Читать книгу Лицей, который не кончается - Юрий Карякин - Страница 3

В 70-х годах – время было довольно глухое – попал я в черные списки. Меня почти не печатали. Я начал преподавать литературу в школе и занимался этим, с перерывами, почти десять лет. Вел уроки по Достоевскому («Преступление и наказание») для старшеклассников и организовал специальные занятия по Пушкину. Рассказывал ребятам о Лицее и разбирал с ними «Моцарта и Сальери».

В 73-м году почти все наши академики единодушно осудили А. Д. Сахарова. Было очень тоскливо, и я подумал: ну хорошо, мы люди тертые, мы понимаем, как все это делается, ну а подростки, которые знали, что в оны дни люди отказывались от звания академика, когда им предлагали соучаствовать в деле некрасивом?.. А тут – какой наглядный урок преподан ребятам: высшая совокупная мысль (Академия наук!) судит человека за мысль и даже за право на свою мысль.

Так и случилось. На одном из уроков ребята сами стали задавать мне эти вопросы: «Как же так, все академики – против Сахарова. А вы говорили, что когда-то академики Чехов и Бунин вышли из Академии российской словесности, когда туда не выбрали Горького?»

И я вдруг вспомнил старый любимый факт: как в сентябре 1825 года Александр Горчаков (Князь, Франт), первый ученик, самый «политичный», самый «официальный» из лицеистов, секретарь русского посольства в Лондоне, будущий канцлер России, встречается с опальным Пушкиным в селе Лямонове. А 15 декабря того же 1825-го, рано утром, приезжает к Ивану Пущину, привозит ему заграничный паспорт и уговаривает бежать. Пущин наотрез отказывается, решив разделить судьбу друзей. И разделил, проведя в тюрьме и на каторге тридцать один год. Вспомнил еще, как даже Павел Мясоедов (Мясожоров), самый незаметный, скромный из лицеистов, не побоялся написать Пущину на каторгу письмо со словами участия, чем несказанно тронул Ивана Ивановича.

А еще вспомнил рассказ о том, как на исходе уже 20-х годов нашего века собрались самые последние лицеисты (какое же это было поколение?), собрались, конечно, 19 октября и… были все объявлены контрреволюционной организацией и арестованы. И Лицей пушкинский стал пепелищем, и эти «отеческие гробы» были поруганы…

Вспомнил я все это, и захотелось сделать для ребят что-то очень хорошее, а что может быть лучше самого Лицея? Идеал – вместо безобразия, красота – вместо некрасивости, причем красота не абстрактная, а воплощенная. Так появилась телепередача для школьников о пушкинском Лицее с внутренним эпиграфом о достоинстве, о непредательстве (режиссер А. Торстенсен, исполняли О. Ефремов и В. Золотухин). Мне хотелось еще, чтобы передача шла под песню Б. Окуджавы «Союз друзей» («Поднявший меч на наш союз…»). Не разрешили. Тогда я встретился с Ю. Кимом, прочел ему композицию, мы поговорили об А. Д. Сахарове, и Юлик написал стихи «19 октября» (позже музыку к песне сочинил В. Дашкевич). Вот отрывок из песни:

Эту песню тоже не разрешили.

Тем не менее «Лицей» шел на телевидении лет семь, а потом был снят, так как одному большому (и бывшему теперь) начальнику не понравилось то, как я пишу о… Достоевском. На телевидении это недовольство поняли как приказ закрыть все мои передачи («Лицей», «“Преступление и наказание”», «“Моцарт и Сальери”»). К счастью, журнал «Юность» в 1974 году (№ 6) напечатал сценарий передачи «Лицей, который не кончается…». Две другие телевизионные работы исчезли бесследно, их смыли.

Прошло много лет. Как-то, беседуя с А. Д. Сахаровым, я вспомнил эту историю, рассказал ему, и вдруг оказалось, что песня Ю. Кима – одна из его любимых…

А еще, когда я делал телепередачу о Лицее, я мечтал о том, чтобы 19 октября светло и грустно отмечалось в наших школах. Эта мечта чуть-чуть сбылась: я знаю такую школу, где и в самом деле этот день вошел в душу ребят[2].

