Читать книгу Поэма на двоих - Юрий Потапов - Страница 3

– Мой дядя, честь ему и слава,

не позабыл родную кровь.

Когда открылась снова рана

позвал племянника, чтоб вновь

побыл при нём на всякий случай.

А между дел советы слушал

и как урок – не забывал,

чтоб время зря не отбывал.

Ведь старшим кажется нередко,

что их советом дорожат.

Взять под крыло дитя спешат

они, как курицы наседки.

Дитя уже за двадцать лет,

он может сам давать совет.

В конце двадцатого столетья,

два брата бизнес завели.

В разгар шального лихолетья

на них убийцу навели.

Взорвал наймит обоих разом.

Успев воспользоваться лазом,

лишь дядя чудом уцелел.

Окрепнув, племяша пригрел.

Давно живёт в укромном замке

за трёхметровой высью стен.

Сам добровольно выбрал плен

в своей большом кирпичном «танке».

Охрана чутко сторожит,

от хлеба с маслом не бежит.

Сейчас к нему племянник бравый

«летит» на «Бумере[1]» своём,

от впечатлений новых шалый.

Машина он и окоём

слились в движении едином

на перегоне очень длинном

меж Петербургом и Москвой.

Как в старину гоньбы ямской.

Окончен путь. Условным кодом —

ворота – настежь, въезд открыт,

с коляски тянется старик.

Не мог своим идти он ходом.

Объятья, поцелуй, слеза.

И дяди грустные глаза.

Читатель, если на досуге

захочешь строки одолеть,

пойми, что трудно жить в разлуке

и без родных вблизи болеть.

Я никому не прочу горя.

Представлю нашего героя,

чтоб познакомить и назвать,

в главе неброско описать.

У нас не близкое знакомство,

далёк я от торговых сфер,

где наглость, хватка, нюх афер,

а часто роскошь и пижонство.

Здесь не об этом разговор,

в других местах им приговор.

Покаюсь, грешен, что «герою»[2]

я дал фамилию того,

кто пресыщенья был слугою,

не сделав в жизни ничего.

Ведь знаем, много в этом мире

тех, кто живёт, к примеру, в Симе,

другие, может быть, в Москве —

однофамильцы не в родстве.

Лишь в судный день, когда восстанем

на звук архангела трубы,

среди воскреснувших в ряды

со свояками рядом станем.

В толпе безропотных теней,

найдём исток своих корней.

Илья Онегин, был мальчишкой,

когда я знал его отца,

который пестовал сынишку,

мечтая вырастить дельца.

Сын был чуть более аршина —[3]

взорвали отчую машину.

Удел печальный ждал его,

торжествовали рок и зло.

Он не узнал тогда утраты.

По воле моды и отца,

учили в Англии мальца,

неся немалые затраты.

Вдали от родины, семьи,

без дружбы, ласки и любви.

Мы жили на одной площадке,

когда хрущевский новодел

страну после армейской скатки

в жилищный превратил задел.

И, получив квартиры в доме,

мы были рады, как обнове

панельно – серому жилью,

как франт французскому белью.

И тут же принялись за дело:

пилить, строгать и утеплять.

Друг другу делом помогать

сноровисто иль неумело.

Потом дороги разошлись,

соседи новые нашлись.

Когда прошли младые годы,

Илья в Россию прилетал

и с дядей совершал походы

в места, где раньше не бывал.

В таёжных дебрях, на Байкале,

прославленном фольклором крае,

где глухомань на сотни верст

и комариный благовест.

Там тепловоз сороконожкой

бежит на краешек страны,

где вековечный бег волны,

давно проторенной дорожкой.

Мелькал каникул летний срок,

как занимательный урок.

Пройдя этапы обученья,

закончив университет,

Илья не выказал влеченья,

к наукам. Был иммунитет[4].

Анализ, синтез, катехизис[5],

пассив, инфляция, и кризис…

ума не трогали его.

Влекло лишь писчее перо.

Но на английском в совершенстве

он изъяснялся и писал.

А регулярный бег в спортзал

позволил в спорте верховенства

добиться. И осанку дал.

Он к двадцати – атлетом стал.

Быть может, выявить дерзанья

и тягу к знанию наук,

мешали образность сознанья.

А это видится не вдруг.

Как знать и бремя ожиданий

с друзьями, родиной свиданий,

походов новых с рюкзаком

по перепутью прямиком.

И с бивуаком прибережным,

с ухой, кипящей на костре,

в зенит взлетающей искре.

Всё повлияло неизбежно.

Чужбина ведь, как лишний груз,

родных не заменяет уз.

Весёлый, компанейский парень,

знал моду, танцы, этикет,

открыт для дружбы и не барин,

мог выбрать смокинг и букет.

Второй язык не новость ныне.

И каждый «на культурной ниве»

не прочь «по – ихнему» ввернуть,

хотя обучен как ни будь.

Мол, guten tag[6] или jm sorrj[7],

так, мимоходом козырнуть.

Французский видно не вернуть,

английскому же дали волю.

Дворян мы вывели давно,

язык французский заодно.

