Читать книгу Москва и жизнь - Юрий Лужков - Страница 14

В первом семестре платили за обучение. При Хрущеве высшее образование ввели бесплатное. В нашем институте выдавали всем студентам, кто учился без троек, стипендию. На первом курсе – 300 рублей, с каждым годом она повышалась.

Еще 300 рублей я подрабатывал дворником – метлой, ломом и лопатой. Вот и вся техника. Главное в работе дворника – рано утром подняться. Пока Бог еще спит, как говорила бабушка… Она много лет подметала двор. А когда постарела, ее должность перешла мне по наследству…

Метлы вязал сам, запасая загодя прутья. Метла – инструмент упрямый, даром, что ль, Баба-яга на ней в сказке летала. У каждой свой нрав. Если не стянешь как следует, то так запылит и умучит, что мочи нет.

Лом дал домоуправ. Это хороший инструмент, уважаемый. Требовал силы и ловкости. Разбивать острым концом ледяную глыбу или скалывать плоским краешком тонкий ледок на дорожке – подлинное искусство. Если держать наклон и силу удара, то кусочки выходят почти одинаковые и остаются на месте. Их легко отгрести. А основное в работе с ломом – получать удовольствие. Иначе не спорится. Таков закон. Но главным предметом гордости, оберегаемым пуще других, служила, конечно, снеговая лопата. Да не фанерная, что управдом выдавал, железом от кровли окованная. А сработанная отцом. Алюминиевая. Широкая, легкая и заточенная.

Домоуправ Василий Иванович, пузатый и строгий, приходивший следить за работой, очень меня за эту лопату уважал. Его пристрастие было – сосульки. Ничто так не возмущало, как если какую-нибудь не собьешь. Она могла упасть на голову прохожему.

Так и проработал, занимаясь в институте, покорный ваш слуга пять лет. Убирая собственный двор и пользуясь уважением окружающих. Не угас тогда еще давний престиж дворника. После революции пришедшие к власти большевики запретили само слово «дворник», будто бы унижающее человека. В двадцатые годы его называли «метельщик» или «уборщик». Но в народе уважение к дворнику сохранилось и после войны возродилось само собой, без всяких усилий со стороны власти.

Все заработанные деньги я отдавал мамаше, у нас в семье не принято было иметь карманные деньги в таких количествах. Хотя, конечно, брал я у нее больше, чем отдавал. Впрочем, как и мои братья. Наверное, такой удел всех родителей – отдавать больше, чем получать.

К концу первого курса понял: если так буду продолжать учиться, то мне не достигнуть поставленной цели: закончить институт и получить диплом. Ни о каких высоких должностях, чинах и прочем я не мечтал и к ним не стремился. Но честолюбие подогревало: чем я хуже тех ребят в группе, которые учатся хорошо?

Так, через год вольготной жизни я понял, что при ней капитальных знаний не получу, и поэтому начал новую жизнь. Честолюбие подгоняло меня, и я стал повторять то, что описал Джек Лондон в «Мартине Идене». Спать по ночам мало и читать учебники.

В дополнение к ежедневному институтскому заданию я отматывал обратно катушку своих нетвердых знаний предыдущего года и учил. К концу второго года начал сильно удивлять преподавателей. Они ведь не знали, что сплю всего 4 часа в сутки, не знали, что буквально палкой мамаша каждую ночь гнала меня в постель. Перед ее глазами стоял пример соседской девчонки, которая не выдержала напряженной учебы и попала в больницу.

Не секрет, однако, что, взявши зачетку студента, каждый преподаватель сперва смотрит, какие у него оценки, а потом начинает спрашивать. При этом он невольно ориентируется на своих коллег, и больше четырех баллов мне сперва не ставили. А может, они думали, что это временное явление и скоро я снова вернусь на прежнюю дорожку.

Но я не отступил. Перелом наступил через полгода в очередном семестре, когда вышел на уровень отличных оценок. Правда, однажды меня чуть не вышибли из института. Не знаю, что нами двигало, кроме желания пошалить. Короче, с Витей Березовским, дружком моим, пошли сдавать зачет по оборудованию не под своими фамилиями. Он прикинулся Лужковым, а я – Березовским. Причем никакой особой необходимости в этом поступке не содержалось, никаких, как сказали бы теперь, корыстных устремлений. Просто от избытка сил и молодости затеяли мы подобное действие. Но преподаватель, которому мы сдавали зачет, нас вычислил. Это было нетрудно, так как мы ходили к нему на семинары и он нас знал в лицо.