Теперь же мечтаю о том, чтобы написана была такая книга о пушкинском выпуске Лицея, свободная вдохновенная книга, которая давала бы ребятам нашим духовный заряд на всю жизнь, и чтобы сделалась она нашей семейной книгой.

Кстати, пушкинский выпуск Лицея был, может быть, самым плодоносным вообще в истории школ (и не только русских). Тут тоже какая-то тайна, которую мы до сих пор не разгадали. Не ее ли отчасти имел в виду Пушкин, когда писал: «Говорят, что несчастие хорошая школа: может быть. Но счастие есть лучший университет. Оно довершает воспитание души, способной к доброму и прекрасному…»[3]

Царскосельский лицей – прецедент абсолютно немыслимый. Как в крепостнической и самодержавной России возник этот островок свободы? В силу каких случайных причин получилось вдруг это абсолютно немыслимое чудо?

Что такое гений?

Гений – это нежинский огурец. Знаете ли вы, что такое нежинский огурец? Где-то на Черниговщине среди лесов и равнин есть такой кусочек земли, где подземные воды текут как-то особенно, где случилось немыслимое сочетание случайности почвы, воздуха и воды, повторить которые невозможно. Именно там и только там и растут эти необыкновенные нежинские огурцы.

Вот нечто подобное произошло в Царскосельском лицее. На маленьком квадратике земли и в очень короткий срок был собран небывалый духовный урожай России. Пушкин, Дельвиг, Пущин, Горчаков, Кюхля…

Всем навигаторам и реформаторам просвещения стоило бы задуматься над этим.

Как, почему возродилось, окрепло и передалось по наследству одно из самых забытых и самоспасающих чувств – чувство дружбы, чувство непредательства?

Есть все-таки какое-то чувство родства между пушкинскими лицеистами и нами, есть, несмотря на эпохи, разделяющие нас, есть, несмотря на всю суетность, заставляющую не узнавать самое родное, – есть, несмотря ни на что. А иначе не стала бы случайная дата – 19 октября – живым, своим не только для них, лицеистов, но и для нас. Иначе не сделался бы и сам Пушкин нашим вечным Лицеем, Лицеем навсегда.

19 октября – тоже день рождения Пушкина, и по-своему не менее значительный, чем настоящий день его рождения. Но и этот – тоже настоящий, день духовного рождения Пушкина.

Тынянов писал: «Была Арина и был Лицей. Не кончался».

Пушкин без Лицея, без Дельвига, Кюхли… – немыслимо. Для кого еще из наших художников явилось такое братство столь мощным истоком и беспрерывной темой творчества? И кто не мечтал быть лицеистом? Кто не завидовал им самой доброй завистью?

19 октября, Лицей – это и есть прежде всего образ полнокровной и, главное, одухотворенной юности. Тут щедрость, щедрость – от богатства душевного. Тут святая, чисто юношеская надежда, вернее, не надежда – потребность отдать, а не взять, поделиться, а не утаить. Тут и безоглядное озорство – от избытка сил. Тут первичная прививка свободы и чести, совести и мужества. Тут первоначальный запас идеалов и верность идеалам… В конечном счете тут культура, та культура, без которой нет достоинства, нет «самостоянья» человека, без которой трудно или невозможно ориентироваться в мире этом, зато легко потеряться – потерять себя в нем, запутаться.

«Пушкин – наше все», – сказал Достоевский. И дело далеко не просто в поэзии, в литературе, в языке русском: как Лицей Пушкину, так и Пушкин России задал духовные ориентиры, задал на всю жизнь.

Пушкин прожил свое 19 октября, можно сказать, сполна. И это, конечно, неповторимо уже никогда. И в то же время в чем-то обязательно повторимо. У каждого человека, у каждого из нас есть, может быть, должно быть свое 19 октября, хоть час от него, хоть минута. А без этого человек болен, у него какой-то авитаминоз духовный, он несчастен, непоправимо обеднен, опасен даже – и для себя, и для других.

Перечитаем же несколько страниц этой знакомой нам с детства истории, нашей истории – веселой, прекрасной и трагической.