уродовать военную форму и в результате "доигрались" до того, что эта форма сейчас не имеет ничего русского, смахивает скорее на форму афро-азиатских развивающихся государств. Руководящим недоумкам трудно понять, что военные должны гордиться своей формой, как и своей военной историей. Посмотрите, как тщательно сохраняют свою стандартную военную форму англосаксы и как они ею гордятся! Форма несомненно должна иметь национальное содержание, которым можно и должны гордиться. Смешно смотреть на офицеров в полу гражданских кофточках и маечках, как и на ядовито-зелёный цвет их формы. У нашей природы другой цвет! Мы не в тропиках живём, потому и военная форма должна быть соответствующей.

Летом 1943 года отца вызвали в Москву, где решались проблемы организации аварийно-спасательных отрядов на водных пространствах освобождаемых советских территорий. Там отец был назначен главным водолазным специалистом в один из отрядов, который должен был заниматься судоподъёмом и расчисткой русла Днепра в районе города Кременчуг.

Современному россиянину трудно представить до какой степени был разрушен этот город. Его центральная часть и строения вдоль набережной Днепра были разрушены полностью. Для жилья пришлось приспосабливать развалины домов. Отец поехал в Кременчуг прямо из Москвы, и там матросы среди развалин расчистили площадку и из подручных кирпичей сложили своего рода однокомнатную лачугу. В углу её поставили печурку, по другим углам сбитые из досок кровати, положили казённые матрацы, спальное бельё и, как говорится… просим пожаловать. В конце осени мы с мамой и маленьким братом так и пожаловали. Первые дни жить в развалинах было как-то жутковато, но зато аварийно-спасательный отряд, где работал отец, был рядом. И всё это было на набережной, куда по выходным стекалось городское население. Там играл флотский духовой оркестр и под его музыку можно было петь и танцевать.

В Кременчуге с конца весны 1944 года по окончании школьных занятий началась моя трудовая деятельность. Не формальная, конечно, ибо было мне всего 11 лет, а добровольная. Деньги можно было получать за разрушение уже разрушенного здания. Большие дома являли собой кирпичные развалины. Наша задача (детей) состояла в том, чтобы собрать, отодрать, отбить, очистить от цемента кирпичи, сложить их в пирамидки и получить на месте по 20 копеек за кирпич. Мы возились с утра до полудня, а потом приходил мастер, считал кирпичи каждого и отсчитывал энные суммы. После этого мы бежали за мороженым, несли деньги родителям и собирались у реки. Нас, конечно, никто не заставлял работать, и не было никакого трудового регламента. Просто было условлено: мы собираем кирпичи, приходит в установленное время мастер и следует расчёт. Не могу сказать, что зарабатывали много, так как добыча кирпича (его отрыв от стены), его очистка было делом непростым, но… всё- таки мы что-то имели и этим особенно гордились.

Особых удовольствий у нас (детей) не имелось, поэтому всё свободное время уходило на уроки, на чтение книг и на общение между собой. С учебниками, как и с книгами, было туго, их не хватало, и они переходили из рук в руки. Их использовали до дыр. Тогда в продаже учебников ещё не было, нам их выдавали в библиотеках школы на класс, но… нас было больше, чем учебников или художественных книг. Получалось, что мы таким образом были повязаны в один коллектив: вместе учились, вместе, при необходимости, работали и вместе отдыхали. Мы чувствовали серьёзность времени и не позволяли себе "валять дурака". В целом это было хорошо. Мы были самостоятельны, росли физически крепкими и в меру серьёзными. Жизнь муштровала нас в правильном направлении, поскольку мы росли в коллективе, а, как правило, коллектив всегда прав. Ну и, наверное главное, что мы видели перед собой уставших от трудностей родителей, измотанное от материальных и бытовых проблем общество и, понимая, что им не до нас, старались как-то облегчить жизнь взрослых. Что касается каждого из нас, уже больших, но пока ещё детей, мы не мучились эгоизмом, были дружелюбны. И всё это при том, что общая ситуация была необычной. Дело в том, что дети, вернувшиеся из эвакуации, были на пару лет младше, чем те, которые остались в оккупации. Разница в возрасте, чисто физиологически, была заметна, но в плане общественных отношений и взглядов этого не было. Возможно потому, что у нас каких-то сформировавшихся взглядов ещё не образовалось… Отсутствовал необходимый для этого интеллект, который, конечно же, необходим для анализа обстановки и определения позиции.

В этом контексте осталось в памяти то, что в своём уже не совсем детском возрасте, у нас не проявлялись остро, хотя, естественно, были половые инстинкты. Свою роль сыграла война и текущие материальные трудности, которые в прямом смысле глушили эти инстинкты, да и не было перед нами какого-то разлагающего примера со стороны взрослых. Конечно, мы как-то влюблялись, но это было настолько платонически, что не получало демонстративного выражения. Чувств мы стеснялись. И не зря, видимо, немецкие врачи искренне удивились, когда, обследовав угнанных в Германию молодых женщин от 18 до 24 лет, они обнаружили, что на 96 % они были девственны. В этом деле проявляли себя многие факторы, которые можно считать положительными в очень тяжёлое военное время. Все, или в основном все, жили бедно, жилищные условия – хуже некуда, работы очень много, общественная среда – суровая, всё было подчинено будущей победе по принципу: "когда победим – тогда и поживём". Сейчас, когда родители, смеясь, поощряют деток целоваться и дружить в 5–6 лет, это может выглядеть непонятным. А тогда просто у всех были другие приоритеты. Тогда даже взрослые стеснялись целоваться публично. К тому же, школа уделяла большое внимание воспитанию подрастающих поколений. Если смотреть на всё это глазами верующего, то можно утверждать, что тогда утверждались в школьниках евангельские принципы воспитания, хотя и без упоминания Иисуса Христа. Нас воспитывали и в пионерии, и в комсомоле, и в партийных организациях, и в обществе, и просто на улице, поскольку старшие могли нам делать замечания (и делали), а мы ни в коем случае не могли им хамить: язык как-то не поворачивался. К тому же, в войну и после её исповедовался принцип: искусство и культура должны служить народу. В клубах, в парках, в иных общественных местах артисты и музыканты самого высокого уровня выступали бесплатно, не допуская скабрезности, пошлости, двусмысленности. Чисты были в смысле морали советские фильмы, да тогда и американские, и немецкие фильмы, которые назывались "трофейными", нравственной грязи не содержали. Иными словами, Запад пока ещё в смысле морали был относительно чист. Получалось в то время так, что у нас не было возможности сталкиваться с отсутствием нравственности. Соответственно не будет преувеличением сказать, что в смысле морали и нравственности военное поколение ещё лет 15–20 после войны сохраняло в душах относительную чистоту. Вы зададите вопрос: ну и что? Ответ гласит так. В основе своей чистым морально и нравственно было предвоенное поколение. Оно в силу этого, в том числе, смогло одержать победу в величайшей войне с объединённой Европой. Чистое нравственно военное и первое послевоенное поколения смогли вывести страну на второе место в мире по экономике, создать лучшее в мире образование и здравоохранение, великолепную науку и восхитительную культуру.

