Читать книгу Оставь страх за порогом - Юрий Мишаткин - Страница 3

Из личного дела Н. С. Магуры:

1918 г. июль, комиссар искусств прифронтового района Царицынского уезда.

Николай Степанович крайне редко вспоминал давнишнее ранение осколком снаряда, пребывание на излечении в станичном околотке, получение после выписки должности комиссара искусств. Оживить прошлое помогали старая цирковая афиша о выступлении матери и дочери Добжанских с конным аттракционом и несколько выцветших от времени фотографий тещи и жены на манеже. Еще о походе по тылам противника с бригадой артистов напоминали сохранившиеся в личном архиве собственные приказы, написанные летом боевого 1918 года.

«Когда агитбригада оказалась отрезанной от своих, главная боль была за подопечных: не простил бы себе, всю жизнь мучился виной, коль не смог бы уберечь артистов от напастей, когда попали из огня в полымя…»

Однажды во сне привиделась палата суровикинской больницы, неунывающий сосед по койке Калинкин, строгий врач.

«Не попади в станицу, не встретил бы мою Людмилу. Выходит, грешно ругать ранение и комиссарство, которые помогли найти жену, обрести семейное счастье…»

1

Дома старинного казачьего поселения прятались за глухими заборами, скрывавшими жителей от посторонних глаз. В Суровикинской настороженно ожидали, как развернутся события, надолго ли останутся отряды Красной Армии или покинут станицу под натиском частей атамана Краснова, которые, по слухам, копят силы и перейдут в наступление, захватят не только уезд, но и Царицын.

Днями и ночами в Суровикинской стояла тягучая до звона в ушах тишина, нарушаемая только паровозными гудками. Казаки редко покидали жилища, не стало видно даже дворовых собак. Казалось, время замерло и, не полощись над крыльцом станичного Совета красный стяг, можно было подумать, что на дворе прошлый век.

Тишину по утрам нарушал возчик, ведущий запряженного в подводу с бочкой коня. Водонос стучал черпаком, созывая желающих приобрести свежей воды.

Шла вторая неделя пребывания Магуры в станице. Чекист прибыл, чтобы произвести арест бывшего полковника жандармерии, но тот успел скрыться. Беглеца удалось бы догнать и схватить, но началось наступление белогвардейских войск, пришлось чекисту присоединиться к обороняющим подступы к станице, лечь за пулемет. Стрелял бы долго, опустошив еще пару коробок патронов, но в бедро вонзился осколок. Очнулся после операции в лазарете, не ведая, что, пока пребывал в беспамятстве, к Царицыну, где сходились важнейшие на Волге железнодорожные пути, двигалась Донская армия атамана Краснова, намереваясь отрезать город от центра и северокавказских войск, казаки захватили станицы Торговую, Тихорецкую. Царицын объявлен на военном положении – приказ подписал прибывший по решению Совнаркома республики и ставший председателем военного совета Сталин.

Магура стойко переносил медицинские процедуры, мечтал поскорее проститься с больничной койкой. Того же хотел низкорослый, конопатый Калинкин. Излишне болтливый, солдат скакал по палате на костылях и успокаивал:

– Не тушуйся, а радуйся, что не сыграл в ящик. Видать, родился в сорочке. Рана заживет, оклемаешься. Меня на австрийском тоже задел осколок, а как видишь, живей иного живого. Ты жилистый, телом не хлипкий, такие с любой хворью или раной справляются в два счета. Как сейчас помню, в пятнадцатом на фронте мороз пробрал до костей, думал, конец земному житью, пришло время переселяться на небеса…

Магура слушал вполуха и думал, что, пока привязан к койке, в губчека скопилось немало требующих немедленного решения дел – враждебные вихри над страной не только не стихли, а стали сильнее, нельзя отлеживать бока, пить микстуру. В очередной обход палат главным врачом высказал желание покинуть лазарет, в ответ услышал:

– Что за народец пошел? Чуть дело идет на поправку, сразу требуют выписать, а получив отказ, удирают в казенном нижнем белье. И вы, гражданин чекист, туда же. Рана до конца не зарубцевалась, хромота не прошла. Впрочем… Надоело слышать нытье. Извольте получить одежду с оружием. Но о возвращении в Царицын речь не может идти, с остаточными явлениями ранения необходим отдых. Подлечитесь в станице, попьете для поддержания здоровья козье молочишко.

– От безделья сойду с ума, – мрачно признался Магура.

– С вашим характером это вряд ли произойдет. Через сутки жду для осмотра, пока идите к военкому, поступаете в его распоряжение.

– И меня заодно выписывайте! – взмолился Калинкин.

– У вас, батенька, нога не зажила.

Солдат отбросил костыль, прошелся по палате строевым шагом, предложил станцевать вприсядку, и доктор смилостивился, на прощание подарил трость, которую солдат оставил за порогом лазарета.

На улице от нестерпимой духоты чекист с солдатом быстро взмокли, позавидовали спрятавшимся в тени у забора сонным курам.

Жарко, душно было и у военкома, хотя хозяин кабинета настежь распахнул окна.

– Угощайся родниковой водицей из ближайшего монастыря, считается святой, целебной. Держу в погребе, чтоб оставалась холодной, – предложил военком. – Проведал, что в наш лазарет на излечение попал чекист, собирался проведать, да все недосуг было – дел выше головы. А как собрались тебя выписать, попросил направить ко мне на временную службу.

– Не с руки тут задерживаться, в Царицыне ждут.

– Подождут. Подлечишься и кати в свой город, пока поработай комиссаром.

– Каким еще комиссаром?

– По искусству. Имею указание начальства организовать подобный комиссариат, а поручить некому.

Магура опешил. Ожидал всего, но только не работу в новоиспеченном комиссариате, где неизвестно чем руководить, что вменяется в обязанности. Собрался признаться, что ничего не смыслит в искусстве, выходит, командовать им не может. Военком не дал раскрыть рот.

– Сам поломай голову, что делать. Комиссариат новый, придется начинать на пустом месте, – подспудно чувствуя вину перед чекистом, добавил: – Чтоб не было одиноко, бери в помощники солдата, с кем сдружился. Меня не ругай – выполняю приказ, к тому же дел невпроворот – и пути изволь расчищать от разбитых теплушек, и стрелки чини, и топливо для паровозов добывай, и следи, чтоб люди на станции не взбунтовались, устав ожидать состав. Главная забота – оборонять Суровикинскую. – Военком отстучал одним пальцем на пишущей машинке мандат, пришлепнул его печатью. – Наладишь искусство, подберешь себе замену и кати в свой Царицын. Пока не взыщи.

Давая понять, что разговор закончен, военком уткнулся в бумаги, стал водить пером.

Мандат

Выдан тов. Магуре Н. С. и тов. Калинкину Е. И. в том, что первый с сего числа назначен комиссаром станичного комиссариата искусств, второй его помощником.

Просьба ко всем советским учреждениям оказывать вышеназванным товарищам всемерную помощь в продвижении искусства в народные трудовые массы рабочих, крестьян. Военный комиссар ст-цы Суровикинской

(подпись, печать)

2

В небогато меблированном номере станичной гостиницы «Парижский Палаццо» Магура с Калинкиным первым делом выгнали мух, подавили на обоях тараканов, лишь затем улеглись отдыхать.

«Был бы комиссариат дельным, а то неизвестно чем руководить. Как продвигать искусство в массы, когда нет искусства? Беляки безудержу прут, зашевелилась до поры притихшая контра, а я изволь тут в потолок плевать? В станице ни театра, ни оркестра, ни музея отродясь не было, из музыки одни граммофоны да гармони-трехрядки…»

В распахнутое окно из ресторана на первом этаже в номер доносился томный голос, исполняющий под аккомпанемент расстроенного фортепиано романс: Мне все равно – коньяк или сивуха, К напиткам я привык давно – Мне все равно, мне все равно! Мне все равно, тесак иль сабля, Нашивки пусть другим даются, А подпоручики напьются!

– Заладила, безголосая! – чертыхнулся Калинкин. – Нет чтобы затянула строевую или «Смело мы в бой пойдем» с «Варшавянкой», поет чистую белогвардейщину. Неужто это искусство?

Магура промолчал. Не подводящая в любых жизненных обстоятельствах интуиция подсказывала Николаю, что ресторанная певица к искусству не имеет отношения. Словно подтверждая это, исполнительница запела:

На душе чекиста было препаршиво, как говорится – скреблись кошки. Промучившись с часок, Магура привстал:

– Слушай сюда. Желаешь вернуться на фронт?

– Спрашиваешь, – признался солдат.

– Попадешь, да не один, а со мной, выступим там с концертом, который будет почище ресторанного.

– На меня не рассчитывай, – предупредил Калинкин. – Нет способностей к пению и танцам, другое дело, идти в атаку. Лишь выпивши, могу ногами выделывать кренделя.

– Выступим не мы, а настоящие артисты. Наберем их, примем в комиссариат и махнем на передовую, чтобы порадовать бойцов революционным искусством.

Магура смежил веки, представил, как принятые на службу артисты поют, танцуют перед красноармейцами, а те благодарно, не жалея ладоней, аплодируют. Чекист не признался товарищу, что после успешного выступления собирается передать артистов другому комиссару, а сам намерен вернуться в Царицын, где ждет оперативная работа, задержания, допросы, обыски, что куда важнее возни с певцами, танцорами.

«Приказ, понятно, исполню, но для этого первым делом надо отыскать артистов, кто способен радовать защитников советской власти. Только где найти тех, кто понесет искусство в массы?»

Вечером на главной станичной площади появилось от руки написанное крупными буквами объявление:

Станичный комиссариат искусств зовет сознательных, стоящих на революционных позициях артистов на предмет участия в концертах.

Денежное довольствие с пайком гарантируются. Обращаться в гостиницу, ком. 12.

3

Комиссар искусств с помощником шагали мимо сожженных вагонов, платформ, взорванной водокачки, за спиной остался вокзал с толпой, не первые сутки томящейся в ожидании отправления, проклинающей начальство железной дороги.

Магура с Калинкиным искали выделенный комиссариату вагон. Изрядно проплутав по путям, наконец нашли исцарапанный, с выбитыми стеклами, некогда литерный. Не откладывая дела в долгий ящик, решили по возможности привести вагон в надлежащий вид, хотя бы внешне, украсить стены лозунгами, поставить печку-буржуйку, чтобы в пути было на чем готовить еду.

– Будешь вести хозяйство, – приказал Магура, не вдаваясь в подробности, что вменяется в обязанности интенданта.

