Читать книгу Тот, кто придет за тобой - Юрий Иванов - Страница 5

Часть первая
Глава 5. Избиение младенцев

Оглавление

Огромные горны римских буккинаторов ревели так, словно стадо слонов одновременно вдруг подняло все свои морщинистые толстые хоботы к небу и заголосило от ужаса. По жилам защитников города Геброн пробежал холодный трепет. Неожиданно появившийся с севера десятый Фретензис легион римлян, прозванный в народе Кровавым, стоял у ворот, развернувшись во всю свою мощь и гордо сверкая сталью доспехов своих беспощадных воинов.

Четкие квадраты манипул, напоминавшие фундаменты недостроенных домов, выросшие стены буро-красных прямоугольных щитов легионеров, частокол длинных копий, штандарты со знаменитыми медными римскими орлами, раскинувшими в разные стороны свои широкие крылья, покачивающиеся в жарком полуденном мареве – все это казалось не совсем реальным населению хрупкого городка, так некстати принявшего у себя остатки разношерстной орды мятежников со своим вождем – фанатиком Агриппой.

Все было когда-то: и надежды на освобождение, и вера в будущее, в возможность построения жизни как-то по другому, по Писанию, по заповедям Божьим.

Рим был занят своими делами и безмолвствовал. Тамошние политические распри – борьба группировок сенаторов за расположение бесноватого императора Нерона – отодвинули дела бесполезной и бесплодной Иудеи на второй план. Прокуратор – трус и недалекий чиновник Гессий Флор, ненавидевший евреев и специально желавший их уничтожения, бросил Иерусалим, оставил там одну когорту и уехал в Кесарию, вместо того, чтобы хотя бы демонстрировать силу легионов бурлящему городу. Сил у него было достаточно. Но он уехал, а забродивший народ захватил город и вырезал оставшиеся римские части и, фактически, изгнал своего царя Ирода – Агриппу.

Весть о восстании ударила по еврейскому народу на всем Востоке. Везде: в Египте, в Сирии, в Греции, в Палестине иудеев начали резать. Даже враждебная Риму Парфия не отставала, хотя там положение и интересы евреев были совершенно другими. Все это вызвало ответные репрессии. Восстали остальные провинции – Галилея, Самария, Идумея. И защелкали жадные челюсти смерти.

Стали создаваться шайки, и началась резня сирийцев в занятых городах – Герасе, Пелле, Филадельфии и других. Они жгли деревни и поселки и убивали всех, кто не был евреем. Бешеные сцены в Иерусалиме заставили других видеть в евреях опасных сумасшедших, больных собак, которые должны были быть уничтожены. И вновь резня – уже в Египте, в Александрии. Там было убито до пятидесяти тысяч евреев. В ответ на это по Палестине опять пронеслись новые и новые убийства греков и сирийцев.

Когда не осталось более чужаков, "новая страна еврейского счастья" стала убивать своих. Вчерашние рабы на короткое время становились хозяевами, затем шли раздоры, "новые хозяева" ссорились и убивали друг друга, порабощая недовольных и превращая их в "новых рабов". В междоусобной борьбе о блаженных и святых пророчествах своих священников и книжников забыли начисто. Во главе стали фанатики и откровенные бандиты – зелоты. А все умеренные и ученые были безжалостно истреблены. Что ж, и эта революция развивалась так же, как шли все революции на свете!

Но тут, как кара небесная, пришло возмездие в виде переброшенных в Палестину новых легионов римлян. Рим, наконец, проснулся и возжелал восстановить порядок у себя на задворках. Империя вспомнила, что она хозяйка этой забытой богами провинции. В Кесарию прибыл Флавий Веспасиан – единственный опытный полководец Рима, оставленный Нероном в живых по причине его плебейского происхождения, косноязычия и спокойного неполитичного характера. Он привез с собой два легиона и стягивал войска с других направлений.

Движение пошло. Веспасиан стал медленно, с севера вытеснять восставших и делал он это одним известным ему путем. Путем полного уничтожения городов и деревень и их непокорного населения. Сначала была раздавлена Галилея, да так, что более не возродилась, потом Самария…Иудейская война, жестокость которой еще войдет в историю народов, началась.