Потом пошли другие поколения, выраставшие в мирном благополучии, в искусственной нежности, в обилии прав и свобод человека. Эти поколения, не имея внутреннего стержня и стойкости, страну в конечном итоге сдали. А сейчас идут того более иные поколения, вырастающие в других, более тепличных условиях, либеральных, в которых личность и её значимость искусственно преувеличены, а социально-политическое положение в стране не предлагает обществу ответственных вариантов развития. Молодёжь растёт и развивается, как сорная трава. Мы это видим, критикуем, но понимаем, что нынешние поколения когда-то возможно обретут себя, но… обретение будет тяжёлым. К сожалению, поколения формируются сами по себе, под влиянием общих обстоятельств, в которых ни нравственность, ни интеллект, ни дисциплина ни во что не ставятся. У нас в России ситуация усугубляется тем, что с Петра I "элита" всё время стремится подражать Западу, а это нравственно подрывает общественные корни, поскольку в основу пытаются просунуть нравственность чужую. Когда мы развивались наиболее успешно? Когда отделялись подальше от Запада, в годы с 30-х по 70-е: над нами не тяготели западные проблемы, мы шли своим путём, полагаясь только на себя. Прямой поворот СССР (России) к Западу и его нравственным ценностям при Горбачёве в 80-е годы привёл к краху советского государства.

Повторю свою основную мысль: поколения, воспитанные на войне и тяготах, подняли страну очень высоко, а поколения последующие страну постепенно опустили. А сейчас, уже 25 лет, исповедуем тезис, что ни школа, ни вуз, ни иные общественные заведения вообще не обязаны заниматься воспитанием детей и молодёжи. И каков результат? Мы его видим воочию.

Война для меня, как и для всех, закончилась в августе 1945 года. 6 августа грохнул первый ядерный взрыв над Хиросимой. Мне было 12 лет. Спозаранку мы, мальчишки, высыпали на улицу и в дорожной пыли устроили дикую радостную пляску, понимая, что войне пришёл конец. А к нам подошёл пожилой мужчина, видимо рабочий, остановил нашу пляску и веселье и сказал:

– Дурни, а вы знаете сколько мирных людей, вроде вас, американцы отправили на тот свет?

Мы стояли смущённые, растерянные и потерянные, а он продолжил:

– Войне конец… Это хорошо, но всему есть цена. Господь американцам это варварство не простит…

Рабочий махнул рукой, пошёл дальше, а кто-то спросил:

– Сколько людей убили-то?

Мы не знали, а потом сообщили, что в самом взрыве погибло и сгорело порядка ста тысяч человек. Людей мирных. А 9 августа американцы повторили свой "подвиг" над японским городом Нагасаки с тем же, примерно, результатом. Родители мои тоже резко осудили действия американцев. В выражениях они не стеснялись. Запомнилось, что тогда сказал отец:

– Сколько мы ни ожидали, сколько ни таскали на себе противогазы, фашисты так и не использовали отравляющие вещества. А американцы, выходит, много раз хуже фашистов.

Всё это глубоко запало в мою душу и сердце, формируя потихоньку моё сознание. И здесь уместно будет припомнить факт, который по-своему воздействовал на сознание.

В начале 1946 года в период школьных каникул я по необходимости и по привычке зашёл в школу. Тогда мы и в каникулы собирались в школе, как в культурном центре. Да и где ещё нам было пообщаться? Стою я с ребятами в коридоре и вдруг вижу мимо меня проходит парень, лет 16–17. Необычный. На нём военная форма, офицерская. Шинель, шапка, синие брюки с красным кантом, а на плечах узенькие курсантские погоны. Он был такой элегантный, уверенный, красивый. Я остолбенел. Ребята отнеслись проще, а кто-то из них назвал его имя и сказал, что он в прошлом году поступил в Киевское артиллерийское подготовительное училище. Пояснил, что туда принимают после 7 класса, учат 3 года, а затем направляют в офицерское училище. О Боже, как я тогда позавидовал этому парню и решил для себя, что я обязательно поступлю в это училище. Даже учиться стал лучше, ибо в моей жизни появилась цель. А потом всё получилось так, что жизнь (или судьба) пошла мне навстречу сама.

В семье произошло несчастье: тяжело заболел отец. Всю жизнь отец был отменно здоров, но, как и все здоровые люди, он себя не берёг. И однажды он по службе был на водолазном катере. Шла работа по подъёму судна. Время было холодное, начало весны, ветер с мелким дождичком. На грунте работал молодой водолаз. А на реках, в отличие от моря, проблема в том, что вода и на малой глубине мутная, плюс к этому сильное течение. Водолазу приходится туго. В общем, молодой паренёк работает на грунте, а отец пытается ему сверху помочь советом. Дело, однако, не движется. А отец себя чувствует неважно. Ему бы съехать на берег и пойти к врачу, а он вдруг приказывает водолазу подняться, одевает на себя снаряжение и уходит под воду. Пару часов он там поработал. Дело сделал, а потом… слёг. Слёг надолго: у него открылся туберкулёз. Уехал он в санаторий, вернулся и читает приказ о переводе его в Киев, в штаб. Для водолазной службы он больше не подходил. Так вот и вся наша семья двинулась в Киев. Приехав, мы вначале поселились на барже в затоне на Подоле (район Киева), а затем получили комнату в бараке на берегу у той же баржи.

У отца кое-как лёгкие всё-таки в санаториях "подштопали", а у него к этому добавилась язва желудка. В общем, система военная за него какое-то время сражалась, но к службе он стал всё-таки не гож. Из барака нас убрали, дали комнату в кирпичном доме, и отец по болезни демобилизовался. А я таким образом оказался в Киеве наедине со своей мечтой, с Киевским артиллерийским подготовительным училищем (КАПУ). Отец и мать были против этого училища. Они хотели, и тогда было это модно, сделать из меня инженера, но… я упёрся, как баран. Отец, зная мою любовь к морю, предлагал потерпеть до конца 10 класса, а затем поступить в военно-морское училище, но не тут-то было. Я полагал, что после КАПУ я смогу и так поступить в любое училище, не обязательно в артиллерийское.

В жизни всё оказалось совсем не так просто. Не просто, но по судьбе. Однако прежде вспомним о том, что это такое КАПУ. В конце 30-х годов (в 1937-38) по решению партии и правительства в Советском Союзе были созданы специальные школы артиллерийские, в 1940 году – военно-морские. Туда принимались физически здоровые и морально устойчивые ребята после окончания седьмого класса школы при условии успешной сдачи экзаменов: русский и математика – письменно и устно, физика и иностранный язык – устно. С 1946 года артиллерийские спецшколы были преобразованы в военные подготовительные училища закрытого типа и переданы из ведения Народного комиссариата просвещения Министерству Вооружённых Сил. В подготовительных училищах кроме обычных школьных предметов изучались военные уставы, основы артиллерийской стрельбы, материальная часть орудий и артиллерийских приборов, стрелкового оружия. Значительное внимание уделялось физической и строевой подготовке, в том числе и к участию в военных парадах на праздники 7 ноября и 1 мая. По окончании учебного года воспитанники на 45 дней выезжали на лагерные сборы. В это время осваивалось артиллерийское и стрелковое оружие, проводились учебно-боевые стрельбы и изучение на местности топографии. Изучались также тактические приёмы ведения боя. После лагерей полагался месячный отпуск.

По штату в подготовительном училище училось 600 человек, разделённых на 6 батарей – по две батареи на курс (1-й, 2-й, 3-й, что соответствовало 8, 9, 10 классам средней школы). Питание было по нормам курсантов военных училищ. Общий режим также соответствовал военным училищам. Увольнения в город могли иметь место только после обеда в субботу и в воскресенье, если не было замечаний по учёбе и службе. Форма одежды включала в себя артиллерийскую фуражку со звездой, тёмно-зелёный китель со стоячим воротником, кожаный ремень с латунной бляхой, тёмно-синие брюки навыпуск с красным кантом, чёрные кожаные ботинки; зимой – серую шинель офицерского покроя с узкими погончиками курсантского типа с эмблемой в виде скрещенных пушек, плюс серая зимняя шапка со звездой. В повседневную летнюю форму одежды входили защитного цвета гимнастёрка навыпуск и брюки, плюс пилотка со звёздочкой.