Вернувшись в гостиницу, стали ждать артистов.

– Придут, как пить дать явятся. Возможность получить продкарточки, оплаченную работу кого угодно приведет.

Калинкин не ошибся: тотчас в дверь вначале постучали, затем вошел мужчина неопределенных лет, в мятых брюках, в штиблетах на босу ногу. Не представившись, с порога поинтересовался о величине денежного содержания и продуктовом довольствии.

– Согласен получать за работу любую валюту. Справедливо высоко ценю свое мастерство и успех, который имею у разных слоев публики.

– Что умеете делать? – спросил Магура.

– Демонстрирую сногсшибательные карточные фокусы, – с гордостью ответил претендент на работу. – Достаю из колоды любую названную карту, которая растворяется в воздухе или меняет масть. Показываю чудеса в играх «три листика», «очко», не говоря о «подкидном», в два счета обыгрываю любого. Подобными трюками удивлял сокамерников в камышинской тюрьме, «Крестах», где пребывал при царствовании императора Александра III и при советской власти, за что томящиеся за решеткой делились со мной едой, избавляли от мытья пола. Горжусь, что неоднократно выходил победителем в соревнованиях шулеров разных стран.

– Шулера не требуются, – резко перебил комиссар.

– Но вы не видели ловкости моих рук! – обиделся картежник, но был выставлен в коридор.

Следующим оказался человек с впалой грудью, скрипичным футляром под мышкой.

– Сыграйте «Варшавянку»! – попросил Калинкин.

– Извините, при отсутствии инструмента не могу выполнить просьбу, – музыкант открыл футляр, где лежали носильные вещи. – Пришлось расстаться со скрипкой в голодное время, но могу сыграть на барабане, если такой представите.

– Барабана нет, – ответил Магура.

Больше желающих получить работу не было.

Калинкин приступил к исполнению обязанностей интенданта комиссариата, получил в продотделе пять фунтов гречневой крупы, два каравая хлеба, шесть кусков поташного мыла, фунт сахара-рафинада, сто граммов дефицитной соли и решил исправить подавленное настроение комиссара.

– Предлагаю поискать артистов в трансчека. В ихней кутузке разный народец, можно отыскать и артистов.

Совет был дельным. Магура поспешил на станцию в местную чрезвычайку. Предъявил мандат и получил позволение познакомиться с задержанными.

– Имею артистов на любой вкус, – похвастался начальник. – Есть цыган-конокрад, схватили, когда уводил у станичников коней. Имеется спекулянт, врет без зазрения совести, будто вез мешки с зерном для голодных детишек. Покажу наперсточника, облапошивающего на рынке доверчивых. Еще есть без документов, талдычит, что артист.

Последний сидел на койке, сложив ноги калачиком, мрачно уставясь в каменный пол. Несмотря на духоту, кутал горло шарфом.

– Кто будете? – спросил Магура.

– Согласно потерянному паспорту Петряев, но на афишах значусь Ярковым-Талановым, – глухо представился задержанный.

– Где работали?

– Служил богине Мельпомене на сценах ряда театров, в их числе Императорской опере в бывшей столице. Имел ангажемент в Твери, Царицыне, где партнером был великий Федор Иванович Шаляпин. Дружил с корифеями, в их числе с господином Собиновым. Имел честь исполнять заглавные партии в постановках, участвовал в концертных программах.

Фамилия арестованного была для Магуры пустым звуком.

«Здесь и сейчас, понятно, не до песен, придется покупать кота в мешке. Если приврал, что певец, верну обратно, но сдается, что говорит правду».

– Беру, – решил комиссар.

Петряев встал перед Магурой, заикаясь, спросил:

– Простите, куда берете?

– На работу в комиссариат искусств. Он, понятно, не Императорский театр, но иного места работы вам не найти, – чекист обернулся к начальнику трансчека: – Еще артисты имеются?

– У меня что не арестант, так чистый артист в своем деле, – ушел от ответа начальник. – Один мастак лазить по чужим карманам, срезать на ходу подметки, не говоря про часики. Другой рисует червонцы так, что не отличишь от настоящих.

По пути в гостиницу Магура узнал от Петряева, что того зовут Кириллом Евгеньевичем, от роду пятьдесят пять лет, в Нижнее Поволжье приехал, поверив антрепренеру, посулившему выступления в концертах, приличный заработок и удравшего с документами.

– Паспорт выпишут новый, – успокоил Магура. Хотел обрадовать, что жить предстоит в гостинице, как с платформы раздался душераздирающий крик:

– Убьет, затопчет! Тикайте, люди добрые!

Кричала казачка, причиной был жеребец, который с громким ржанием бил копытом, мотал головой, а стоило бойцу чуть ослабить повод, взвился на дыбы, вырвался и опрометью понесся по перрону, распугивая поднявших невообразимый гвалт ожидающих состав.

Неожиданно на пути ошалевшего жеребца встала хрупкая женщина.

– Точно убьет, – предположили рассыпавшиеся в разные стороны люди.

Женщина не шелохнулась. Спокойно, даже невозмутимо ждала приближения коня и, когда тот сбавил бег, собрался свернуть, схватила за узду.

– Шалишь! Порезвился, и хватит, – бесстрашная женщина похлопала дрожащего жеребца по мокрому крупу, и конь, почувствовав властную руку, начал успокаиваться.

Разбежавшийся народ вернулся на платформу, подбежал и упустивший коня боец.

– Здорово приструнили, я бы ни в жизнь не сумел! Характер у Буяна истинно буйный. Никого из чужих к себе не подпускает, меня постоянно норовит укусить. Как не испугались? Могли запросто попасть под копыта.

– Не могла, – улыбнулась женщина.

– Это как же? Иль какое секретное словцо для коней знаете?

– За двадцать лет работы на цирковом манеже изучила все повадки коней, научилась делать их послушными, на представлениях заставляла танцевать, вставать на дыбы, демонстрировала высшую школу верховой езды.

Вокруг собрались оправившиеся от испуга люди. Видя интерес к себе, женщина сообщила, что в молодости была наездницей, ныне дрессирует парнокопытных.

– Родилась, как говорится, в опилках манежа: родители работали на трапециях. Дочь – третье поколение цирковых в семье, научила ее всему, чем овладела, в верховой езде превзошла меня, что радует, чем справедливо горжусь.

Дочь, миловидная девушка с забранным на затылке пучком каштановых волос, погладила коня по крупу.

– Можешь разогреться.

Обрадованная девушка что-то шепнула на ухо жеребцу, подобрала юбку, оттолкнулась и встала на конский круп, сделала заднее сальто-мортале[13], подпрыгнула, перевернулась через голову, вновь встала на коня.

По толпе прокатился восторженный вздох:

– Вот это да!

– Здорово!

– Не видел подобное!

Больше других удивился упустивший коня боец, от изумления у него расширились зрачки, перехватило дыхание.

– Позвольте!

Сквозь толпу к женщинам протиснулся Магура.

– Если не ошибаюсь, работали на ипподроме или в цирке?

– Угадали, – подтвердила женщина. – Остались без конюшни, белые реквизировали для нужд армии. Собиралась пожаловаться на самоуправство, но поняла, что в штаб не пустят, мало того, прогонят в три шеи, и угадала: пригрозили отправить в контрразведку.

Магура кашлянул в кулак.

– Давайте знакомиться. Комиссар местного искусства Николай, по батюшке Степанович.

– Добжанская Анна Ивановна, – представилась женщина, дочь добавила:

– Людмила, или просто Люда.

Магура вновь кашлянул.

– Имею к вам вполне деловое предложение, а именно: поступить на службу, выступать перед доблестными защитниками республики, кто проливает кровь, отстаивая завоевания революции.

Мать с дочерью переглянулись, но не успели ответить, как заговорил Петряев:

– Где предлагаете выступать, когда на сотни верст вокруг нет ни одной сценической площадки!

Магура невозмутимо продолжал:

– Гарантирую продпаек, денежное довольствие.

– Пардон! – не отставал певец. – Как прикажете воспринять ваши слова – за просьбу или приказ? Каким образом считаете можно выступать, не имея музыкального сопровождения, аккомпанемента? Кто обеспечит публику, где ее возьмете?

Вопросов у певца было много, и с появившимся в голосе холодком комиссар ответил:

– К работе не принуждаю. Выступать придется чаще под открытым небом. Петь станете без пианино или рояля, которых в этих краях днем с огнем не отыскать, а под гитару или баян, самые что ни на есть народные инструменты. Что касается публики, пусть о ней голова не болит, обеспечу лучшую в мире.

– Пардон! – не унимался Петряев. – Категорически отказываюсь петь в подобных условиях, тем более без крыши над головой, обязан беречь мое достояние – голос, которым наградил Господь.

– Преступно прятать от народа свой талант, – заметил Магура.

Разговор мог перерасти в ссору, чтобы не допустить ее, Добжанская призналась:

– Для меня с дочерью не привыкать работать на свежем воздухе, но без коней нам нечего делать.

Магура обещал в самое ближайшее время раздобыть пригодных для выступления коней, но заметил, что берет в агитотдел на полное довольствие, не зная, на что артисты способны.

– При отсутствии коней можем демонстрировать акробатический этюд, – успокоила Добжанская. – А получим коней, в самое короткое время разучим вольтижировку[14], прыжки через обруч во время скачки, что прекрасно принимается публикой любого возраста, социального происхождения. Признаюсь, согласиться на предложение заставляет безысходность и несчастия, какие сопровождали последнее время: вначале белые реквизировали коней, затем сгорело здание цирка. Пробирались в Москву, но застряли в станице.

Магура успокоил:

– Верное приняли решение. Что касается коней, то доберемся до передовой и у кавалеристов выберете какие приглянутся. Много не обещаю, но пару-другую дончаков выпрошу в эскадроне. А пойдет армия в наступление на белоказаков, получите трофейных скакунов.

– Но нас слишком мало для концертного выступления.

– Найдем еще артистов. Лично я помогу, прочту бойцам басни Демьяна Бедного. А интендант сыграет на гребешке или на ложках – в госпитале я оценил его талант.

Приказ № 1 по комиссариату искусств

Принять на службу в агитотдел, взять на полное довольствие тов. артистов: Добжанскую А. И., Добжанскую Л. С., Петряева К. Е.

Назначить тов. Калинкина Е. И. интендантом со всеми обязанностями и полномочиями.

Н. Магура

4

Небо была звездная, тихая. Стрекотали сонные кузнечики, да порой царящий покой нарушали отрывистые гудки оставшихся без топлива паровозов.