Десятый Фретензис, передислоцированный еще год назад с Парфянского севера, был направлен на юг, в Идумею. Там, деловито и системно, по заведенному испокон веку порядку, он закрепился и, методично выжигая и вешая восставших на свои любимые кресты, двинулся вглубь провинции.

Дым и трупы, кресты и кровь – вот и все, что осталось от химер уверовавшего в свою богоизбранность народа и его веры в скорого принца вселенной через полгода после прихода римского легиона. Юг Палестины был укрощен, и загнанные в ее пыльный угол временщики сегодня горько сожалели о вчерашнем умопомрачении.

Легион стоял у ворот города. Воплощением самой смерти. Его командир послал городу требование о сдаче и выдаче вождей в течение получаса. Требования эти были издевательскими и абсурдными. Городишко был обречен. Сам Веспасиан приказал Гаю до тла сжечь это ненавистное место в назидание другим.

Горожане понимали, что сдачи города быть не может: во-первых, слишком мало для этого времени; во-вторых, в городе был главный вождь идумейцев Агриппа, там были семьи мятежников и их обозы с награбленным добром. Военные патрули зелотов заперли выходы из города, и испуганное немногочисленное местное население не могло принимать никаких решений о сдаче города, и даже не могло помышлять о бегстве. Они оказались заложниками весьма крупного сборного отряда из ожесточенных своими военными неудачами бандитов.

* * *

Так, что у местных не оставалось иного выбора, как прятаться либо поддерживать Агриппу до конца. И то и другое было равносильно гибели. По устоявшимся римским порядкам, завоеванные ими города на двадцать четыре часа отдавались на поток и разграбление. После дикого разгула пьяных легионеров, отупевших от крови и убийств, после беспощадного насилия над сломленными горожанами, города надолго впадали в упадок, а некоторые не возрождались вовсе, потому что некому было их возрождать, и некому было их отстраивать.

Городок Геброн, и без того-то держащийся наплаву благодаря невесть чему в этом сухом захолустье, неминуемо исчезнет с лица земли. Все они: и вооруженные люди и гражданские, и мужчины, и женщины, и старики, и дети были для римлян одинаковы – грязные недоумки-фанатики, да к тому же еще и мятежные недоумки-фанатики, варвары, с которыми был только один способ разговора – железный кулак и острый меч. Наказание для таких только одно – смерть.

Стоя впереди сомкнутых и спаянных манипул, Гай поднял руку с мечом вверх и резко бросил ее вниз. В небо поднялся звериный рык тысяч глоток: "За Рим!", и легион двинулся, оглушительно стуча мечами по окованным бронзой щитам, наводя ужас на защитников города своей неумолимостью, безжалостностью огромной изогнутой ядовитой многоножки. Она медленно перебиралась через возвышения, спускалась в ложбины поперечными движениями и была настолько чуждой этому древнему заброшенному миру, что всем было понятно – спасения не будет.

Смерть ждет всех: и мужчин, и женщин, и детей, виновных и невиновных, богатых и бедных, иудеев и неиудеев, всех кто подвернется под этот железный каток империи, никогда и ни при каких обстоятельствах не прощавшей восстаний, измен и свободолюбия.

Гай разделил легион на две почти равные части. Лобовой атакой он руководил сам, а Марк Либералис, совершая по пригородным улочкам обходной маневр с редкими стычками, начал свое движение на юг, чтобы зайдя в город с другой стороны, ворваться со стороны садов, прихватить обозы восставших, с награбленным ими добром и их женщин. Нельзя было дать уйти никому, чтобы закончить здесь все раз и навсегда.

Манипулы вгрызлись в город. Четкие движения легионеров, стоявших в несколько рядов, на узких улочках города продавливали хлипкую оборону иудеев, дравшихся хоть и бешено, но без системы. Пока передние ряды легиона дрались, задние состоящие из молодых солдат, захватывали дома по обеим сторонам улиц, выкуривая оттуда жителей огнем.

Часто из окон домов на улицу, прямо на боевые порядки восставших, с верхних этажей падали изувеченные трупы женщин и детей. Иногда вниз летели и живые люди, визжавшие от ужаса и напарывавшиеся прямо на копья своих соплеменников. Изуверство, совершаемое над беззащитными, должно было, по мнению римлян, сломить дух защитников города. Визжащие потоки стрел летели с той и другой стороны, врезаясь в ряды воинов, и крики боли и ужаса оглашали весь театр боевых действий.