Помимо артиллерийских подготовительных училищ, число которых доходило до 30, были ещё военно-морские подготовительные училища, суворовские и нахимовские училища, плюс к ним специальные школы военно-воздушных сил, которые, однако, относились к Министерству просвещения. Нельзя не признать, что создание учебных заведений указанных типов было весьма продуманным шагом советского руководства. Одни только специальные артиллерийские школы с 1937 по 1941 год выпустили 10 тысяч относительно готовых к войне лиц, которые, пройдя нормальные училища или курсы командиров, приняли активное участие в боевых действиях. Моё поступление в КАПУ состоялось в июле 1948 года. Оно было на конкурсной основе при очень и очень высоком конкурсе. Проблема для меня была в том, что большое число лиц поступало вне конкурса: дети, родители которых погибли (или хотя бы отец-кормилец), дети военнослужащих, отличники, а затем уже шли остальные. Получалось так, что принять на государственный кошт можно было 200 человек, а количество заявлений превышало тысячу. На экзамены я шёл без особой надежды с довольно-таки упадшим духом, понимая, что у меня нет никакого преимущества, поскольку отец уже не военный, он только что демобилизовался.

Со вступительными экзаменами дело получилось так: что-то, что я мог, я решил и написал. В нужный день тупо приплёлся в училище посмотреть на списки поступивших и… от удивления чуть не упал, увидев в списке свою фамилию. Здесь я должен ещё сказать, что учился в школе я совсем не рьяно – в основном на 3–4 при пятёрках только по русскому языку, литературе и истории. Когда я потом пытался понять чудо моего поступления, я пришёл к выводу, что видимо при мандатной проверке приёмная комиссия запросила об отце военкомат, там сказали, что отец по состоянию здоровья только что уволен, и меня причислили к детям военнослужащих. Возможно, конечно, я вдруг и случайно справился с заданиями по физике и математике, но всё равно я по сие время рассматриваю факт поступления в КАПУ как дело моей судьбы. Со временем число подобных фактов увеличилось и мне пришлось поверить в судьбу на самом деле, а затем и в Бога. Кстати, крещён я был вместе с родившимся братом в марте 1942 года в эвакуации у дедушки с бабушкой в станице Орджоникидзевской, наверное под их прямым воздействием и участием. Отец и мать у меня Бога не отрицали, но назвать их верующими сложно: отец был убеждённый коммунист, а мать несомненно верила, но без настойчивости. Другими словами, к вере родители ни меня, ни брата не приобщали. С течением времени жизнь сама нас привела к вере. Процесс приобщения был довольно длительным. У меня он занял лет 20 активной взрослой жизни, поскольку самому в делах веры разобраться трудно, если не невозможно. Главное препятствие создано церковниками, которые гигантски усложняют путь к Господу. Ведь, казалось бы, путь этот прост. Ты признал, что Бог есть, ну и иди к Нему. Но вперёд ты поступаешь, как и все: идёшь в церковь, приобщаешься к верующим и тебе даётся от таких "учителей" простая установка. Суть её вроде проста до наивности: священник сообщает, что он лицо как бы приближенное к Богу, он владеет тайнами приобщения и знает как и о чём просить Спасителя; а твоё дело заходить в храм, бить поклоны, целовать иконы и руки церковных иерархов и, конечно же, жертвовать энную сумму во благо церкви. К тому же через них можно оставлять для внимания Бога записки, содержание которых священники якобы доведут до высокого адресата в молитвах. Иными словами, между верующими и Богом создаётся искусственный барьер, схема, выгодная посреднику между мирянином и Богом по принципу: ты заплати, а мы помолимся. Заплатить за что, за товар, который ты не видел и не знаешь, есть ли он. Правда, мирянин тоже кое-что получает, поскольку ему внушили, что и грехи ему простятся, и жизнь его устроится, ибо он верующий. Он получил своего рода наркотик для успокоения. Но подождите, а как быть с заповедью Иисуса Христа: "Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи" (Лк. 4:8). Подскажите, вы, церковные профессионалы, как мне поклоняться Богу и как Ему служить, если вы Его от меня заслоняете? А как мне исполнить эту заповедь Иисуса Христа: "Придите ко Мне все труждающиеся и обременённые и Я устрою вас" (Мф. 11:28)? Ведь Иисус прямо зовёт "Придите!". А слуга божий вам скажет в ответ, а ты приходи в наш храм и общайся с Богом сколько хочешь. Подумав и не желая спорить, вы всё-таки позволите себе спросить ещё раз: как понять слова апостола Павла, который, обращаясь к афинянам, сказал: "Бог, сотворивший мир и всё, что в нём, Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворённых храмах живёт и не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чём-либо нужду." (Деян 17:24). Иными словами, в храме вы Господа не увидите, его там нет, и подаяния ваши Ему не нужны. Церковник будет ещё что-то лепетать, но он стал неинтересен, он так и хочет остаться посредником, получая за это свою мзду. Вы отойдёте, но как быть дальше, где путь, где истина? Рядом. Господу нужно, чтобы вы за ним последовали, изучив Его наставления, в простой и ясной форме изложенные в Евангелие. От вас требуется понять Господа, за Ним последовать, а на практике это значит – перестать грешить! Но вам это наверняка покажется слишком простым делом. Действительно, всё так, но почему не изучить Евангелие, оно небольшое и там всё о пути к Богу и об истине, которой Он обладает. А что же с церковным институтом? Он должен возглавить процесс изучения Евангелия, стать поводырём людей, которые стремятся поклоняться Господу и Ему служить. Тема, о которой мы сказали очень кратко, очень важна, к ней мы ещё будем возвращаться, а пока, как говорит поговорка: "Вернёмся к нашим баранам".

* * *

Итак, в КАПУ я, слава Богу, поступил, и это изменило всю мою жизнь радикально. Кем я был до сих пор в своём внешнем проявлении? Как и все окружающие меня подростки – дворовый парень. Тогда окружающие парня события и люди значили в жизни каждого очень много, поскольку они были, можно сказать, неотделимы от реальностей жизни.

Как я упоминал выше, жили мы, семья наша, в Киеве на Подоле в бараке, рассчитанном на восемь семей. По центру шёл коридор, а по сторонам от него было по четыре комнаты, метров по 14–15. В каждой комнате жила семья. У нас это были папа, мама, маленький брат и я. В коридоре стояли примусы и керосинки, на которых готовилась пища. К бараку примыкал, точнее был рядом общий туалет, рассчитанный на три барака. Бельё, постиранное в коридоре, развешивали на верёвках рядом с бараком. Главное, однако, было в том, что при всей бытовой неустроенности жили мы дружно. Я не помню фактов воровства или чтобы жильцы между собой ругались. Скорее наоборот, все имели в тяжёлое послевоенное время крышу над головой, и это обеспечивало некоторое благодушие. Как один из примеров, который запомнился. В конце 1947 года мы купили телевизор, такой маленький, что к его экрану для увеличения картинки купили и приставили большую линзу с водой. Тогда это считалось своего рода шиком. Через год, кстати, шиком начал считаться автомобиль "Победа", а затем и "Москвич". Так вот о телевизоре. Включали мы его обычно по вечерам, когда родители и другие сожители приходили с работы. Показывали 2 или 3 программы, и что характерно: если по программе шло что-то интересное, то соседи, не мудрствуя лукаво, брали стулья и приходили в нашу комнату на культурную или политическую программу. И это не считалось чем-то особенным. Посмотрев программу, люди с благодарностью расходились. Но я ни разу не слышал, чтобы родители хоть чем-то или как-то проявили неудовольствие. Простой была жизнь: ты мне – я тебе без капризов и ограничений. Через небольшой срок соседи наши тоже обзавелись телевизорами, но привычка тесного общения осталась. Не было в нашем коридоре ссор и не было нецензурной брани, хотя во дворе и на улице этого "добра" хватало. Свободное время мы, мальчишки-подростки, проводили преимущественно во дворе. Любимым занятием в тёплое время года был футбол. Играли естественно босиком. Иногда, сдуру, участвовали в межквартальных драках. Драки имели явно не современное понятие: дрались только кулаками до крови и ногами не били. Это были, скорее, забавы.