Не первые сутки ожидающие отправления люди угомонились, уснули или дремали на лавках и на полу, крепко обхватив мешки, баулы, опасаясь, что их похитят. Не спали, несмотря на позднее время, лишь члены фронтовой бригады, отыскавшие на запасных путях выделенный им обшарпанный, без стекол в окнах вагон. Калинкин писал на стене лозунг, жалел, что не обладает способностью художника, иначе бы нарисовал красноармейца. Магура слушал тишину, печалился, что для концертных выступлений маловато трех артистов, тем более что двое не имеют необходимый живой реквизит. Петряев развешивал в купе помявшиеся вещи – сорочку, шарф, пиджак, при этом что-то мурлыкал под нос. Старшая Добжанская сметала с углов паутину. Дочь мыла после ужина тарелки, ложки, кружки.

– Обратила внимание на жеребца? – спросила Анна Ивановна. – Удивительно встретить в российской глуши, точнее, глубинке, столь породистого.

– В минувшем веке деды казаков воевали за морями в Турции, Персии, привозили оттуда коней, – напомнила Людмила.

Мать призналась:

– Знаешь, а я поверила в организаторские способности комиссара. Без сомнений, выполнит данное слово, раздобудет коней, которые станут основой нашей новой конюшни. Война не может длиться бесконечно, настанут мирные времена, люди вспомнят об облагораживающем искусстве.

– Ты права, комиссар произвел хорошее впечатление.

Калинкин завершил писать на вагоне лозунг, полюбовался своей работой:

– Хорошо бы еще пририсовать, как красноармеец на штык нанизывает беляков. Жаль, художник из меня никакой.

Магура не слышал интенданта, думал, где бы еще отыскать артистов, хотя бы парочку? Имеющихся маловато для проведения концертов.

Ближе к утру подкатил яростно пыхтящий паром, стреляющий из трубы дымом паровоз. Подцепил агитвагон и без гудка заспешил к светлеющему с минуты на минуту горизонту. Под полом застучали, завели бесконечную песню колеса. За окнами наперегонки побежали телеграфные столбы, некоторые были свалены, опутаны проводами.

Калинкин проснулся, когда окончательно рассвело. Не сразу понял, где находится. Простившись с сонливостью, вышел в коридор. Из вагона перебрался в тендер и дальше на паровоз, где у топки шуровал лопатой кочегар, у рычагов, манометров стоял машинист и хмуро, предчувствуя недоброе, всматривался вперед.

– Кому нужна помощь? Могу уголь подносить, дрова рубить, – предложил Калинкин.

– Без тебя управимся, – угрюмо ответил машинист. – Кто будешь? Артист?

– Разве похож? – удивился солдат. – Мое дело не горло надрывать и ногами кренделя выделывать, а бить врагов, гнать их в шею с родной земли, завоевывать народу свободу от эксплуататоров-кровопийцев. Я больше к борьбе расположен.

– К французской, когда на ковре один другого пытается положить на лопатки?

– Про французскую не скажу, потому что не знаю, другое дело русская, какой занимаюсь с зимы семнадцатого. У каждого из нас имеется талант, у тебя, к примеру, поезда водить без крушений, у меня защищать революцию от всякой нечисти, в том числе иностранцев.

– Что твои артисты будут представлять?

Калинкин ушел от ответа:

– Разное.

Разговор коснулся попыток белоказачьих войск захватить Царицын, а с ним весь Нижневолжский край от Дона, Хопра, Медведицы до Волги. Калинкин пожалел, что сил для отпора красновцам маловато, придется каждому красноармейцу воевать за двоих, а то и за троих. Как умел, разъяснил военное положение республики, оказавшейся во вражеском окружении, высказал твердую уверенность, что город не будет сдан, как был нашенским, таким и останется.

Состав из закопченного паровоза и вагона не сбавлял ход, дым из трубы обволакивал редкие на пути леса.

Между тем Петряев не сидел без дела, приводил в порядок гардероб, неумело зашивал на пиджаке прореху. Увидев, как певец орудует иглой с ниткой, Добжанская, не спрашивая согласия, отобрала пиджак.

– Снимите и жилетку, на ней осталась одна пуговица, и та держится на честном слове.

Певец прикрыл ладонями грудь.

– Не рискую при дамах предстать почти голым.

– Забудьте про церемонии, сделаю все лучше, аккуратнее вас. Тоскуем с Людой по запаху опилок на манеже, взмаху дирижерской палочки, огням софитов… Надеюсь, комиссар выполнит обещание, новых коней обучу необходимым для выступления трюкам. Встану с шамберьером[15], подам сигнал, и Люда продемонстрирует на неоседланной лошади акробатику.

– Ныне вся бедная Россия тоскует, – поправил певец. – В отличие от вас считаю, что наш комиссар занимается прожектерством, витает в облаках, полностью лишен чувства реальности. Смеялся в душе, когда услышал утверждение, будто неграмотная масса понимает высокое искусство.

Добжанская не согласилась:

– Но комиссар горит желанием порадовать бойцов, приобщить красноармейцев к прекрасному, и мы с вами обязаны…

Петряев перебил:

– Лично я ничего и никому не должен, тем более солдатне! Вы, мадам, заговорили расхожими лозунгами большевиков. Новая власть отрицает все старое, считает его насквозь прогнившим, желает до основания разрушить весь мир и, как поется в их гимне, на обломках строить призрачный коммунизм, в котором ни мне, ни вам с дочерью не найдется места. В древности мир был заселен варварами, ныне явились новые, сеющие смерть, зло!

– Мы с дочерью устали сидеть без настоящей работы.

– Не вы одни попали в аховое положение. Ваш покорный слуга остался не только без сцены, но и без документов, без гроша в кармане. Ни в коем случае не осуждаю за согласие служить красным, сам вынужден пойти на явную авантюру. Льщу себя надеждой, что привычный уклад жизни вернется на круги своя, на смену быдлу придет культурная публика, которая близко к сердцу воспринимает арии Каварадосси, Паяца, Риголетто, других персонажей классических опер.

Певец не признался, что при первом удобном случае непременно перейдет линию фронта, у белых, без сомнений, встретит признание своего таланта. «Главное, вырваться из глуши. Из Крыма уплыть в Европу, где наконец-то прощусь с голодным прозябанием. У красных царит неразбериха, командуют бывшие ефрейторы, во главе армии стоит штатский Троцкий, кому неведомы даже азы военного искусства. Со дня на день казаки Краснова пойдут в наступление, Царицын падет, за ним сдадутся Саратов, Нижний, златоглавая Москва, по воле большевиков ставшая столицей. В нынешнем, полном революционного угара времени, когда льются реки крови, единственное спасение в тихой Европе, где продолжают работать театры».

Вспомнил, как комиссар интересовался репертуаром и скривил губы. «Имел наглость питать надежду, будто стану для него и ему подобных надрывать голосовые связки под переборы мещанской гитары или гармошки! Имена великих Леонкавалло, Верди, Россини, Гуно, не говоря о соотечественниках Чайковском, Рахманинове, для него пустой звук… Когда удастся проститься с этим вагоном и, главное, комиссаром с помощником, все покажется жутким сном…»

Пока певец размышлял, Добжанская завершила починку пиджака. В благодарность Петряев поцеловал артистке руку, собрался одеться, как раздался крик:

– Стой! Стрелять буду!

Кричал на крыше Калинкин.

– Далеко не убежишь! Ишь, удумал «зайцем» ехать! Живо слазь!

Над головой простучали ботинки, следом грохнул выстрел. Магура выскочил в коридор, метнулся в тамбур, вскочил на тормозное колесо, схватился руками за выступ крыши, подтянулся.

Возле трубы распластался человек с козлиной бородкой клинышком, шляпе-канотье, пятнистой крылатке, которую ветер раздувал, словно парус. Одной рукой незнакомец схватился мертвой хваткой за трубу, другой вцепился в Калинкина.

– Отпусти, иначе оба на тот свет загремим! Спускайся и не пытайся дать драпака! – кричал интендант, но перепуганный «заяц» не двигался с места. Лишь когда Калинкин пообещал не застрелить его, с помощью Магуры покинул крышу, в купе без сил плюхнулся на лавку.

Чекист протянул кружку с водой.

– Бла-агода-арю, – заикаясь, произнес незнакомец.

– Слышу, над головой что-то загремело, – доложил комиссару интендант. – Дай, думаю, проверю, кто шумит, а это форменный безбилетник! Как посмел, кто позволил в вагон специального назначения пробраться?

Вид у «зайца» был жалкий: спадающие на плечи пряди волос от пота взмокли, глаза испуганно бегали, на поясе болтался помятый чайник, за спиной висел добела выгоревший мешок.

– Кто будете? – спросил Магура.

Неизвестный допил воду, отдышался, виновато доложил:

– С вашего позволения Магараджа Ибн-Мухабор, факир из Бомбея. Индийский маг, пожиратель огня, чревовещатель, демонстратор всевозможных изумляющих и ребенка, и старца чудес, именуемых фокусами. Экстравагантное имя взял, чтобы привлекать публику, делать хорошие сборы. Кому, я вас спрашиваю, интересно выступление Изи Абрамовича Кацмана из Бердичева? Совершенно другое – факир Магараджа. Не знаю, как вы, а я никогда бы не клюнул на Кацмана, не отдал за удовольствие лицезреть его ловкость рук даже медный пятак.

– Предъявите документ.

– Сей момент! – Кацман полез в карман и достал… букет бумажных цветов. – Одну минуточку! – из другого кармана на свет появилась пестрая лента. – Не стоит тратить драгоценное время на такую безделицу, как знакомство с документами, тем более что они мало что расскажут. Зачем вам документы, когда перед вами живой человек, готовый рассказать о себе куда больше обычного паспорта, который, признаюсь, чужой? Кормлюсь благодаря своим рукам, демонстрируя их ловкость. Подобным образом добываю пропитание много лет. Впервые стал работать неоперившимся юнцом, день ото дня оттачивал мастерство. Лелеял мечту обзавестись специальной аппаратурой для показа иллюзий, но постоянное безденежье заставляло работать лишь с колодой карт, лентами, голубями, горстью монет.

Магура перебил:

– Где проживали?

– Везде и нигде, – простодушно признался Кацман. – Приходилось менять местожительство, а с ним крышу над головой, впрочем, частенько оставался под чистым небом. Изъездил вдоль и поперек всю страну. Приходилось вместо кровати довольствоваться копной сена. Однажды ночевал в конюшне у стойла, где соседи били копытами, хрупали, другой раз в афишной будке. Привык засыпать с пустым желудком, так как виртуозность рук не всегда обеспечивала заработок. За работу брал и продуктами. Выступал где придется – на рынках, ярмарках, в питейных заведениях.