Вот уже первая манипула ворвалась на рыночную площадь, где бесновались брошенные городские лошади и мулы. Обезумевшие животные сломали и без того хлипкий иудейский строй, и враг побежал, погибая под копытами собственных лошадей. Ощетинившиеся ряды римских копейщиков – гастатов вонзились в спины дрогнувшим врагам и мясники – триарии резкими колющими ударами своих коротких мечей – гладиев буквально наваливали горы трупов на площади.

Скользя по окровавленным телам, на эти горы взбирались молодые воины-велиты и забрасывали врагов кучей дротиков и пилумов. Тяжелые пилумы, с метровыми мягкими железными наконечниками, вонзались в щиты, застревали, гнулись и становились непригодными для защиты. Иудеи отбрасывали их, а гастаты и триарии добивали обезоруженных врагов. Солдаты уже, было, перешли на бег, но, загнав варваров в узкие улочки, легион вновь забуксовал.

Правила боя, система ведения войны оттачивалась римлянами на протяжении столетий. Они воевали всегда, они знали как, знали когда, знали зачем. Ни одна другая нация мира не воевала столько, сколько они. Начав с клочка земли вокруг своего города, эти латиняне за семь столетий сумели захватить весь мир. И лишь сложность управления столь обширными территориями империи заставила их остановиться в нынешних границах.

Иудеи же никогда не славились воинственностью. Это странное гордое племя, отстаивавшее свою избранность, и потому противопоставлявшее себя всем другим народам, было совершенно патриархально и задавлено своими священнослужителями. Цари никогда не были истинными властителями Израиля. Это был мир теократии – власти первосвященников.

Маниакальная ортодоксальность народа, нежелание видеть изменяющийся вокруг мир, зашоренность в собственном презрении к чужим, совершенное отсутствие гибкости при управлении, поражала римлян. Поражали настолько, что любой чиновник или солдат предпочли бы холодные воды Рейна или даже голодные скифские степи этой удивительно безрадостной земле, полной пустынь, голых каменных холмов и ненависти совершенно чуждых жителей, вечно спорящих друг с другом, жалующихся на плохую жизнь и не делающих ничего, чтобы ее хоть немного улучшить.

Просвещенный римлянин Гай Реций тоже ненавидел Палестину. Он не понимал и не желал ее понимать. Патриций, воин с разносторонним опытом, с мышлением стратега, рассматривавший мир с широтой истинного имперца, знавший и видавший такие места, о которых этот бессмысленный народец не только не имел никакого представления, а даже отрицал их наличие, презирал их всех скопом, не давая себе труда различать среди них священников, философов, высокородных, купцов или ремесленников. Для него они были варвары, их было надо уничтожать или покорять, в зависимости от ситуации на политическом или экономическом поле.

Этот народ не знал ни римских дворцов, ни греческих акрополей, ни египетских пирамид, ни пьес, ни стихов, не читал никаких книг, кроме Талмуда. Он не знал о Карфагене, об Афинах, Лютеции, Боспоре, о великих битвах прошлого, о Трое, Микенах. Да, похоже, и не хотел знать, почему-то уверовав в то, что он первый народ на земле, а значит и избранный богом для великих дел. И какое ему дело до других!

Гай знал, что этот народ почитал только самого себя и был насквозь пропитан духом национализма. Римлянин тоже верил в избранность собственного народа, потому что мог сравнивать его с грязными и тупыми азиатами, озабоченными набиванием собственного брюха и более ничем. Презрение, презрение и еще раз презрение к врагам, были в его глазах, когда он, стоя позади своих ветеранов, отдавал приказания центурионам, через шустрых мальчишек-вестовых.

Сражения нравились ему всегда – азарт и нетерпение, жгучая радость смешанная со жутким ощущением неминуемой гибели, какая-то волна опьянения, легкости, некий угар. Душа вибрировала перед боем от неукротимого желания ввалиться в гущу сражающихся и колоть, колоть, колоть…

Гай был одним из лучших бойцов в легионе, а может быть и во всей армии. Ветераны очень уважали его за это. Легат, занятый управлением войском, редко не принимал личного участия в схватках, своим примером воодушевляя солдат на победу. Трезвая голова и натренированные в боях руки никогда не оставляли врагам никаких шансов. Хоть он и бывал много раз ранен, но ни разу еще не испытал страха в бою.