Учёбе уделяли необходимое внимание и не более того. В школу ходили нормально, вели себя там, в целом, прилично, понимая, что если начать в школе валять дурака, то родители тут же сами тебя из школы исключат и приставят к конкретной работе на заводе. Рабочих рук в стране тогда не хватало, и подросток с лёгкостью пули со школы мог вылететь. Тут, правда, следует сказать, что это не лишало подростка возможности получить среднее образование: в стране активно и широко действовали вечерние школы. А там порядки были довольно жёсткие: не хочешь учиться, марш отсюда!

При всём при этом отрадным было то, что у нас не было очевидного материального расслоения. Возможно где-то, "на верхах", что-то подобное могло быть, но при отсутствии коррупции и частной собственности сильно (заметно) разбогатеть было нельзя, а значит не было никакой основы для ужесточения нравов. Естественно, что при определённом материальном равенстве не возникало проблемы прав человека. Какие там могли быть права, когда все, если не учились, то работали? Я имею в виду, что тогда, сразу после войны, не было запросов на права человека, но были обязанности хорошо и честно делать своё дело, соблюдая общественную дисциплину, правила и нравственность.

Что касается подростков, то они как бы сами находили своё место по способностям. Кто хорошо учился, мечтал стать военным, инженером или врачом. Интеллектуально слабее растекались по техникумам, а остальные, понимая свои возможности, осваивали рабочие профессии. При этом зарплаты отличались далеко не разительно, и у людей не возникало между собой отчуждённости, тем более, что в социальном смысле все были равны: бесплатные были образование и здравоохранение на абсолютно всех уровнях; ничего, считай, не стоили ЖКХ и городской транспорт; копеечными были билеты в сфере культуры и отдыха. И поскольку все жили на зарплату, в обществе практически не было коррупции, а несущественная преступность была преимущественно на бытовом уровне и она жёстко искоренялась.

Так было почти всё время, пока жил И. В. Сталин, и несколько лет, по инерции, после его смерти. Грешная похоть человека, его низменные качества стали с изменением условий жизни требовать большей свободы, ослабления жёсткости общего режима жизни. Стала всё больше хиреть нравственная " элита" государства и общества, и постепенно, всё больше и больше, болезнь эта стала охватывать всё общество.

Мысли мои в это время были, как и раньше, заняты мечтами о будущей морской службе. Но всё это оставалось как бы на уровне наивного хотения. Я фактически раздваивался: с одной стороны, дружил я в школе с ребятами умненькими, с которыми интересно было и поговорить, и сыграть в шахматы, а с другой, – меня притягивал двор и улица. Там можно было оставаться раскрепощённым, баловаться, играть в футбол и жить теми делами, которые провоцировала улица. С точки зрения общественной морали, ничего полезного там не предлагалось, но можно было израсходовать излишек жизненной энергии. Отсюда и получалась учёба моя на 3–4. Этому благоприятствовала общая атмосфера и семейная. Годы 1947-48 совпали с уходом отца со службы, со временем его интенсивного лечения в госпиталях или в санатории, а затем с его с устройством на гражданскую работу – контролёром на военный завод п/я 50 им. Артёма. Мать вынуждена была пойти на работу – вначале маляром на какое-то небольшое предприятие, а позже – лифтёром на тот же завод, где работал отец. Для неё это стало возможным, поскольку младший сын достиг уже 5–6 лет, и его можно было одного оставлять дома. Ему цепляли на шею ключ от комнаты и предоставляли самому себе. Если ему что-то надо было, а меня дома нет, он мог обратиться к соседям за помощью. Отметим здесь, что воровство в нашей барачной жизни исключалось. Двери комнат закрывались, можно сказать, символично. В таком положении руки у меня оставались развязанными, и я завершил 1947 год тем, что остался в седьмом классе на второй год. И это при том, что пятый класс в Кременчуге я окончил почти на отлично (было две четвёрки по математике и физике). В моём "падении" возможно плохую роль сыграли не только семейные обстоятельства, но разделение школ на мужские и женские. В Киев я приехал в мужскую школу, к тому же, столичную. Учебный климат в ней резко отличался от того, что было в Кременчуге. Прежде всего, не было классной дисциплины. То ли от внедрения реформы в школах, то ли по иным причинам, но в классах (мужских) возобладала вольница. Мы могли безобразно вести себя на уроках, а могли вообще на них не ходить, бражничать где-то в городе. При переходе к раздельному образованию случилось то, что и следовало ожидать. До того в классах совместных верховодили всё-таки девочки, а когда огольцов собрали вместе, то они повели себя, как сорвавшиеся с привязи лошади. И потребовалось какое-то время, чтобы этих "лошадей" собрать вместе и поместить в упряжку.

В общем, седьмой класс я блестяще прогулял, но как бы ничего и не потерял. Тогда в первый класс принимали с восьми лет, а я в детстве преуспел настолько, что пошёл в Ленинграде в школу с семи. Оставшись на год, я как бы стал в общий строй. Конечно, дома я получил головомойку (правда, без ремня, но с материнскими слезами и отцовскими нотациями). Учёбу я, несомненно, подтянул и прошёл повторно седьмой класс без особых проблем, поняв всё-таки, что к основным делам в жизни нельзя относиться легкомысленно. Иначе говоря, свой учебный казус я внутренне пережил достаточно тяжело, а позже пришло понимание, что в жизни за всё надо платить. Повалял дурака в своё "удовольствие", повторно остался на второй год. Ну не дурак? Конечно, по жизни может ошибиться любой, но абсурдно и глупо, если из этого не сделать выводов. В школе жизнь моя усложнялась в том, что учителя какое-то время справедливо относились ко мне, как к второгоднику, как мне казалось, придирались ко мне. И мне приходилось доказывать им делами, что я "не верблюд". Для становления характера это было в общем неплохо.

* * *

В самом конце августа я, собравшись с духом и мыслями, пошёл в КАПУ. Там нас, новичков собрали, с нами побеседовали, сообщили, что мы теперь воспитанники 3-ей батареи Киевского артиллерийского подготовительного училища, сказали, что от нас требуется. Потом отвели нас после бани в каптерку, где мы получили своё первое военное обмундирование. Когда мы себя с радостью, волнением и смехом приодели, нас отпустили на полдня домой: отнести гражданские одёжки, достойные, скорее того, чтобы их выбросить, и попрощаться с родителями. После этого нас должны были оставить на карантин и курс молодого бойца в течение месяца в казарме и выпустить, когда своим видом и поведением мы будем соответствовать званию "воспитанник КАПУ". После курса молодого бойца нам должны были выдать погоны, облачить в выходное обмундирование и отпустить за ворота КАПУ в увольнение.

Всё прошло, как и предполагалось. За истёкший месяц нас хорошо подтянули в строевой подготовке и в физической. Таким путём мы приняли вид нормального военного человека, но помимо этого решалась и другая цель: нас готовили к военному параду на 7 ноября – День Великой Октябрьской социалистической революции, на котором КАПУ должно было выглядеть не хуже киевского суворовского училища. В общем, сентябрь и октябрь, как и март-апрель, были характерны тем, что ежедневно мы отдавали строевой подготовке по два часа.