– Что делали на нашей крыше?

– Ехал. Надоело торчать на вокзале. В станице выступил почти на каждом углу, новых зрителей, а с ними сборов найти стало негде. Узнал, что в путь отправляется ваш вагон, и воспользовался им. Между прочим, на крыше куда лучше, нежели в вагоне – не жарко, не душно.

– Куда собрались ехать?

– Хоть к черту на рога, лишь бы оказаться подальше от военных действий.

Калинкин усмехнулся:

– Обмишурились, мы спешим как раз на фронт.

Кацман сник.

– Вот новое доказательство моей фатальной невезучести – бежал от огня, а попал в полымя.

К фокуснику подошла Добжанская.

– Я вас сразу узнала. В шестнадцатом году мы работали в одной программе в Твери, затем переехали в Иваново. Не забуду, как к удивлению публики доставали из пустого цилиндра живого кролика, незаметно забирали у зрителей кошельки, часы и возвращали, к всеобщему восторгу. Работали выше всяких оценок, лично я смотрела с открытым ртом.

– Премного благодарен за столь высокую оценку, – Кацман склонил на грудь голову, приложил руку к сердцу. – Как сейчас, вижу вас в кабриолете, а дочь – на скакуне в аллюре на манеже. Не забыть и лошадь, поднимавшую нужные цифры. Стоит закрыть глаза, слышу чарующие звуки вальса, который сопровождал ваше выступление.

Добжанская обернулась к Магуре.

– Могу засвидетельствовать личность гражданина Кацмана. Это мастер, большой мастер. Самым удивительным был его трюк с разбиванием в шляпе яиц и доставанием живого цыпленка. В каждом городе пользовался неизменным успехом.

Кацман вновь галантно склонил голову.

Добжанская привела фокусника в свое купе. Не спрашивая согласия, стала кормить, вспомнила общих знакомых в провинциальных цирках. Упрашивать «зайца» позавтракать было не надо, Кацман поспешил уплести перловую кашу с хлебом, словно еду могли отнять.

– Покажите еще что-нибудь, – попросил Калинкин.

– С удовольствием, – Кацман приосанился, перестал горбиться, произнес «фокус-покус», провел рукой над головой интенданта и на макушке Калинкина вырос цилиндр.

Дополнение к приказу:

Зачислить также в комиссариат, поставить на полное довольствие гр. Кацмана Изю Абрамовича.

5

Незадолго до полудня за окнами агитвагона потянулись искореженные снарядами и воронками пустоши, сожженные поля, обвалившиеся окопы, брошенные подводы с убитыми конями. Запахло едкой гарью.

Магура с Калинкиным хмуро смотрели на места недавних боев. Когда солнце коснулось горизонта, комиссар передал на паровоз приказ остановиться возле первого на пути полустанка, который выглядел вымершим – вокруг не было ни души, здание слепо смотрело на железнодорожный путь, взорванную водокачку.

«Куда подевались люди? Видимо, паника заставила бежать сломя голову, без оглядки. Кто брал полустанок – наши или красновцы?» Магура подозвал Калинкина. – Я на станцию, а ты гляди в оба, не теряй бдительность. Интендант почесал затылок. – Ну и дела! Чую, беляки тут похозяйничали, их рук погром.

Чекист спрыгнул на щебенку. Сделал несколько шагов к зданию, услышал знакомый с фронта характерный для артобстрела вой снаряда, упал неподалеку от вагона. Сделал это вовремя – тотчас неподалеку, содрогая воздух, разорвался снаряд. По крыше вагона забарабанил поднятый взрывом щебень. Агитвагон качнулся, еще немного и свалился бы набок, из рам вылетели последние стекла.

– Давай задний ход! – закричал, срывая голос, комиссар, но паровоз не шелохнулся. Магура понял, что его не услышали, вскочил на ноги и увидел, как машинист с кочегаром мелькают пятками к солончаковому холму. Вернувшись к сбившимся в тамбуре артистам, приказал покинуть вагон. Не дожидаясь, когда члены агитбригады придут в себя, вытолкнул на насыпь замешкавшихся Кацмана и Петряева, которые кубарем слетели по лесенке, это же ожидало артисток, но мать и дочь оказались расторопнее. Последним выпрыгнул Калинкин, успевший прихватить мешок с продуктами и винтовку, с которой сросся за время армейской службы.

– Берите ноги в руки и чешите подальше!

Очередной взрыв подстегнул артистов, они припустили к лесу, побежали цепочкой, один за другим.

Шестеро были уже относительно далеко от станции, вагона, паровоза, когда к полустанку на рысях примчался казачий эскадрон. Всадники в сползающих на глаза, нелепых в жару меховых папахах, черных гимнастерках наполнили округу свистом, улюлюканьем.

«Борьба», газета Царицынского Совета:

Все, как один, поднимемся на защиту родного края, встанем стеной перед вражьими полчищами, несущими смерть всем трудящимся.

Не позволим красновцам поганить родную землю, приносить рабочему классу, крестьянству рабство, бесправие, притеснения!

Призываем сознательных, стоящих на революционных позициях граждан призывного возраста явиться в военкоматы. Тех, кто посмеет отлынивать от призыва в ряды Красной Армии, ожидают общественное порицание, суд.

6

Шесть человек брели понуро, не переговариваясь, по редкому леску, где было больше кустов, нежели деревьев. Обходили ямы, овражки, болотистую топь. В тишине слышалось тяжелое, с надрывом дыхание Кацмана, который еле передвигал ноги – если бы шествие не замыкал интендант, то и дело подгоняющий фокусника, Изя Абрамович отстал или свалился.

Положение членов агитбригады было хуже некуда – в тылу казачьих войск, лишенные транспорта, продуктов (в захваченном впопыхах мешке лишь хлеб и несколько луковиц), одним маузером, винтовкой и горстью патронов.

Прокладывающий путь комиссар размышлял на ходу: «Одно хорошо, что вовремя покинули вагон, зазевайся чуток, и попали бы в плен. На допросе с пристрастием самый слабый – певец – сразу бы выложил, кто мы, куда спешили, какие имели намерения, и меня с Калинкиным первыми поставили к стенке за то, что служили Советам, желали нести культуру в массы…»

Перед чекистом стояла одна-единственная задача: не дать членам бригады погибнуть, довести всех в целости до своих. Вопрос: где наши, в какой стороне? Временно сдали позиции и готовятся отразить врагов?

О подобном размышлял и Калинкин:

«Не беда, коль попали в переделку, и не из таких выходил. Был бы один с комиссаром, к утру дошли бы до передовых частей, да бабы с нами, еще два артиста в летах, не привыкли к долгим пешим переходам с пустым желудком, без воды – от одной жажды дуба дадут».

Они спешили подальше и поскорее уйти от полустанка, где хозяйничали казаки. Каждый с сожалением вспоминал оставленные в вагоне при поспешном бегстве личные вещи и гадал, что ожидает впереди.

Увидев, что артисты шагают из последних сил, Магура объявил привал возле заросшего острой осокой озерка с тернистыми берегами. Измученные люди тут же свалились на жухлую траву. Магура присел, привалившись спиной к ольхе. От усталости никто не мог сделать даже шага к воде, чтоб утолить жажду, смыть обильно выступивший пот.

Магура с жалостью оглядел членов агитбригады. Взгляд комиссара остановился на дырявых, с подвязанными подошвами штиблетах фокусника.

– Советую разуться и идти босым, иначе собьете ноги в кровь. А товарищу Петряеву лучше накрыть голову платком, чтоб затылок не напекло.

Певец раздраженно ответил:

– Прошу… нет, требую не проявлять беспокойства о моей голове! Извольте объяснить: куда гоните? Мы не бессловесное стадо, чтобы терпеть беззаконие!

Магура собрался притушить назревающий бунт, но заговорил Кацман:

– Скажу не хвастаясь, что обладаю богатой практикой в чтении чужих мыслей, демонстрировал это не раз. Ныне угадал претензии гражданина артиста до того, как он их высказал. Смею ответить за товарища комиссара: не надо хныкать, терять присутствие духа. Если бы имел обученную ассистентку, показал трюк мнемотехники: с завязанными глазами угадаю в кармане любые предметы, номера ассигнаций.

Кацман, как говорится, сел на любимого конька, с жаром принялся рассказывать, как поражал публику, доставая словно из воздуха часы, кошельки, игральные карты. Фокусник не забыл похвастаться своей отточенной годами виртуозной техникой манипуляции. Собрался отвлечь уставших товарищей от мрачных мыслей показом незамысловатых фокусов с помощью платка и монеты, но певец вновь заговорил на повышенных тонах:

– Прикусите язык, надоело слушать болтовню! Не знаю, как другие, а лично меня насильно, не спросив согласия, взяли в агитационную бригаду, втравили в явную авантюру! Не желаю рисковать жизнью, идти под пули, снаряды! Требую вернуть в цивилизованный мир с порядочной едой, крышей над головой, не болотной водой, наконец кроватью! Категорически отказываюсь спать на голой земле под чистым небом, тем самым терять голос! Кроме него не обладаю ничем ценным, он единственное мое достояние!

Дождавшись, чтобы Петряев полностью высказался, Кацман сказал:

– Когда признался в умении угадывать чужие мысли, ничуть не врал. Нужны доказательства? Извольте. Господин, простите, гражданин Петряев еще не раскрыл рот, а я уже знал, что услышу. Лично меня ни в какую авантюру не втравили, в лице комиссара, интенданта, артистов встретил людей, которые обогрели, накормили, одним словом, не бросили на произвол судьбы. Предвидение говорит, что наши беды завершаться вполне благополучно.

Добжанская стала успокаивать певца, находящегося на грани нервного срыва, готового зарыдать, на помощь актрисе пришел Кацман.

– Вспомнил восторженные оценки в газетах выступлений солиста, баса Яркова-Таланова, не мог подозревать, что судьба подарит встречу с талантливейшим певцом, стану работать с ним в одной труппе, то есть бригаде.

На берегу озерка вновь возникла тяжелая тишина. У певца пропало всякое желание спорить, доказывать свою правоту, требовать человеческих условий для жизни. Калинкин занялся винтовкой. Кацман лежал, уставясь в поднебесье. Мать и дочь Добжанские вели между собой диалог без слов.

Анна: «Не знаю, как ты, а я при всем желании не могу встать, сделать даже шаг. Спасибо комиссару, что позволил отдохнуть. Сам устал не меньше нас, а вида не показывает».