Сегодня же, слушая привычные крики и грохот битвы, он вдруг неожиданно почувствовал отвращение ко всему этому. Странное чувство предвидения, заданности, предсказанности событий, чувство, что все это уже было, уже виделось и слышалось сотни раз и заучено наизусть до оскомины. Рот говорил все те же слова, руки делали все те же движения, ноги шли по той же крови и трупам – и все это было, было, было… и жизнь его словно привязанный осел на водокачке, шла по заколдованному кругу похожих друг на друга событий.

Чтобы он ни делал – его доля была одной и той же. Доля жестокого карателя и цивилизатора, вынужденного идти собственной узкой дорогой, в дебрях кем-то установленных обычаев, законов, целесообразности и дисциплины, по головам людей, не сделавших ему ничего плохого.

Все роли в этом мире написаны выше. Люди играют их в угоду замыслу постановщика. Он талантлив, умен, прозорлив. Он знает нечто такое, чего не знают его актеры. Что видит он, что поставил? Комедию, романтичную историю или, как всегда, человеческую трагедию? Сцены незамысловаты и типичны. Народы двигаются навстречу народам, неожиданно их охватывает жажда убийства, помрачается разум, разрушаются храмы, уничтожаются реликвии, жажда мучительства охватывает даже детей, кровь проливается реками, а из отрубленных голов можно строить города. В глазах людей пелена.

Потом это разом прекращается, и сердца умягчаются, завеса спадает и в стыде раскаяния человечество строит, строит, строит – храм за храмом, город за городом, замаливая собственные прежние грехи. А потом все сначала и так без конца. Из века в век, из тысячелетия в тысячелетие.

Идет огромный, массовый спектакль, без антрактов и буфета, где сидящие в амфитеатре зрители – не люди, а те, кого можно назвать словом "другие". Эти другие – хозяева судеб наций, голосующие большими пальцами правых рук и дарующие одним победу, возвышение и богатство, а другим гибель и нищету.

Жизнь – это игра, к которой люди не имеют отношения. Они лишь фигурки, куклы, бумажки в шапке, кости в стакане… Играют не они, а ими. Осознание этого приходит только к тем, кто смог оглянуться назад, – но их жаль, больше в их жизни никогда не будет главного – уверенности и чувства собственной правоты, двигающих горами. Они обречены…

Глядя на истерзанный труп молодой женщины, лежащей перед ним неестественно, словно смятая кукла, с вывернутыми переломанными ногами и шеей, Гай остановил свой взгляд на ее обезображенном и залитом кровью лице. Правый глаз убитой смотрел прямо на него, дико вытаращенный, черный как колодец, и от этого взгляда уйти никак не получалось. Положение тела, лица, этого глаза, создавали некую жуткую своим единообразием картину, поражающую воображение своей невозможностью существования. Она была настолько ужасна, что казалась венцом творения черных сил, ненавидевших всех людей без исключения. Это не могли придумать люди, эту картину создал кто-то другой.

Гай вдруг представил себя не живым человеком, а железным зубом в чьем-то тухло пахнущем рту, пережевывающим человеческое мясо. Человеческие кости, волосы, одежда прилипали к губам этого рта, а кровь стекала по уголкам, не останавливаясь, проливаясь небольшими речками. Его солдаты сейчас тоже не были людьми – он знал это. Все они исполняли чей-то заказ на умерщвление стольких-то и стольких-то людей. Их головы были свободны от того, что отличает человека от животных – от знаний, от чувств жалости, любви, от мыслей о доме, о детях, богах. Просто железные зубы.

Нахлынувшее на него новое чувство было совершенно незнакомо ему, ошеломив его своей простотой. Он буквально чувствовал давление на свою голову – сверху давила огромная плита, страшной тяжестью выдавливая из человеческих мозгов ум как таковой.