Несколько сложным было привыкать к училищному распорядку в целом. Угнетала поначалу необходимость выскакивать под крики дневального из койки в семь утра, а затем, натянув штаны, бежать на физическую зарядку, практически в любую погоду. Отмахав на плацу руками-ногами, возвращались в казарму, заправляли койки и шли полуголые в туалет под кран холодной воды для обливаний по пояс. За этой процедурой следил лично старшина-сверхсрочник, следил, чтобы все были без нательных рубашек и обязательно плескались холодной водой. Впрочем, тёплой воды тогда в кранах не было. С течением времени мы свыклись с этой процедурой и даже полюбили её. А у меня это осталось на всю жизнь, как и привычка спать ложиться в 23.00, а вставать в 7.00, как это было в КАПУ. Был там ещё и послеобеденный сон, и он тоже остался со мной, по возможности.

Много внимания в КАПУ уделяли нашему общему воспитанию: как кушать, говорить, шутить, соблюдать принятый в обществе (благородный) этикет. Учили нас офицеры на своём примере, на занятиях и при случаях. Со мной, скажем, было так. Стоим мы, группа воспитанников, во дворе на плацу, разговариваем. А я небрежно положил руки в карманы брюк. Проходит мимо командир батареи подполковник Завирюха. Мы вытянулись, приложив руки ко швам. Подполковник подошёл, остановился около меня и строго и громко заявил:

– Дабы вам, воспитанник, впредь это было неповадно, приказываю, на неделю карманы брюк зашить и доложить о факте вашему офицеру-воспитателю.

Так я и запомнил на всю жизнь, что держать руки в карманах, особенно разговаривая с кем-либо, нельзя, это неприлично. С течением времени правила этикета видимо меняются. Сейчас ведущий программы "Агитация и пропаганда" по каналу "Россия 1" г-н Константин Сёмин, многоуважаемый, человек безусловно талантливый, мне симпатичный, на протяжении всей передачи (а это 10–15 минут) держит обе руки в карманах брюк. Наверное, теперь это перестало быть неприличным. Не подсказывают, значит в обществе правила приличия меняются. И, кстати, там же, в КАПУ, мне (или нам) было внушено, что в разговоре не следует размахивать руками, что руки перед едой надо мыть, а обувь всегда должна быть чистой, а лицо – умытым. Я уж не говорю об употреблении таких слов как "спасибо", "пожалуйста", "простите", "позвольте". Плюс к этому необходимость тактичного и особо вежливого отношения к слабому полу и к людям старшего возраста.

Приятно до сих пор вспоминать требовательность к нам наших наставников по физической подготовке. Особо доставалось нам, неуклюжим и мешковатым, на 1 курсе училища (в восьмом классе). Спустя какое-то время требовательность снизилась, а ближе к концу училища нас стали подтягивать вновь, чтобы мы прилично выглядели, перейдя в офицерское училище. Вспоминается в этой связи такой случай. Для того, чтобы попасть в увольнение, командир взвода, он же офицер-воспитатель, объявил, что личные знаки (металлические пластинки с номером) нам, увольняющимся, будут выданы в спортзале после прыжков через "коня". До этого мы давно уже не прыгали, кто-то поднабрал благородного жирка. Со смехом и шутками мы зашли в спортзал. Прыжки у нас получились, но… застрял Лёва Эстеркин. У него вообще комплекция была далеко не спортивной, а к тому же, очень уж булочки ему нравились. Вот он прыгнул раз, прыгнул другой, но каждый раз перепрыгнуть "коня" не мог. Он руками дотягивался почти до конца снаряда, но не отталкивался, а садился на него. Мы его подначивали, смеялись, но потом затихли, понимая, что Лёва и в самом деле может лишиться увольнения, а вместо этого будет субботу и воскресенье осваивать "коня". А Лёва был киевлянин, и для него это значило многое: он шёл домой. Итак, Лёва потерпел неудачу в последний раз, мы стали просить офицера пожалеть нашего коллегу, но он стал строгим, официальным и собирался уходить. Лёва едва не плакал, нам его было жаль, и тут он в голосе с крайней решимостью и отчаянием заявил:

– Товарищ майор, позвольте мне ещё, в самый – самый последний раз, попробовать.

Офицер безнадёжно махнул рукой, хотел было пойти на выход, но вдруг остановился, взял в свои пальцы Левин личный знак и сказал:

– Давай, но действительно в последний раз.

Лёва отошёл подальше, глаза его от внутреннего напряжения буквально лезли из орбит, он как бы весь ушёл в свой внутренний мир, разбежался и… он не потянул руки к "коню", а со всего маху просто пролетел над ним и плашмя шлёпнулся на другой стороне на матрас. Мы замерли, офицер тоже: никто не ожидал от Лёвы такой прыти. Лёва поднялся, весь сразу какой-то обмякший, потный. Офицер и все мы на него смотрим, молчим, офицер тоже молчит. И тут Лёва произносит:

– Ну как?

Мы уставились на офицера. А тот протянул молча Лёве личный знак и ушёл. Мы, конечно, кинулись Лёву обнимать. Вот что значит поставленная цель! Лёва достиг её, совершив, можно сказать, личное геройство.

Позволим себе ещё немного рассказать о Лёве – спокойном, хорошем еврейском подростке, полноватом, неуклюжем и добром. Мы сказали, что он проявил великую прыть, стремясь вырваться в увольнение, чтобы, как это и положено воспитанному еврейскому мальчику, повидать родителей. Так подумал автор этих строк – русский мальчик, а возможно и вы, читатель, скользя взглядом по этим строчкам. Но Лёва Эстеркин спустя три-четыре недели показал, что он не столь прост и шит не лыком.

Подошёл июнь 1951 года, начались выпускные экзамены, и нам логично разрешили увольнение не как обычно, в субботу или воскресенье, а в день сдачи экзамена. А жизнь за окнами училища идёт своим чередом, и она требует решения своих проблем. Скажем, восемнадцатилетнему оболтусу хочется на свидание, а не грызть в классе гранит знаний. С этой целью воспитанники оторвали (не совсем) пару досок в заборе, чтобы, отодвинув их, можно было успокоить свою истовую страсть встречей с любимой после отбоя, то есть после 23 часов. Уловка вскоре оказалась раскрыта, доски надёжно прибили, но, как народ говорит, голь на выдумки хитра. К прибитым доскам воспитанники прибили ещё одну доску – поперёк. И стало возможным, наступив на неё, перемахнуть через стандартно высокий забор. Нуждающиеся воспитанники начали этой возможностью пользоваться. И вот однажды мы сидим вечером в классе на самоподготовке и вдруг Лёва, эдак скромненько, таинственно задаёт нам вопрос:

– Не знаю, что и делать. Мне очень нужно в город…

Мы, улыбаясь, уставились на Лёву, а он стеснительно поясняет:

– Там, – следует кивок в сторону окна, – одна особа будет меня после отбоя ждать.

Мы расширили ухмылки и настоятельно советуем:

– Ну и в чём дело? Махни через забор.

Лёва мнётся, охает. Умолк. Мы тоже занялись своими делами. А Лёва опять вернулся к своему предмету в конце самоподготовки. Весь вид его выражал смущение и колебание. А дело было простое. Естественно, что одетым по форме на улицу высовываться нельзя. Нужно было иное решение. Мы и советуем:

– Лёва, вылезешь после отбоя из кровати, натяни свои форменные зелёные штаны и в нижней белой рубашке топай к забору, не забудь только в кровати сложить шинель в виде куклы.