Людмила: «Такие, как он, умеют сохранять силы, показывать подчиненным пример выносливости: как-никак он кадровый военный».

Анна: «На подобных ему может смело опереться любая женщина, такой не даст в обиду, в нужную минуту подставит плечо. Как считаешь, скоро ли закончится наш поход?»

Петряев размышлял об ином: «Еще час ходьбы, и сердце не выдержит. Могилу рыть не станут, бросят в лесу, и музыкальный мир никогда не узнает, где остался лежать бывший солист Императорского театра…»

Размышлял и Кацман: «С утра во рту ни крошки, а голода не чувствую, видимо, желудок привык быть пустым».

Словно догадавшись о мыслях фокусника, Калинкин сказал:

– Могу предложить для подкрепления сил сухой паек в виде хлеба и лука. Чтоб горло смочить, разожжем костерок, вскипятим водичку, приправим ее ягодами, благо они на кусте рядом. – Придвинувшись к комиссару, интендант перешел на шепот: – Думку имею. Провианта с гулькин нос. Надо идти за ним в ближайший населенный пункт, – заметив, что певец прислушивается, заговорил громче: – Без жратвы человек вполне свободно может прожить неделю, а то и больше. Похудеет, понятно, но это не страшно.

Петряев не выдержал:

– А верблюд, к вашему сведению, обходится без воды целый месяц! Я не верблюд, должен пить и есть ежедневно и не один раз! Ни за что не возьму в рот даже каплю пахнущей лягушками и тиной воды из болота!

Над поляной вновь повисла тишина. Стало слышно, как в буераках на тоскливой ноте подвывает какой-то зверь, с коряги в озеро плюхнулась лягушка.

Магура осуждающе посмотрел на интенданта и обратился к певцу:

– Прощение просим, коль что не так, только…

Певец перебил:

– Никакие извинения не помогут! Извинениями сыт не будешь, извинения не заменят чистой воды, нормальной еды! Решительно отказываюсь оставаться под открытым небом, откуда ежеминутно может хлынуть ливень, я промокну до нитки, лишусь голоса!

Магура, не надеясь на успех, попытался успокоить:

– Трудности временные. Обещаю обеспечить и свежей водицей, и горячей едой, и крышей над головой. Надо только набраться терпения.

Комиссар прекрасно сознавал, что озлобленность певца объясняется смертельной усталостью, пережитым. «Он во многом прав, коль взял на службу, обязан заботиться. Хорошо, что бунтует один певец, но нет гарантии, что следом за ним не начнут роптать циркачки с фокусником. Пока не жалуются, но поход по тылам противника может затянуться. Если не сейчас, то позже, когда отдохнут, пожелают утолить голод, а из съестного лишь каравай хлеба да луковицы…»

Размышления перебил Калинкин. Интендант поднялся, поправил под поясом складки гимнастерки.

– Дай на время маузер – с винтовкой в разведке несподручно.

Рядом с Калинкиным встал Кацман.

– Позвольте присоединиться к товарищу интенданту, – не надеясь на положительный ответ, привел веский довод в свою пользу: – Окажусь со своими талантами весьма полезен.

После поспешного бегства с разъезда, передвижения по лесу фокусник выглядел до удивления боевито.

– Ступайте, но не сейчас, а как стемнеет – ночь будет союзником.

В сумерках Калинкин с Кацманом обошли стайку диких яблонь, миновали дубняк и увидели в низине хутор с десятком куреней.

Возле мельницы-водянки приторно запахло медом, отчего Калинкин зажмурился, вспомнив, как в детстве мать по праздникам пекла блины, поливала их янтарным медком.

У первого на пути скособоченного домишка под соломенной крышей на плетне сидел нахохлившийся петух, при виде людей замахал крыльями, но не закричал, тем самым не разбудил хутор.

– Схоронитесь, – приказал Калинкин фокуснику, вошел крадучись во двор и медленно двинулся к дому, где в окнах горел тусклый свет. Уже был возле крыльца, как из дома вышла старушка.

– Ктой-то шастает? Кого черт принес?

– Не разбойник, не убивец, – успокоил интендант. – Какая у вас власть?

Старушка подслеповато всмотрелась.

– Вчерась одна была, нонче другая.

Ответ не удовлетворил Калинкина:

– Красные в хуторе аль беляки? Со звездами на фуражках иль с погонами на плечах?

– Да кто их разберет. Армейцы и есть армейцы. При оружии и с конями, – прошамкала старушка. – Ко мне на постой дали трех, старшой сильно сурьезный, наказал кур прирезать и сварить, у суседей самогон прикупить. Деньги дал чудные, отродясь подобных не видела, колокола с пушками нарисованы.

Хозяйка куреня говорила о так называемых «колокольчиках», выпущенных Добровольческой армией.

Калинкин приблизился к старушке.

– Христом богом молю одарить шамовкой, без нее две городские дамочки дуба дадут. Сам я привычный к голодухе, на фронте порой несколько суток одни сухари жрал.

В голосе интенданта было столько неподдельной жалостности, что старушка сдалась.

– Погоди тут чуток, сейчас вынесу.

Старушка не успела вернуться в дом, как на крыльце вырос казак без сапог и гимнастерки. Почесывая голую грудь, нетвердо стоя на ногах, спросил:

– Тебя, старая, лишь за смертью посылать. С кем гутарила? Говорила до суседей пара шагов, а топчешься на месте.

Успевший юркнуть за поленницу, Калинкин сдержал дыхание.

– А это что еще за птица такая? – казак бросился к плетню, схватил за шиворот Кацмана. – Не шебуршись, не то мигом отправлю к праотцам!

Приподнятый над землей фокусник задергал ногами, пытаясь вырваться.

– Придушу, как куренка! Чего вынюхивал, высматривал, кого шу-кал? Кто сам будешь?

– Про-o-хожий, – залепетал Кацман.

Казак выругался:

– Знаем подобных прохожих, чуть зазеваешься, откроешь рот, мигом норовят облапошить, в карман залезут, прощай кошель с часами. Признавайся как на духу: надумал уворовать?

Кацман попытался освободиться, но все попытки были тщетны – казак держал крепко.

Калинкин за поленницей не мог простить себе, что оставил фокусника без присмотра. Сжал рукоятку маузера, но о стрельбе речь не могла идти, выстрел поднял бы на ноги весь хутор.

– Эхма, про обыск забыл! – крякнул казак. – Вдруг бомбу при себе держишь, – свободной рукой залез Кацману в карман и, к неописуемому удивлению, вытащил букет бумажных цветов. – Что за напасть? – Казак стал выворачивать карманы у задержанного, и из каждого на свет появлялись то длинная лента, то раскрывшийся зонт. – А чего в склянке? По цвету самогон.

– С вашего позволения, «адская жидкость», – признался фокусник.

– Отрава? А ну испробуй…

Кацман послушно вытащил из пузырька пробку, приложился губами к горлышку, чиркнул спичкой по коробку и выпустил изо рта огненную струю.

– Чур меня, чур! Изыди, сатана! – казак отпустил фокусника, начал истово креститься, пятиться в дом.

Увиденным был ошарашен и Калинкин. В иное время непременно попросил бы повторить трюк, но сейчас следовало спасать попавшего в переделку товарища, что и сделал, увлекая к калитке. Через огороды, увязая в грядках, они выбежали в проулок, оттуда спустились в балку и устремились к лесу. Стоило достичь опушки, как за спиной послышались беспорядочные выстрелы.

– Без толку беляки патроны переводят, – на бегу произнес интендант. – Не дали вражинам поспать… Ночь темная, нам на удачу. А лес, хотя и негуст, спрячет – ищи-свищи хоть до второго пришествия… Здорово вы казаку голову захмурили. На что я, стреляный воробей, а тоже оторопел, когда задышали огнем.

– Трюк довольно старый, – скромно признался Кацман. – Подобное придумали факиры в Индии. Будет время, продемонстрирую другие, такие же эффектные фокусы, вроде прокалывания спицей щеки.

Кацман бежал тяжело, дышал с хрипами, но Калинкин не позволял остановиться, передохнуть.

– Повезло, что выбрались живыми, худо, что возвращаемся с пустыми руками без провианта.

Ничего не говоря, фокусник вытянул из-за пазухи кружок домашней колбасы.

Глаза интенданта расширились:

– Откуда?

– Обыкновенная ловкость рук. На подводе было и сало, но не успел захватить.

– Стащили?

Кацман обиделся.

– В военное время подобная операция называется реквизицией или трофеем.

Калинкин понюхал трофей, от удовольствия зажмурился – колбаса издавала такой запах, что у интенданта закружилась голова, потекли слюнки.

* * *

Лишь только забрезжил ранний рассвет, Магура поднял бригаду. Прокладывал путь сквозь лес и радовался, что прошедшей ночью не лил дождь, иначе бы артисты промокли до нитки. Плохо лишь что, проведя на голой земле ночь (костер не жгли из предосторожности), женщины и Кацман с Петряевым изрядно озябли. «Как бы не приболели, особенно певец, который беспокоится о своем голосе. Надо почаще делать привалы – не привыкли артисты к походной жизни, пешим переходам».

Калинкин горевал об ином: «Из провианта остались краюха хлеба и кружок колбасы, слопают артисты, и станет нечем кормить».

Когда пересекли ручей, миновали пашню и вышли к проселочной дороге, хранящей следы колес, Петряев опустился на землю, закрыл голову руками и зарыдал, не стесняясь присутствия женщин.

– Что хотите со мной делайте – четвертуйте, вешайте, но дальше не сделаю ни шагу! Посмели насильно, не спрося согласия, забрать в свой комиссариат и тащат неизвестно куда!

Он стал жалким, волосы растрепались, прилипли ко лбу, по осунувшимся щекам потекли крупные слезы. Добжанская принялась успокаивать:

– Прекрасно вас понимаю, сочувствую, но прошу взять себя в руки, вспомните, что принадлежите к сильной половине человечества. Я с Людой благодарны комиссару за проведенную ночь на свежем воздухе, а не в духоте, в царстве мух. – Не надо паниковать, – попросила Людмила.

– Не распускайте нервишки, держите их в кулаке, – добавил интендант.

– Слезы не красят мужчину, – подвел итог Кацман.

Магура промолчал, не стал осуждать за проявленную слабость, уговаривать собраться с силами, подумал только: «Нет никакой гарантии, что следом за певцом не запаникуют другие, в первую очередь слабый пол. Еще одни сутки перехода, еще одна такая ночь, и случится настоящий бунт».