Это была сила войны, сгусток космической черной магии, жирный, вонючий, чужой, не имеющий ничего общего с человечеством. Это была сила, сводящая с ума людей безо всяких причин, внезапно превращая их в зверей, вмиг забывающих о том, что они уже давно слезли с деревьев и умеют писать стихи, рисовать картины, ваять статуи, создавать храмы и дворцы, рассуждать о мироздании, о законах бытия, любить женщин, детей, мечтать…Это было огромное неведомое животное, невидимое никем, а оттого еще более жуткое. Ему были нужны эмоции, энергия людей, души. Оно ими питалось. Кто его выпустил в этот мир, зачем?

Ощущения нового знания деформировали его. Внутри Гая что-то переворачивалось, жгло желудок, а к горлу подступал мягкий ком и стоял там, перекрывая дыхание. Вдоль тела он ощутил напряжение, словно натянутая серебряная нить вибрировала там и звенела, готовясь лопнуть. Он неожиданно поскользнулся в луже крови и схватился за щит стоящего рядом преторианца Мича.

Старый германец Мич всегда был с ним на всех войнах. Он, и еще десяток преторианцев составляли охрану легата, и не позволяли ему терять голову и в одиночку участвовать в битвах. Впрочем, сейчас Гай и не полез бы в схватку, как когда-то. Все шло нормально. Немного убитых, раненые. Его приказы исполнялись, ничего критического, а накатившая тоска мешала думать о насущном.

Неожиданно, из-за спазмов в животе, ему захотелось проблеваться, но сделать это на глазах воинов он не имел права. Он командир, значит, пример, а блевать от вида крови способны только мальчики. Надо было, несмотря ни на что, делать свою работу. Он закашлялся, сплюнул в сторону и проговорил: "Мич, вон, видишь башню? Мы – туда! Оглядимся. Вестовых ко мне!"

Мгновенно сориентировавшись, Мич отдал приказание преторианцам и их пурпурные короткие плащи заколыхались впереди командира, торя дорогу к стоящему неподалеку храму с пристроенной глинобитной башней. Подбежав к воротам, преторианцы увидели группу священников в длинных тяжелых одеяниях, с серебряными колпаками на головах, кричавших римлянам какие-то слова, по-видимому, проклиная их и не давая пройти.

Мич не понял ни слова и ударом тяжелого щита снизу вверх снес переднему лицо, а когда тот упал, ткнул его в глаз копьем для верности. Воины, последовав примеру командира, слегка поработали копьями – и ворота были свободны. Гай вбежал в храм следом за своей охраной и увидел на скамьях у стен несколько раненых, истекающих кровью, и прячущих свои головы под сложенными руками. Они что-то стонали, кричали, верно, молили о пощаде, но в глазах преторианцев не было даже намека, что они оставят в тылу своего командира каких-либо врагов, пусть даже раненых. Участь их была решена. Солдаты быстро перекололи их, словно свиней, и двинулись наверх.

Путь по хлипкой лестнице на башню оказался не прост. Гай оглядел раскинувшуюся перед ним как на ладони северную часть города с прилегающими улочками, и наметанный глаз командира сразу же отметил возможность прорыва его манипул вглубь, практически без сопротивления. Все части восставших были сгруппированы на острие атаки легиона в районе главных улиц. Обнажились фланги, мелкие улочки были пусты, завалены баррикадами из мусора и телег, везде носились бесхозные лошади. Были замечены женские платки, а вот солдат, – солдат не было видно нигде.

Подозвав двух мальчишек-вестовых, легат приказал им немедленно доставить сообщение, чтобы командир небольшой когорты вспомогательных войск, молодой офицер Юний Муниций, явился к нему на башню. Приказания легата исполнялись мгновенно. Через некоторое время он уже показывал Муницию свободные от войск улицы и пояснял свой план, где когорта Юния становилась главным действующим лицом в маневре и разгроме северной, самой крупной группировки противника.

Молодой офицер приходился ему дальним родственником со стороны жены, он сам напросился к Гаю в легион и тот согласился, видя, как горят мальчишеские глаза, как тому хочется славы, лавров, побед, военных игр. Мальчик был неплох и не посрамил его ни разу. Недавно он вполне заслуженно произвел его в командиры когорты вспомогательных войск, состоящей только из сирийцев. Должность не ахти какая, но в двадцать один год – это начало серьезной карьеры.