Лёва, красный как рак, повздыхал, покачал головой в знак согласия, и все опять занялись своими делами.

В положенное время мы лежали в койках, дневальный рявкнул: "Отбой!", училище отходило ко сну, хотя головы ребят нашего взвода были повёрнуты к Лёве. А тот, по-воровски тихо, спустился со своей верхней койки, как и положено, приоделся и, сказав: "Ну я пошёл!", на цыпочках нас покинул. Мы, поболтав ещё какое-то время, стали отходить ко сну. И вдруг дверь открывается, и в проёме появляется Лёва, а рядом с ним дежурный офицер майор Курганский. Мы, конечно, сделали вид, что крепко спим, а Лёва, как-то сгорбившись, побрёл к своей койке. Утром нам Лёва всё рассказал в деталях. В общем, начальство узнало про нашу хитрость и стало отлавливать там, у прибитой доски, самовольщиков. И вот наступил черёд Лёвы. Он подобрался, тихо крадучись, к забору, нашёл искомую доску, закинул на неё одну ногу, а другую перекинул осторожненько на другую сторону забора в поисках аналогичной доски на той стороне. Почувствовав под ногой что-то твёрдое, Лёва было потянул другую ногу вверх, когда ногу, опущенную по ту сторону забора кто-то схватил, радостно воскликнув: "Ну вот, ещё один попался!" Оказалось, что Лёва, закинув ногу через забор, наступил чуть ли не прямо на голову "охотника". Был пойман и в порядке наказания получил два наряда вне очереди: один – стоять дневальным у тумбочки, второй – на кухню помогать поварам.

Мы, кажется, забежали в своём рассказе несколько вперёд. Однако хотелось бы упомянуть ещё пару фактов об общей атмосфере в жизни КАПУ. С началом учебного года на первом курсе, то есть в восьмом классе, у нас в расписании появился урок, вызвавший недоумение воспитанников, растерянность, протест даже. Урок назывался – "танцы". Мы ментально только начали освобождаться от тягостных воспоминаний о войне, ещё общество бедствовало материально, а тут вдруг "танцы"! И какие! Были упомянуты мазурка, полонез, па-де-труа, па-де-катр, полька, краковяк, вальс и ещё что-то, что я сейчас не помню. Мы смотрели на эти названия, как бараны на новые ворота, бурчали, что это, мол, буржуазные штучки, но… деться было некуда. А, кстати, в девятом классе, когда мы поумнели, стали на уроки танцев сами рваться. Тем более, на занятия приглашались девочки из соседней женской школы. Все эти "паде", мазурки и прочее мы освоили, внесли туда русский элемент и вместо того, чтобы танцевать важно и плавно, лихо отплясывали на вечерах, у нас в училище или в женских школах, а гражданские ребята лишь завистливо топтались по углам. И, кстати, хор у нас в училище был прекрасный, и "таскали" нас по субботам и воскресеньям по музеям и театрам Киева. И всё бесплатно! Туда идём, как на обязаловку, строем, а по окончании получаем личные знаки и отправляемся в увольнение. Сейчас такое даже в Московском суворовском училище представить трудно. Тогда воспитание основывалось на извечном принципе: сочетание жёсткой дисциплины и отеческое, милое даже, отношение к нам офицеров- воспитателей. Уместным будет, пожалуй, привести ещё пару примеров.

Первый был связан именно с танцами. Это был уже девятый класс. В перерыве между уроками, в небольшом зальчике, мой близкий друг, он же командир отделения, сержант Виктор Ланденок отрабатывал приёмы вальса. Прозвучал звонок, а он то ли прослушал его, то ли увлёкся, продолжает крутить танцевальные па. В дверях зала появляется дежурный офицер майор Соколов. Между собой мы, воспитанники, прозвали его почему-то Пыня Гофман, за его внешнюю (именно внешнюю) вредность. Майор уставился на Виктора жёстким взглядом и воскликнул:

– Воспитанник Ланденок, вы что, звонок не слышали, чего вы всё ещё крутитесь?

Виктор, молча улыбаясь, по инерции делает ещё пару па, а на ошарашенный взгляд офицера отвечает:

– Товарищ майор, но раскрутиться-то надо.

Вид Виктора был настолько простодушным, что майор тоже улыбнулся и приказал:

– Марш в класс!

Другой случай имел место после девятого класса, когда мы были в лагерях за Киевом на занятиях по тактике в поле. И опять оказался замешан всё тот же майор Соколов…

Он спокойно вёл занятия, рассказывая нам что-то интересное по тактике отражения танковой атаки противника. Мы его внимательно и с интересом слушали. И вдруг майор замолчал, глаза его вспыхнули гневом, и он, уставившись на воспитанника, грозно вопросил:

– Нефёдов, а где ваша звёздочка?

Тот наивно посмотрел на офицера, лицо его выражало явное недоумение и простодушие. В свой адрес он услышал:

– Вы не прикидывайтесь малышом. Где ваша звёздочка на пилотке?

Нефёдов потрогал ладонью пилотку, стащил её с головы, посмотрел на пустое место от звёздочки и наивно ответил:

– Не знаю, товарищ майор, с утра она была.

Мы смотрели, как майор распаляется гневом, но нам было интересно, чем завершится ситуация. В общем, ждать нам пришлось недолго:

– Итак, Нефёдов, даю вам пять минут. Бегом в расположение батареи, найдите старшину, возьмите звёздочку и также бегом обратно.

А мы все сидим на траве, любопытствуем. Нефёдов встал, оправил гимнастёрку, сказал: "Слушаюсь!" и… пошёл в обратную сторону от расположения батареи. Майор побелел от гнева.

– Нефёдов, вы куда?

А тот так, вроде нехотя, отвечает:

– Разгон беру, товарищ майор, чтобы мне ваше приказание выполнить неукоснительно, точно и в срок, за пять минут.

А фишка ситуации состояла в том, что до расположения батареи было три километра. Последовала немая сцена. Все замерли… Майор утомлённо вздохнул, помахал рукой и сказал:

– Ну ладно… выполняй указание.

Он улыбнулся, и мы все захохотали, понимая, что приказание не выполнимо, поскольку времени до конца занятий оставалось всего полчаса. А надо добраться до батареи, найти старшину, получить звёздочку, прикрепить её и вернуться на занятия. Но Нефёдов всё-таки начал выполнять приказание: он было побежал, но майор его вернул.

Мне захотелось рассказать эти случаи (а много было и других), чтобы читатель понял характер наших служебных взаимоотношений: у нас была строгость, но не было солдатчины. Солдатчина появилась позже, в офицерском училище. И, кстати, вспоминается, что то же примерно было тогда и в обществе: жизнь была строгой, но в общем доброй, поскольку люди, претерпевшие войну, относились друг к другу душевнее. Невольно хочется сделать вывод, что бедность (не крайняя, а относительная) рождает доброту. А богатых у нас тогда не было вообще. И как показала жизнь сталинского периода, общество отлично обходилось без них. Великий государственный деятель и полководец Наполеон Бонапарт сказал по этому поводу определённо: "Богатство в настоящее время – это плод воровства и грабежа" (le fruit du vol et de rapine).[3] Так было 200 лет назад, а сейчас мы к словам Наполеона могли бы добавить масштабные убийства, преступность и коррупцию. Может без всего этого обойтись человечество? Несомненно, я это в различных обществах видел вполне конкретно, но для этого нужно дать себе ответ на простой вопрос: государство существует для всего общества или только для клана богатых, столь ненавидимых Иисусом Христом? Если оно для всех, то и должно использовать соответствующие меры.