Солнце оторвалось от горизонта, когда впереди в ложбине появилась утопающая в садах, раскинувшаяся у Хопра станица с белокаменной церковью.

Возле реки паслось стадо коров, пощипывали траву стреноженные кони – пастуха было не видно, то ли бросил домашний скот, то ли уснул под кустом. Все вокруг выглядело удивительно мирно, навевало покой, казалось, междоусобная война обошла стороной казачье поселение, осталась далеко-далеко…

Магура отдал интенданту кобуру, маузер засунул за ремень.

– Оставляю за старшего.

Не прощаясь, широким шагом двинулся к выкошенному лугу. Спустился в леваду, миновал погост с покосившимися крестами и вышел к Хопру, где на коряге с удочкой, не отрывая взгляда от поплавка, сидел конопатый мальчишка.

– Клюет?

Юный рыбак промолчал.

– Какая рыба идет на крючок? – не отставал Магура и получил ответ:

– Мелкота, кошке не хватит на обед.

– Чья в станице власть?

– Бедняцкая. В комбед записались только безлошадные, кто своего надела не имеет, еще иногородние.

Дальше комиссар не стал расспрашивать. Помахал членам агитбригады, дескать, выходите, кончились полуголодное существование, ночевки под небом.

С цирковых наездниц, фокусника, певца и Калинкина усталость как рукой сняло, все заспешили к комиссару, предвкушая долгожданный отдых, горячую еду.

В воскресенье к церкви на станичной площади стекались принарядившиеся к празднику казаки и казачки, все с нескрываемым любопытством поглядывали на широкоплечего моряка (о принадлежности к морю говорила тельняшка за отворотом гимнастерки), двух женщин, грузного мужчину, смешно семенящего человека в крылатке и замыкающего шествие солдата.

– Подскажи, где у вас комитет бедноты? – Магура остановил станичника.

– Ступай прямо, никуда не сворачивай и упрешься в дом под красным флагом. Прежде там атаман с семейством проживал, нон-че голытьба вселилась, за других все решает. Можешь шибко не спешить: нет никого в комбеде, председатель вчера в район умотал.

Магура поблагодарил и привел отряд к самому богатому в станице дому под железной крышей, с высоким крыльцом, резными ставнями, палисадником с ярким ковром цветов. Присел на ступеньку и, не дожидаясь, когда примеру последуют артисты, сомкнул веки – сказались бессонная ночь, когда охранял подопечных, перенесенные волнения. Позволил себе расслабиться, даже вздремнуть, но чуть ли не под самым ухом раздался истошный крик:

– Ой, мамонька, ой, родненькая! Беляки, как есть беляки!

Станицу всколыхнул выстрел, следом другой. Тотчас смолк колокольный звон, его сменили улюлюканье, залихватский свист. Ворвавшиеся в станицу казаки, числом с десяток, подхлестывали коней, гнали их во весь опор, один всадник занес клинок над головой, готовый зарубить любого, кто попадет под горячую руку. За поднимающим пыльное облако конным отрядом катила тачанка с пулеметом на задках. Выстрелы, крики, конское ржанье заставили прихожан в спешке покинуть церковь. Прижимая взятых на руки детей, подбирая длиннополые юбки, станичницы с домочадцами разбегались по своим куреням.

Сонливость с Магуры как рукой сняло: «Вот незадача! Попали как кур во щи!»

Было поздно покидать станицу, возвращаться в лес. Исключалось и вступление в бой – с одной винтовкой, маузером, несколькими гранатами много не навоюешь, силы неравны, к тому же погибнут артисты. Магура искал способ спасти людей (о себе не беспокоился, верил, что не пропадет) и увлек агитбригаду в церковь.

Они ворвались в церковный полумрак, где пахло воском, ладаном, пламя свечей отражалось на ликах святых, из узких зарешеченных окон струился свет, возле клироса замер с чадящим голубым дымком кадилом благообразный священник, поодаль истово осеняли себя крестным знамением две старушки.

Магура бросился к священнику:

– Где схорониться можно? Подскажите, окажите человеколюбие! Не о себе пекусь, а о гражданских лицах!

Священник потряс бородой, указал на ведущую на хоры лесенку.

Между тем казаки в синих мундирах достигли станичной площади.

– Спешиться! – приказал сидящий в седле офицер. Спрыгнув на землю, передал уздечку казаку. Разминая затекшие ноги, сделал несколько приседаний. Перекрестился, снял фуражку, вошел под церковные своды. При виде замершего священника прищелкнул каблуками.

– Нижайше прошу простить за вторжение, нарушение спокойствия. Совершенный моим отрядом грех замолю, закажу торжественный молебен в честь успешного продвижения чтимых Богом белых войск, скорейшего освобождения от христопродавцев славного града Царицына. Честь имею!

Офицер приложился к руке священнослужителя, тот осенил командира красновцев крестным знамением.

Члены агитбригады ничего этого не видели и не слышали, боясь выдать свое присутствие. Когда офицер покинул церковь, Калинкин предложил всем укрыться в алтаре, где совершают причастие, но Петряев напомнил, что женщинам туда вход строжайше запрещен. Магура поддержал интенданта:

– Тут переждем опасность.

Калинкин покачал головой.

– Нет доверия попу, может запросто выдать.

Ближе к вечеру на майдан собрались выгнанные из домов станичники, в том числе с малолетними, даже грудными детьми. Казаки, казачки, их дети косились по сторонам, настороженно ожидая недоброго, даже страшного. И дождались.

Два казака принесли лавку, бросили рядом сыромятные ремни, шомпол, приволокли босого человека с рассеченной скулой, в разорванной рубашке. Среди станичников прокатился ропот. Офицер, играя стеком, встал перед жмущимися друг к другу станичниками.

– Каждый получит сейчас возможность лицезреть акт справедливого возмездия над большевистским прихвостнем. По указке большевиков он рьяно исполнял их приказы, которые посягали на данный Богом казачий уклад жизни, принуждали вольнолюбивых сынов Дона-батюшки отдавать Советам взращенный потом хлеб, тем самым оставляли землепашцев голодными, силком забирали молодежь в свою армию. Вас лишали самого дорогого, что завоевано кровью и потом прадедов, отцов, – свободы, чести. Следом за обчисткой закромов отнимали скот. За перечисленные прегрешения перед Богом, царем и Отечеством член местного комитета бедноты ответит по всей строгости закона!

Офицер уступил место одутловатому, рябому казаку, который продолжил речь:

– Вражина краснопузая агитировал за коммунию, заставлял силком сдавать хлеб и скот, молодых забривал в антихристову армию, чтоб убивали земляков, которые несут свободу матушке России! Твое счастье, паскуда, что не надел фуражку со звездой, тогда бы без лишних разговоров поставили к стенке. – Казак гортанно захохотал, ткнул кулаком в кадык арестованного. – Не зыркай по сторонам, на меня гляди! Конец пришел твоим байкам про социализм, завоешь теперь по-иному.

Подал знак казакам, те сорвали с комбедовца рубашку, расторопно привязали к лавке. Рябой поднял шомпол, примерился, размахнулся. От сильного удара комбедовец дернулся, после второго охнул, после третьего обмяк.

– Не отворачиваться, смотреть! – приказал рябой. – С каждым, кто посмеет лизать большевикам зад, так же будет!

Шомпол вновь рассек воздух.

Наблюдавшие избиение станичники пребывали в оцепенении, страх сковал каждого. Первой пришла в себя и тихо завыла дородная казачка, ее поддержала другая, заплакав навзрыд, следом, как по приказу, заголосили остальные, к женщинам присоединились дети.

– Цыц! – приказал хорунжий, но от крика плач лишь усилился.

Плакал, не стыдясь, и Петряев, наполнились слезами глаза у матери и дочери Добжанских.

– Немало привелось повидать на веку, а подобное вижу впервые, – признался Кацман.

– Это бесчеловечно! Нельзя быть такими безжалостными! – с трудом выговорил Петряев.

– Золотопогонники и не на такое способны, – заметил Калинкин. – В деле измывательства они настоящие артисты, прошу прощения, не при вас будь сказано.

Признание генерала Э. Людендорфа:

Для осуществления плана наступления германских войск с помощью донских казаков на Москву нам необходимо обезопасить правый фланг, что можно достигнуть после взятия Царицына.

7 Время на церковных хорах точно остановилось.

Когда станица стала тонуть в сумерках, Магура решился на вылазку.

«В церкви мы словно в мышеловке. Офицер рано или поздно вспомнит о желании отслужить молебен, явится, кто-либо из казаков из любопытства заглянет на хоры. Могут станичники разболтать о нашем появлении, враги примутся искать, обшарят все, в том числе церковь, оставаться тут равносильно гибели».

Словно подслушав размышления комиссара, Добжанская сказала:

– Вам ни в коем случае нельзя покидать церковь, сразу привлечете внимание. Другое дело, немолодая женщина. Мне проще разведать возможность покинуть станицу.

– Мама предлагает дельное, – подтвердила Людмила.

Анна Ивановна пригладила волосы, отряхнула юбку. Спустилась с хоров и вышла на площадь, которая в поздние часы была безлюдна, у коновязи бил копытом привязанный конь, два других у тачанки жевали траву.

За майданом актриса свернула за угол и чуть не столкнулась с офицером. Некоторое время они смотрели друг на друга. Первым взволнованно заговорил офицер:

– Аня? Не может быть, не верю собственным глазам! Неужели не снишься?

– Здравствуйте, Сигизмунд Эрлих, – поздоровалась Добжанская.

Офицер обиделся:

– С каких пор зовешь меня на «вы»? Сколько не виделись?

– Больше пятнадцати лет, – напомнила Анна Ивановна.

– Точно. Зашел в Пензе в ателье привести в порядок бриджи, а ты выбирала с закройщицей фасон платья. Жаль, не удалось как следует поговорить, а хотелось столько сказать! Помнится, ты была испугана, повела себя необъяснимо странно – прятала взгляд, отвечала односложно, невпопад, будто я чем-то обидел. – От волнения Эрлих глотал окончания слов, спешил высказаться, словно Анна могла раствориться в густеющем сумраке. – Непостижимо – ты и в этом захолустье! Каким занесло ветром? За прошедшие годы ничуть не изменилась – не спорь, мне виднее. Все такая же ослепительно красивая, какой впервые увидел на манеже. Я, безусый юнкеришка, ты – прима местного цирка. Сразу потерял голову. После представления набрался храбрости, пришел за кулисы, пригласил в ресторан. С того вечера мы не расставались, пока твоя труппа не завершила гастроли, не переехала в соседний город. Были безмерно счастливы, лично я чувствовал себя на седьмом небе. Не прощу себе глупость, что не смог тебя удержать – мечтал лишь о военной карьере. Нас столько связывает!