И подал докладную записку ректору. Такие штучки карались в то время сурово. Ректор Кузьма Фомич Жигач, добрейший человек, долго нас расспрашивал: зачем один и тот же зачет в одно и то же время сдавать одному преподавателю, да еще не под своими фамилиями? Что мы могли сказать на это? Мы и сами толком не знали, зачем так сделали. Словом, Кузьма Фомич нас понял, приказ о нашем отчислении не подписал, зато нас с Виктором этот случай отрезвил – мы поняли, что переступили грань, за которой начинается недозволенное.

И продолжали с интересом учиться. Сопромат до сих помню, могу и сейчас балку рассчитать, эпюру построить, многое помню. Или взять такую чудесную науку, как металловедение, или лекции по приборам, нефтяному оборудованию. Среди преподавателей не значилось равнодушных людей, они увлекались своими предметами, и увлечение их передавалось нам. Профессор Лапук, например, читал гидравлику. Наука еще та, сложная, сплошь формулы, режимы. И эту сухую информацию он подавал так, что к нему на лекции народ сходился, как на представление, – всегда оказывалось больше людей, чем числилось по списку групп.

Сел я за руль в 16 лет. Спустя два года получил права, закончив автомобильные курсы ДОСААФ, что значило Добровольное общество содействия армии и флоту. С братом Сергеем купили убитый раздолбанный «Москвич», номер кузова 406, выпуск 1948 года. В «Москвиче» все пороги дверей оказались гнилыми, пришлось их промаслить мовилем, проехать несколько раз по пыльной дороге, и тогда на металле возникала корка, защитный панцирь. Я постоянно под кузовом лежал и освоил машину досконально. Она пребывала на ходу.

Заработали с братом на машину в страшном деле – очистке резервуаров, заливаемых нефтью. На их дне образуется тяжелый осадок, мазут. Через люк я спускался на дно и медной или алюминиевой лопатой выгребал остатки топлива. Заполнял ими ведро. За веревку его поднимал напарник, чаще всего Сергей. Запах ужасный, но дышать можно, кислорода хватало.

Самое ужасное наступало, когда работу заканчивал и поднимался наверх, вдыхал свежий воздух. Возникала опасность потерять сознание и свалиться на дно. Я просил, когда поднимался из люка, меня подхватить и не дать упасть.

Получили мы 800 рублей и на них купили машину. Служила она шесть лет. Вторую машину купил лет через семь, на этот раз «Жигули», самую дешевую и простую, без наворотов, 13-ю модель. С нее пересел в служебную «Волгу».

В студенческие годы у меня появился немецкий трофейный фотоаппарат с гармошкой, потом купил наш «Зоркий-4». Снимал на «Любитель», хороший аппарат, почти профессиональный, с цейсовской оптикой. На Зацепе покупал пластинки, проявитель, кюветы, увеличитель. Проявлял и печатал в темной комнате. Сделал много фотографий, и они, самое главное, сохранились.

Появилось у меня еще одно увлечение. Печи класть. Этому делу никто не наставлял. Сам научился. Полез в библиотеку, нашел и изучил старые книги по печным работам и разным домашним делам. Есть книжки, которые показывают, как класть кирпич ряд за рядом. Очень интересный момент узнал: кирпич должен «отшептаться». Долго не мог этому найти объяснение. Оказывается, перед тем как начать кладку, нужно кирпич вымочить в корыте с водой. Что и сделал. Тогда увидел, как из него выходят пузырьки воды, и услышал шепот кирпича. Только после этого кирпич пускают в дело.

Все началось, когда получил садовый участок в Купавне, работая в министерстве.

В сарае на участке захотелось устроить баню. Я там выложил себе первую печку. Освоив печное дело, выложил печку другу. Начал давать консультации, советы соседям, всем, кто хотел завести в садовых домиках печки.

Позднее сделал печку другу, известному химику Ивану Захаровичу Резниченко.

Гордился тем, что построил семь печек своим друзьям.

Все сам сооружал абсолютно. Никого не нанимал.