– Вперед, сынок! Ты понял меня? Вот по этой улице, потом направо, до тупика и на центральную площадь. Жги, круши, больше шума, визга, режьте всех, кого увидите, что хочешь делай, но чтоб главные силы варваров поняли, что их окружили. Как только дрогнут, наши надавят и все покатится. Попробуй найти высокое место, оглядись, пойми, где Марк Либералис с южной группировкой и помоги ему. Мальчик, ты понял меня? Ты будешь в окружении, надо продержаться.

–Благодарю тебя, Гай, – преданно глядя в глаза легату, восторженно проговорил Юний. Губы его дрожали от восхищения командиром и осознания важности задания, – клянусь, я не посрамлю тебя, жизнь отдам…

– Мне твоя жизнь не нужна. Поработай для легиона, и… давай без восторгов, – улыбнувшись про себя, Гай отвернулся от Муниция и начал диктовать мальчишке-вестовому приказание для командира второй манипулы, застопорившей ход общего наступления.

Война – дело воинов, а страдают в ней все, кому не попадя. Город горел. Тут и там был виден огонь, пожирающий крыши глинобитных домов, жители которых носились по улицам в поисках спасения, находя только смерть от суровых чужаков в железных доспехах. Они потешались над беззащитными и сгоняли их в уцелевшие дома, запирая как добычу, как будущий бонус этой схватки – рабов, теплых женщин, барахло. Когда окончится битва, победителям нужно будет вознаградить себя, ведь жалование прибудет еще не скоро, а денежки всем нужны.

Тем временем легион давил на варваров изо всех сил. Линейная тактика римлян, позволявшая им держать строй монолитно, за стеной щитов, приносила пользу, и враг все быстрее и быстрее отодвигался назад, оставляя после себя залитые кровью трупы, по которым, скользя окованными железом подметками, продирались вперед военные сандалии легионеров.

– Еще бы человек сто-двести, да где ж их взять? – думал Гай, глядя на продвижение солдат, – где этот Юний? Заблудился, что ли?

Нетерпение командира подогревалось не проходящей тяжестью в желудке. Запах дыма, на который он никогда прежде не обращал внимания, душил, хотелось кашлять, в голове был какой-то звон, и крики поверженных врагов, радовавшие его еще полчаса назад, раздражали. Хотелось пить.

Он подозвал мальчика и велел принести воды. Тот испарился и через несколько минут принес кувшин сильно разбавленного водой вина. Приложившись к узкому горлышку, проливая вино на себя, Гай пил его, захлебываясь и давясь, торопливо и жадно. Звон в голове медленно стих, но желудок продолжала держать крепкой хваткой чужая лапа. Блевать хотелось все равно.

– Что со мной? – думал Гай, глядя на битву с высоты башни, – все валится из рук. Может, я болен или понемногу схожу с ума?

В это время на улицах послышалось радостное рычание легионеров, и враг дрогнул. Позади варваров поднялся большущий столб дыма, в отдалении за ними слышались женские визги и рев когорты Муниция. Иудеи, решив, что их обошли, потеряли себя, свою стойкость, веру, надежду и, поддавшись панике задних, словно бараны бросились бежать, оставляя на поле боя оружие и раненых.

Гай спустился вниз и бегом направился к первой манипуле. Солдаты ушли далеко вперед, враг бросил позиции и рассеялся по городу. С трудом догнав центуриона, легат приказал войскам двигаться к центральной площади, путь на которую был почти свободен.

Центральная площадь горела и была усеяна трупами. Животы у многих были взрезаны, отрубленные головы тут и там перекатывались под ногами солдат. В основном здесь резали женщин. Многие убитые мужчины были без оружия. Здесь поработали сирийцы Муниция. Жестокость этих солдат к иудеям была какой-то маниакальной. Практически один народ, веками жили рядом, а вот, поди ж ты…

Гай снова почувствовал дурноту и зашел в какой-то дом. Преторианцы попытались отстранить его и зайти первыми, но он велел им оставаться снаружи, и, прислонившись к темной вонючей лестнице в глубине хибары, начал блевать, откровенно, изо всех сил, даже радостно, освобождаясь от чугунной тяжести в желудке. Когда он повернулся, чтоб выйти, он вновь почувствовал резкий запах крови с площади, и его вновь вырвало, неумолимо и наизнанку.

Тот, кто придет за тобой

Подняться наверх