Добжанская поправила:

– Точнее будет сказать, связывало.

– Не надо! Все годы разлуки винил себя за нерешительность, за то, что не сделал предложение. Стоит чуть прикрыть веки, как вновь вижу тебя в центре освещенного прожекторами манежа на скакуне. Когда уезжал, считал, расстаемся ненадолго. Корил себя, что не смог уговорить бросить цирк, впрочем, позже понял, что это невозможно, ты любила свой цирк больше всего на свете. Я писал тебе… В каждом городе, куда забрасывала судьба, первым делом сломя голову спешил в цирк в надежде встретить тебя. За кулисами расспрашивал артистов о Добжанской, многие знали тебя, но не могли сообщить где, под какими небесами работаешь, – Эрлих умолк и после затянувшейся паузы задал самый трудный для него вопрос: – Ты замужем, супруг, наверное, из циркового мира?

Анна Ивановна ответила не сразу:

– Мужа нет и не было.

Ответ обрадовал Сигизмунда.

– А я, признаюсь, был женат, правда, недолго, любовный пыл быстро угас. Понял, что с супругой по-разному смотрим на все в мире, чужие друг для друга… Голодна? Впрочем, о чем я? Идем накормлю, – не спрашивая согласия, Сигизмунд увлек Добжанскую в дом, усадил на диван, опустился у ног на колени. – Сегодня самый счастливый для меня день – без боя, потерь в живой силе заняли станицу и, главное, встретил тебя! Теперь уже не расстанемся, нас ничто не разлучит!

– То же самое говорил в Пензе, клялся в вечной любви.

– Я не лгал, не лукавил. Нашему счастью помешали обстоятельства и моя нерешительность. Виноваты и две войны, две революции. Не представляешь, что творилось летом семнадцатого в Галиции, когда развалился фронт, солдаты перестали подчиняться приказам, на митингах призывали к братанию с противником, в Питере осенью произошла смена власти…

Каждая очередная фраза давалась Эрлиху с неимоверным трудом, Сигизмунд выдавливал из себя слова. С опозданием вспомнил, что дорогую гостью обещал накормить, приказал денщику накрыть стол и вновь устремил на актрису повлажневший взгляд.

– Рассказывай, я весь внимание.

– Что желаешь услышать?

– Все, как жила все прошедшие годы, где выступала, удалось ли осуществить давнюю мечту и съездить на гастроли в Европу? Кстати, где твои кони?

– Слишком много вопросов.

– Нам некуда спешить, стану слушать хоть всю ночь. Какие обстоятельства забросили в эту глушь, где не имеют понятия о водопроводе, электричестве, тем более об искусстве?

– В каком ты звании? – желая переменить тему разговора, спросила Анна Ивановна, не заметив, что обращается к Сигизмунду уже на «ты».

– Штабс-капитан, – признался Эрлих. – Наше высшее командование отменило на время междоусобной войны повышение званий и присвоения наград. Продолжаешь руководить конным аттракционом или сменила жанр?

– Сейчас занимаюсь дрессурой парнокопытных. Конную акробатику, вольтижировку показывает… – Добжанская умолкла, плотно сжала губы, словно недозволенное могло вырваться наружу. Обрадовалась, когда Сигизмунд вернулся к рассказу о военных делах.

– Если бы не распри в среде командования, не желание генералов делить славу, объединили бы силы и давно освободили все Нижнее Поволжье, начиная с Царицына, который большевики окрестили Красным Верденом. После Петрограда этот город стал родным – служил в нем все лето 1909 года. Буду счастлив познакомить с однополчанами, ввести в мой круг.

Добжанская перебила:

– Как поживает матушка?

– Славу Богу, здорова. Когда завершится изгнание врагов из бывшей столицы, представлю тебя мамáн как невесту, верю, что получим благословение. Отчего ничего не ешь?

Типично казачьи яства на столе оставались нетронутыми.

Атаман П. Краснов:

Царицын даст генералу Деникину хорошую, чисто русскую базу, пушечный и спиртовой заводы и громадные запасы всякого войскового имущества, не говоря о деньгах. Кроме того, занятие Царицына сблизило бы, а может быть, соединило нас с чехословаками и Дутовым[16], создало единый грозный фронт. Опираясь на Войско Донское, наша армия могла бы начать марш на Самару, Пензу, Тулу, и тогда донцы заняли бы Воронеж.

Из речи П. Краснова в Новочеркасске на Большом войсковом круге:

Только два с половиной месяца прошло с тех пор, как донские орлята слетелись с вольных хуторов и станиц на службу Тихому Дону. Но успела уже вырасти молодая, сильная армия. Бог в помощь вам и на будущее время!

Из обращения донских атаманов к правительству народных комиссаров:

Борясь за власть и за роскошь своей жизни, когда русский народ голодает, вы уничтожаете всякую свободу в свободной русской земле, опираясь на штыки латышей, китайцев и других инородцев. Мы уже изгнали вас за пределы своей земли и с Божьей помощью сумеем сохранить свои земли от нашествия ваших кровавых банд грабителей.

Из приказа № 844 по Всевеликому Войску Донскому:

Для наилучшего обеспечения наших границ Донская армия должна выдвинуться за пределы области, заняв города Царицын, Камышин, Балашов, Новохоперск, Калач, районы Саратовской и Воронежской губерний.

А. И. Куприн:

Вижу я свою бедную прекрасную, удивительную, непонятную родину. Вижу ее, точно возлюбленную женщину, – обесчещенной, изуродованной, окровавленной, поруганной и обманутой.

Из декларации Добровольческой армии:

Мы боремся за спасение России путем: а) создания сильной дисциплинированной и патриотической армии; б) беспощадной борьбы с большевиками; в) установления в стране единства и правового порядка.

Никаких сношений с немцами и большевиками. Единственно приемлемое положение – уход из пределов России первых, разоружение, сдача вторых.

Генерал-лейтенант Деникин

8

Магура корил себя за то, что позволил артистке отправиться в разведку: «Нет мне оправдания! Не следовало отпускать одну! Совершил оплошность, которая может кончиться бедой. Случись что, век буду мучиться! Не она, а я должен был пойти!».

Оставаться в церковных стенах и не ведать, что с Добжанской, чекист не мог. И, ничего не объясняя членам агитбригады, покинул церковь. Миновал площадь, свернул за угол первого на пути дома близ колодезного сруба и увидел, как офицер ведет под руку Анну Ивановну.

Не было никакого сомнения, что Добжанская не арестована – шла с командиром казаков без принуждения, вели вполне мирную беседу, больше говорил офицер, актриса отвечала редко, односложно.

У одной калитки офицер пригласил Добжанскую войти. Они скрылись в доме, возле которого на вершине старой ветлы гнездилось семейство аистов, комиссар проскользнул в палисадник, прокрался к окну.

В доме офицер захлебывался словами, словно опасался, что не позволят до конца высказаться.

– Глубоко ошибался, когда считал, будто счастье от меня навсегда отвернулось, все самое хорошее кануло в безвозвратно ушедшее прошлое. Ругал себя почем зря, что упустил тебя, не настоял, чтобы передала конюшню другим артистам, уехала со мной, и мы бы уже никогда не расставались. Когда понял, кого потерял, было уже поздно. На фронте от отчаяния лез под пули, но они миновали меня. Не могу простить себе, что при последней встрече не увез в столицу, не повел под венец. Теперь исправлю ошибку, не отпущу ни на шаг! После взятия Царицына армия двинет на Москву, затем настанет очередь освобождать Питер, где получим благословение мамáн…

– Надеешься вернуться в родные пенаты?

– Не я один, все белое воинство верит, что недалек день, когда наши кони затопчут красные знамена, Красная Армия будет разгромлена наголову, остатки без оглядки удерут в Сибирь, где одичают, в стране воцарится долгожданный мир. Поздней осенью семнадцатого напрасно не задушили Советы. Упустили драгоценное время и в следующем году, когда слишком долго собирали, вооружали на юге армию. Ныне уже ничего не остановит в продвижении к Волге, Царицын встретит колокольным звоном, хлебом-солью.

– Прости, что перебиваю, но… Если я чуточку дорога…

– Как можешь в этом сомневаться? Дороже тебя нет никого на свете.

– Тогда попрошу об одолжении.

– Готов выполнить любую просьбу, даже прихоть.

– Надо помочь моим коллегам.

– Сделаю для них все от меня зависящее, чтобы простились с лишениями. Помочь совсем не трудно: под моим контролем вся округа. Предоставим твоим коллегам жилье, питание, заберем в Царицын, вернем к привычному укладу жизни, начнут вновь выступать в цирке…

Голоса за окном смолкли – офицер вышел, оставив Добжанскую одну.

«Пора», – решил Магура. Раздвинул занавески, отодвинул на подоконнике горшки герани.

– Лезьте!

Актриса обернулась, увидела комиссара, заулыбалась:

– Попросила помочь нам. Сигизмунд дал слово оказать содействие, ему можно верить, он исполнителен, слов на ветер не бросает, порядочен. Я довольно хорошо его знаю, даже любила, в результате родилась Люда. – Анна Ивановна с опозданием поняла, что для исповеди выбрала не самое удачное место и, главное, время и поспешила сообщить то, что должно заинтересовать комиссара: – Сигизмунд проговорился о намеченном наступлении, штурме Царицына, плане его армии двигаться на Москву, Петроград…

Магура помог актрисе выбраться в палисадник, увлек к церкви, оставил на паперти, сам вбежал под своды, приказал агитбригаде, не мешкая, покинуть место временного пребывания.

У коновязи со стреноженными конями и тачанки Добжанская с дочерью без слов поняли друг друга.

– Далеко не убежать, лучше поехать.

Не дожидаясь согласия комиссара, женщины освободили коней от пут на ногах. Когда тройка наконец была запряжена, Людмила взяла вожжи, мать уселась рядом на козлы. Магура помог Кацману с Петряевым занять места на кожаном сиденье, устроился у пулемета «льюис». Калинкину места не досталось, пришлось интенданту встать на подножку.

Людмила тронула повод. Кони натянули постромки, сделали первый шаг. Под копытами и колесами захрустела земля. Тачанка медленно покатила по станице.

«Главное, вырваться за околицу», – подумал комиссар.

Вокруг не было ни души, станичники прятались в куренях, конный отряд отмечал успешное занятие населенного пункта.