Приведём в этой связи ещё один пример, но на более важную тему. В 1945 году страна наша усилиями лучшей и главной части общества победоносно завершила Великую Отечественную и Вторую мировую войну. Жизнь этой части общества в результате войны стала тотально бедной, но в это же время к войне примазались многие проходимцы и преступники, которые искали собственную выгоду в кровавой и мутной реке войны. Возникла огромная социально-политическая проблема, решать которую надо было не откладывая. И было принято нужное решение. С 16 по 29 декабря 1947 года, как своего рода подарок стране, была проведена в СССР денежная реформа, а вместе с этим отменили карточки и ввели единые цены на продовольствие и промышленные товары. Суть решения и реформ состояла в следующем:

– зарплата в стране оставалась неизменной;

– обмен старых денег на введённые новые производился по счетам в сберкассах таким образом: у кого на счёте было до трёх тысяч рублей, обмен денег шёл в соотношении 1:1; у кого на вкладе было от трёх тысяч до десяти, обменивали 2/3 суммы; у кого больше – 1/3. Ну а тем, у кого деньги были "под кроватью," – меняли в соотношении 1:10; облигации массовых займов, приобретённых до 1947 года, обменивали на новые с коэффициентом 3:1;

– попутно были снижены цены: на хлеб и муку на 12 %, на крупы и макароны – на 10 %; на пиво – на 10 %; а на ткани, обувь, одежду и трикотаж установленные цены оказались в 3,2 раза ниже коммерческих.

Наверное, нет необходимости пояснять, в интересах кого были предприняты эти меры. И не затевались тогда дебаты, справедливо это было или нет? Понятно было и так, что живущий честно на зарплату человек не мог иметь на счёте или "под кроватью" немереных сумм. Такие могли быть, но число их было ничтожно – это были лауреаты государственных премий, крупные учёные, писатели. Но это был "золотой фонд" страны, заслуги этих людей были известны всем. Хотя, как мне кажется сейчас, этого делать не стоило и не стоит: талант, как дар Божий, нельзя разменивать на деньги. Да и видно по жизни, что обласканный деньгами талант быстро иссякает и сохраняет свою видимость только за счёт общественной рекламы и привычки.

Естественно, что в трудящихся массах указанные меры партии и правительства вызвали одобрение и большой энтузиазм. Кстати, как экономический метод, противоположный тому, что было в странах капитала, в СССР для улучшения жизни людей пошли не по пути периодического увеличения зарплаты, а регулярного снижения розничных цен: большие были достижения народного хозяйства, большими были и скидки на товары, услуги и т. п. Получалось так, что по уровню материальной жизни общество оказывалось относительно однородным. Сразу отпадал вопрос о коррупции: все жили на трудовые доходы, наличие лишних и лёгких денег у граждан и не предполагалось. Плата за любые услуги ограничивалась словом "спасибо". Соответственно оказывалось, что гнусным общественным элементам грабить было особенно некого, а покушаться на государственную собственность, а она тогда была тотальна, было смертельно опасно. Для честного человека те условия были несомненно приятны, ибо не то делает человека несчастным, что он беден, а то, что его окружает очевидная социальная несправедливость. Когда последняя окончательно теряет разумную меру и смысл, человек теряет веру в государство, а затем и противопоставляет себя ему. Нельзя несправедливость в отношении общества доводить до глупых крайностей. Прямо сейчас, вечером 13 августа 2015 г., смотрю по телевизору и слушаю затем по радио очевидную чушь, которую с умным видом несут официальные лица, чушь, которую никогда нельзя было делать публичной. Они обсуждали очень "важный" вопрос: какой должна быть зарплата футболистов? Предлагают футболистам до 21 года платить 150 тыс. руб. в месяц, спустя два года увеличить до 250 тыс. руб., затем до 0,5 млн. руб. и т. п. Господа нехорошие, уймитесь! Оглянитесь вокруг! Какова общественная ценность человека, который умеет только пинать ногами мяч? А теперь прикиньте: сколько получает рабочий, крестьянин, учитель, инженер, учёный, доцент, профессор вуза? Я уж не говорю о пенсионерах. Это же безумие: парень в 18–20 лет будет получать официально в три раза больше профессора. Господа нехорошие, вы же всё-таки живёте в России, а не на Западе. Ну нравится вам, или футболистам, Запад, езжайте туда. Ради Бога, освободите нас, нормальных людей, от вашей опеки. Тем более и футбол у нас стал стыдный, а фанаты его и того хуже. За кого они болеют, за своих? Как же, ведь у нас официально больше половины команды могут быть иностранцы. Где вы видите московских армейцев в ЦСКА, ленинградцев в "Зените" и прочая-прочая? Как можно болеть за то, что являет собой не спорт, а бизнес, и ничего, кроме бизнеса! Нас уверяют, что спортивные достижения – это якобы престиж государства. Какой бред! Спортсмены-профессионалы работают всегда и только на себя и для себя. Спорт потерял при капитализме свой изначальный смысл. Его реальная общественная значимость находится на нуле, скорее на минусе, поскольку спорт выполняет для молодёжи в основном функции наркотика. Отсюда и полностью потерявшие разум фанаты, именно фанаты, поскольку болельщиками они уже давно не являются. По настоящему профессиональный спорт обществу не только не нужен, но и противопоказан, поскольку он раздувает отрицательные эмоции и ожесточает общественные нравы. Спорт нужен, он крайне необходим, но только на любительском уровне и в разумных пределах, стимулирующих физическую культуру и высокие моральные качества людей. Уместным представляется здесь изложить мнение несомненно высокой исторической личности. Апостол Павел, убеждая в своём послании любимого ученика Тимофея, который увлекался спортом, писал: "… упражняй себя в благочестии. Ибо телесное упражнение мало полезно; а благочестие на всё полезно, имея обетование жизни настоящей и будущей (1 Тим 4:7,8). В развитие этого тезиса, кстати, римский император Феодосии в 393 году запретил Олимпийские игры, которые имели место с 776 года до н. э. И как прав был он! Кстати, некоторые возможно не знают или забыли, что до конца прошлого века Олимпийские игры были любительскими, профессионалы туда не допускались. Но с концом СССР верх взял бизнес, он и подмял под себя вековые олимпийские принципы.

Летом 1949 года я, находясь в гостях у дяди-тёти в Москве, сходил на стадион "Динамо", посмотрел матч "Динамо"-"Спартак". Какая это была прелесть! На стадионе были люди разных возрастов, включая и детей, все прилично одетые, доброжелательные, весёлые, умеющие вести себя в нормальных человеческих рамках. Эмоции были, но не было враждебности. Мы именно любовались футболом. И, как мы знаем, играли наши, советские, игроки в то время отнюдь не хуже тех же англичан. Все игроки, конечно же, были тогда россияне, причём в московских клубах играли в основном москвичи, в киевских – киевляне, в ленинградских – ленинградцы и т. п… И болели люди на трибунах именно за своих. А, кстати, Олимпийские игры были любительскими, но их уровень был отнюдь не ниже нынешних-профессиональных. Капитализм, однако, и их извратил, поставил на службу "золотому тельцу". Впрочем, если кто-то считает, что спорт должен быть профессиональным, пусть он за него и платит, а общество на это зло не должно давать ни копейки!