За околицей тачанку с обеих сторон окружила уставшая от изнуряющего дневного пекла степь с буграми, увалами, мертвыми плешами песков. Оставив позади станицу, тачанка въехала на мост через обмелевшую речушку.

Магура успокоенно вздохнул – все проходило без сучка и задоринки. Неожиданно на пути встали два казака с карабинами на изготовку.

– А ну стой! Удержи коней! Кто такие? Сказывай пароль, иначе ссадим. Не ведаете? Тогда геть с тачанки, туды-растуды вас. – Не дожидаясь выполнения приказа, казак угрожающе передернул затвор карабина.

– Тю, так это бабоньки, цельных две! – второй казак всмотрелся в сидящих на козлах, присвистнул: – Куды настропалились на ночь глядя? Коль на свиданьице, то оставайтесь, мы с Гришкой компанию составим с великой радостью.

Когда до казаков осталось с десяток метров, Добжанская огрела пристяжного кнутом, гикнула, и тройка сорвалась в намет. Один казак полетел в высохшую речку, второй не успел увернуться, попал под колеса, что-то крикнул, но голос утонул в треске плохо пригнанных досок мостового настила.

За мостом кони побежали, не дожидаясь кнута. За тачанкой поднялось облачко пыли. Земля под колесами, казалось, пела.

– Ловко вы с конями управляетесь, не ожидал, что без стрельбы казаков с пути уберем, – похвалил актрис Магура. – Так рванули, что я чуть не выпал.

– Здорово вас кони слушаются, – добавил Калинкин. – По всему, имеете к конягам подход, – интендант оставался на подножке, не желая теснить артистов. – Вражины могут молиться Богу, что не постреляли их.

Добжанская с дочерью смотрели на бегущий навстречу шлях, который пошел на взгорье, где чернела дубрава. С опозданием Анна Ивановна вспомнила, что не пересказала комиссару признание Эрлиха.

– Армия Краснова планирует перерезать железную дорогу и в ближайшее время вступить в Царицын. У армии два бронепоезда, английские танки.

– Не видать им города, как своих ушей! – сказал как отрезал Магура.

– Ни в жизнь белякам не быть в Царицыне! Грудью встанем на их пути, – подтвердил Калинкин. – Как был город нашенским, так таким и останется.

В разговоре принял участие Кацман:

– Довольно давно ваш покорный слуга имел удовольствие работать в Царицынском цирке братьев Никитиных. Программа была насыщена первоклассными номерами, начиная с индийских слонов и кончая моим номером. Сборы делали вполне приличные.

– Нет этого цирка, – сообщила Добжанская. – В прошлую морозную зиму здание разобрали на дрова[17] – в городе не хватало топлива, мерзли в первую очередь дети. Оставшись без работы, мне с дочерью ничего не оставалось, как покинуть город на Волге, переехать на Дон в Ростов, но его вскоре захватила формирующаяся Добровольческая армия, наших коней реквизировали для нужд кавалерии.

– Победим беляков и непременно построим новый цирк, лучше прежнего, – пообещал Калинкин.

Тачанка катила, вздрагивая на ухабах. Настороженность сменило клонившее к дремоте спокойствие. Первым опустил на грудь голову фокусник, следом стал тихо похрапывать певец. Начали слипаться глаза и у Калинкина. Лишь Магура да Добжанские не позволяли себе расслабиться.

Когда дорога стала круче, кони одолели пригорок, шлях пошел под уклон, тишину ночи разорвал выстрел.

– Казаки, пропади они пропадом! – сбросив сонливость, чертыхнулся интендант.

На плешивом, освещенном молочным светом луны спуске, привстав на стремена, маячили пятеро всадников.

– Гоните! – приказал артисткам Магура.

Добжанская стеганула тройку, та понеслась, разбивая копытами утрамбованную дорогу. Один из всадников свистнул в два пальца, пришпорил коня, следом галопом поскакали остальные.

«Желают перерезать нам путь, взять живыми», – понял Магура.

Казаки приближались, устрашающе гикали, свистели.

– Потеснитесь маленько, – попросил Калинкин Кацмана с Петряевым, вскинул винтовку, передернул затвор.

Магура приник к пулемету. Отыскал в прорези прицела вырвавшегося вперед казака, нажал гашетку. Пулеметная очередь подняла с земли фонтанчики пыли. Одна из пуль задела кучехвостого коня, он споткнулся, подогнул передние ноги, и всадник перелетел через голову иноходца.

– С почином! – поздравил Калинкин, сам он не спешил стрелять, помня, что имеет лишь пару обойм, каждый патрон на вес золота. Но долго сдерживаться было выше всяких сил. Интендант выстрелил, и еще один казак выронил клинок, замахал руками, повалился набок.

– Второй мой!

Магура дождался, чтобы трое преследователей сбились в кучу, нажал гашетку, но пулемет не ожил. Комиссар вырвал из патронника диск, в котором заклинило патрон, достал маузер.

Первый выстрел не достиг цели, но следующий выбил из седла казака и оставшийся без седока конь припустил к глинистым откосам.

Всадники приближались. Они не стреляли, надеясь пленить беглецов из станицы. Скакали уже не кучно, когда один вырвался вперед, Магура прицелился, нажал курок, но вместо выстрела раздался сухой щелчок. Комиссар не успел зарядить маузер, как один конь в упряжке стал падать, тачанку накренило, еще немного, и она бы перевернулась.

– Нож!

Людмила получила от Калинкина плоский австрийский штык, который интендант постоянно носил на ремне. Девушка передала вожжи матери, прыгнула на потный круп коренного, обрезала сбрую, и раненый конь остался на дороге, позволяя тачанке нестись дальше.

Казаки начали обходить тачанку с двух сторон. Пока комиссар заряжал маузер, стрелять приходилось Калинкину, но мешали сидящие на козлах Добжанские.

– Пригнитесь, иначе задену!

Магура вспомнил о гранатах. Достал лимонку, сжал в кулаке с такой силой, что побелели пальцы. Неожиданно преследователи сдержали коней, повернули назад.

– Наши, как есть наши!

К тачанке приближался эскадрон, у всадников были островерхие буденовки с малиновыми звездами. Комиссар сорвал с лимонки кольцо, бросил гранату в казаков, осколки срезали одного, второй поспешил умчаться за холм. Красные конники достигли тачанки и продолжили преследовать врага.

Людмила придержала взмыленных коней, которые раздували ребристые бока, пряли ушами, сбрасывали под копыта пену.

– Прошу простить, что пришлось потрясти, – извинилась девушка.

– Да чего там, – махнул рукой интендант. – Лучше растрясти кости, нежели сыграть в ящик, отправиться на тот свет.

– Точно, – согласился Магура и стал собирать с сиденья тачанки неостывшие гильзы.

Приказ № 2 по комиссариату искусств

За проявление высокой революционной сознательности объявить революционную благодарность следующим товарищам артистам:

Добжанской А. И., Добжанской Л. C., Петряеву К. Е., Кацману И. А.

Комиссар Н. Магура

9

Знакомый железнодорожный разъезд и замерший на путях паровоз с агитвагоном первым увидел Калинкин. – Целехоньки, родимые вы наши!

Члены агитбригады со всех ног бросились к вагону. К всеобщей радости, ни вагон, ни, главное, паровоз ничуть не пострадали, хоть немедленно отправляйся в путь. Дело оставалось за паровозной бригадой, но вскоре машинист и кочегар с виноватыми лицами вышли из-за бугра.

– Вы в одну сторону убежали, мы в другую драпака дали, – признался машинист. – В балке, почитай, двое суток прятались. Как наши отбили разъезд, вернулись.

Магура не стал отчитывать, стыдить за проявленную трусость, приказал готовить состав, и вскоре, оставив тачанку с конями кавалеристам, агитбригада покатила обратно в Суровикинскую. Дым из трубы смешивался с белыми клубами пара. Ветер приносил в вагон едкую гарь – где-то в полях горел хлеб.

Когда солнце опустилось за пылающий горизонт, агитвагон прибыл в станицу.

В гостинице дали котелок гречневой каши, помидоры, огурцы, лук, фунт хлеба. Завершив ужин, все чуть ли не замертво свалились на кровать. Утром Магура обратился к подопечным:

– Радуюсь вместе с вами, что волнениям настал конец. За время похода по вражеским тылам лучше узнал каждого, как и вы меня. Считаю необходимым отблагодарить местных хозяев за гостеприимство, а именно: порадовать концертом. Уговаривать никого не пришлось, артисты заспешили высказаться: – Какие могут быть сомнения? – С великим удовольствием выступим! – Оправдаем лозунг на вагоне «Искусство – в массы»!

Позже других выразил свoe мнение Петряев. Кашлянув в кулак, изрек:

– Присоединяюсь к решению коллег.

Последним слово взял Калинкин:

– Наконец-то увижу, чего умеют наши артисты, на что способны, чем могут удивить.

Вечером, лишь спала жара, на привокзальной площади появилась наскоро сооруженная сцена, занавес заменило повешенное на веревке ситцевое полотно. Перед импровизированной сценой расселись красноармейцы и станичники.

Кацман приготовился продемонстрировать непритязательные, но пользующиеся успехом фокусы, Петряев согласился исполнить пару народных песен под аккомпанемент баяна и гитары, Добжанские за неимением коней собирались продемонстрировать акробатические этюды.

Концерт открыл комиссар.

– Революционная агитационная бригада от всего сердца приветствует героических защитников Красного Царицына и края! Согласно призыву «Искусство – в массы» первым слово предоставляется товарищу Петряеву, который исполнит песню про волжских тружеников, бурлаков «Выдь на Волгу, чей стон раздается»!

Выступление Петряева прошло на ура, певца оглушил шквал аплодисментов, восторженные крики. Счастливый от бешеного успеха, артист собрался спеть еще, но увидел, что присевший на ступеньку сцены комиссар уронил на грудь голову, сомкнул веки.

– Прошу полной тишины! – поднял руку Петряев. – Комиссар спит. Позволим выспаться и потом продолжим концерт.

Бойцы послушно смолкли, погасили тлеющие самокрутки.

С. М. Буденный:[18]

Краснов стремился овладеть Царицыном потому, что этот город был центром сбора красноармейских сил. Красные партизаны тянулись к Царицыну, так как в лице царицынского пролетариата видели своего союзника в жестокой борьбе с объединенными силами белогвардейцев.

Не было тогда на юге России города, равнозначного Царицыну. Знали это и красные, знали и белые и стремились одни во что бы то ни стало удержать его, а другие – овладеть им.