Не следует нам забывать мысль А. П. Чехова и многих других известных людей, что в человеке всё должно быть прекрасным: и мысли, и душа, и одежда, и тело. Всё должно быть в общественной гармонии. В КАПУ нам всё время об этом напоминали. Да и о другом нам говорили в назидание. Так, к примеру, офицеры-воспитатели сообщили нам, что в царской армии офицерам запрещали жениться на актрисах. Подобный акт вёл к отставке офицера. На наши вопросы: "Почему так?" – краткий ответ был таков: "Актёры – это лицедеи, они постоянно играют чужие жизни и, если вы женитесь на актрисе, вы покупаете кошку в мешке." Естественно, что эта оценка распространялась и на актёров. Что касается последствий этого лично для меня, то у меня на всю жизнь осталась аллергия к профессиям развлекателей. Вообще нам, совсем ещё молодым людям-воспитанникам, прививалась мысль, что только интеллектуально или физически полезные для общества люди заслуживают уважения, а всякого рода развлекатели оцениваются ценой, которую они просят за развлечения. Считалось тогда среди людей трудящихся постыдным для человека выступать за деньги на потеху публике. То есть, мы видим общественно разное отношение к любительству (к самодеятельности) и к профессиональному делу в сфере развлечений. Развлекатели, конечно же, в жизни нужны, но они не могут быть первыми по общественной значимости, ибо реальной пользы обществу от них на грош: посмеялись, потешились и забыли. А к этому добавим народную поговорку: "Делу время, а потехе только час". В современном западном обществе всё, однако, поставлено с ног на голову. Из этого следуют соответствующие результаты. Сейчас они очень видны в Европе.

В целом же, подобные темы у нас, у воспитанников, большого интереса не вызывали, поскольку свята была могучая тема прошедшей войны, в которой участвовали наши офицеры-воспитатели, прочувствовали её и знали о ней много. И мы, воспитанники, впитывали в себя, как в губки, их знания и опыт. Иногда, увлёкшись, воспоминания о войне занимали у нас большую часть самоподготовки к урокам следующего дня. И, как ни странно, оценки за ответы у нас получались лучше, чем обычно.

Что касается других тем для обсуждения, то можно признать наш интерес к вопросам внешней политики. В 1949 году в октябре закончилась гражданская война в Китае, и оформилась Китайская народная республика. Мы в стране, в том числе в строю, стали петь новую популярную песню о советско-китайском братстве "на век", радовались провалам американской политики на восточном направлении, ещё не понимая, что именно эти провалы помешали США реально осуществить планы атомной войны против СССР. Там же, на Дальнем Востоке, получилось так, что с 1945 по 1949 год США пытались установить протекторат над Китаем, были этим заняты по горло. Проиграли всё, и тут же начали с 1950 по 1953 год войну в Корее. А за это время СССР не только восстановил народное хозяйство и превысил его довоенный уровень, но и создал атомную, а затем и водородную бомбы. Это обеспечило нашу безопасность на историческую перспективу. Нас в КАПУ это не могло не интересовать, поскольку было очевидно, что нас, будущих офицеров, международные события касаются непосредственно.

А внутренняя политика, как и экономика, нас, если и интересовали, то не очень. Не было там для нас очевидных проблем. Оппозиции в стране фактически быть сразу после великой победы не могло. Тем более экономика страны развивалась успешно, а с ней и социальная сфера. Антисоветские элементы были нейтрализованы ещё до войны. О демократии мы, если и имели понятия, то в рамках изучения древней Греции и Рима. К тому же, русский менталитет требовал скорее самодержавия (хозяина земли), чем демократии. Были какие-то политические процессы: "ленинградское дело", "дело еврейских врачей", какие-то ещё дела, но нас, воспитанников, они никак не касались, и офицеры их с нами не обсуждали.

Мне по судьбе, конечно, повезло, что я попал в закрытое учебное заведение – КАПУ, в котором нас по-умному и постепенно воспитывали, и готовили к взрослой жизни. Особо заметную роль при этом играл институт офицеров-воспитателей, в который офицеры отбирались очень тщательно. Было большим благом, что это были люди не только с военным, но и жизненным опытом, к тому же весьма образованные и высоко культурные. Было им лет по 30–40. В чинах они были от капитана до майора (в основном). Представляете, майор – командир взвода подростков от 15 до 18 лет. По своему положению в армии они бы командовали дивизионами, батальонами, а вот пришли учить недорослей. И как учили, сколь много времени они проводили с нами! Это были не школьные классные руководители, которые всегда ведут какой-то предмет и озабочены поведением учеников. Нет, здесь имело место именно воспитание плюс приобщение к избранной военной специальности, которую мы должны были полюбить. Как правило, оболтусы в 15 лет не очень представляют свою профессию, а тем более любят. А если вы не любите свою работу, то толку от вас мало. Да и надо ещё полюбить военную службу. И всё это возлагалось на плечи и на голову офицера-воспитателя. Выше я говорил о своей, можно сказать, врождённой мечте о любви к морю. И в КАПУ я пошёл не в артиллерию, о которой мало что знал, а в своего рода переходный этап за путёвкой в военно-морское училище. Через определённое время, уяснив, что артиллерия, по меткому выражению И. Сталина действительно "Бог войны", поняв суть и справедливость этого, и приобщившись к ней с помощью офицеров-воспитателей, я, если в неё и не влюбился, то привязался, проникся интересом и стал гордиться своей принадлежностью к артиллерии. А выразилось это в том, что я, ближе к концу КАПУ, стал готов к разумному компромиссу: не поступать в какое-либо военно-морское училище, а конкретно в Рижское училище береговой обороны. Таким образом я мог бы сочетать артиллерию с морем. Всё вроде бы реально и, как казалось, практично. Но, о ужас! Когда я стал свою идею реализовывать, мне начальство элементарно объяснило, почему это невозможно. Где-то в это время от Министерства Вооружённых Сил отпочковались военно-морские силы, образовав своё министерство, и соответственно решать мой вопрос должно было "чужое" министерство по согласованию с моим. Я наивно не видел в этом деле проблемы, но…, куда бы я ни обращался, ответ был один и тот же: "Вы должны быть распределены по линии вашего министерства". Всё, делать нечего. В последней отчаянной попытке я написал письмо И. Сталину, но из его канцелярии получил такой же ответ. Итак, я долго не мог понять логику действий взрослых дядей в 1951 году. Ну, казалось бы, какая разница в какую военную профессию парень в 18 лет будет определён: в артиллерию, в береговую оборону, в пехоту, в танкисты, в авиацию, в моряки. Позже до меня дошло, что у бюрократии своя логика. Моя учёба в КАПУ в течение трёх лет была оплачена Министерством Вооружённых Сил, у чиновников были составлены и согласованы планы, в том числе и на меня, а они изменению не подлежали. Моя мечта в эти их планы и логику не вписывалась. Я, естественно, какое-то время и довольно глубоко переживал, но в конце концов уразумел простую украинскую прибаутку: "Чого нэма, того нэма". Служить мне, стало быть, по судьбе предстояло в артиллерии.

Когда мы сдали государственные экзамены в конце июня 1951 года, из Москвы пришёл приказ министра о нашем распределении по артиллерийским училищам. Выпускалось нас всего около 200 человек. Право выбора училища получили отличники, а остальные – как повезёт. Вывесили списки, где я нашёл, что направлен в Киевское ордена Ленина краснознамённое артиллерийское училище им. С. М. Кирова (КОЛКАУ). Училище известное, с традициями, с длинным списком бывших курсантов, которые стали героями СССР или большими военачальниками. Во главе списка можно было видеть дважды героя, генерала армии Ивана Даниловича Черняховского, командующего 3-м Белорусским фронтом, геройски погибшего в феврале 1945 года.


Конец ознакомительного фрагмента. Купить книгу

2

"Дуэль", № 31 (379), 2004.

3

Тарле Е. В. Наполеон. Минск, "Тривион", 1993, с. 229.

Путешествие назад во времени

Подняться наверх