Итак, Онегин, наш знакомый,

предстал в России налегке,

на родине своей законной,

пробывший годы вдалеке.

Как оказалось, там учили,

примером, доводом привили:

не лицемерить, не дерзить

и честь, как святости хранить.

Соперников своих не хаять,

ревнивость сдерживать, как хворь,

свою не возвеличить роль,

успехов корыстных не чаять.

Не поощрять интриги, месть,

как и обманчивую лесть.

Илья не видел издалёка

сермяжных бед в родной стране,

когда история жестоко

её распяла на одре.

В конце двадцатого столетья

скукожившись от лихолетья,

Россия, сбив былой настрой,

скатилась в затяжной застой,

затем и в спад. Сменив «настройку»,

угрюмо, двигаясь в вразброд,

в капитализм искала брод.

Переболела «перестройку[8]».

Державу, как упавший плод,

терзали в клочья, все кто мог.

Охотники в миллиардеры

добравшись, грабили страну,

как шайка грязных мародеров,

ведя с ней шкурную войну.

Рать новомодных бизнесменов,

как в ресторане у барменов,

скупили всё, кто сколько мог,

но не за деньги, а в залог.

Десятка три семей и кланов

к рукам прибрали пол – страны.

Поклажу нищенской сумы,

оставив в собственность «Иванов».

Наследство дядя смог сберечь,

теперь Илье его стеречь.

Ему, вернувшись, предстояло

в сумбуре суматошных дней

понять причины и начало

всех здешних аховых затей.

Найти свои места досуга,

товарищей того же круга,

работу, искренних друзей,

чтоб в жизни действовать смелей.

Ведь многолетняя разлука

обезоружила его.

Друзей и город, и село

терзанья выжгли, как «Базука».[9]

Где жил, играл в далёкий год,

не зная лиха и забот.

Деревня, лето – светлый образ

из детских лет остался в нём;

далёкий, яркий, щедрый отблеск,

который помнил день за днём.

Бывало, ночь, на сеновале,

с утра в лапту, чижа играли,

в войну на шпагах и клинках,

он спит на свежих клеверах.

И тут же рядом распластался

участник уличных боёв

и примостился у краёв,

Полкан – по лестнице взобрался.

В ночном безмолвии, как рой

кружились звёзды над Землей.

Как куры квохчут на насесте

сквозь дрёму чудилось Илье,

а волк царевича с невестой

несёт намётом на себе.

И, как до устали на стрежне,[10]

плывёт сажёнками, в надежде,

что перегонит всех дружков,

хотя бы на пяток вершков.

А после игр в подводных норах

ловили раков за клешни

и еле ноги унесли,

когда погнался злобный боров.

До петушиных ку-ка-рек

спал, натрудившись человек.

Родная мать не докучала,

жила заботой о себе.

Она проценты получала

и жизнь вела свою рантье.

Илья, привыкнув, понемногу,

то в казино найдёт дорогу,

то в теннис проиграет сет, —

не брал ракетку много лет.

И скоро в клубе, ресторане…

на входе, видя фейс-контроль,

представив внешность, как пароль,

он проходил, кивнув охране.

И окунался наш герой

в бедлам, беспутство, перепой.

Коньяк, коктейли и сигары…

мельканье разномастных лиц,

загулы, пьяные угары,

лобзанье вздутых губ девиц.

Деляги, менеджеры, клерки

шныряют словно в водах нерки.

Кидалы, сутенёров ряд —

все ловят тайно нужный взгляд.

Субретки разных поколений,

то группами, то по одной,

в надежде каждой быть женой

ждут им желанных мановений.

Чтоб провести хоть с кем-то ночь.

А утром разбежаться прочь.

Отдал Илюша дань пороку.

Зачем, уж кто теперь поймёт.

Зарёкся, к злачному порогу

он больше близ не подойдёт.

– Пора найти свою дорогу,

оставить «новую породу»

пока не поздно – честь спасти,

сойти с опасного пути.

Так думал в дремоте Онегин,

когда его в рассветный час

таксист лихой, нажав на газ,

мчал на авто окраски пегой.

Продолжим сразу мысль его

пока на сон не увлекло.

– Что я нашел в кругу далёком

от дел мирских, мечты и грёз?

Хотя бы только лишь намёком

всё это принимал всерьёз:

хмельной кураж и «наслажденье»,

как бесовское наважденье,

комедиантов пошлый круг

и сонм назойливых «подруг».

Паяцев в вычурных халатах.

Отныне в «пропасть» ни ногой.

Найду я в жизни путь другой.

Забуду о гульбе и «хатах».

Не тот я вытянул билет,

туда, где счастья, пользы нет.

Сомненья, поиски, терзанья

Ильи в излёте юных лет

и заблужденья, и страданья,

наверное, найдут ответ.

Уж, очень велики соблазны

(быть может, вы и не согласны),

и с малых лет рука отца

не выправляла путь юнца.

Он не обрёл по жизни друга.

К тому ж, лишен отцовских уз.

Носил он с детства этот груз,

не чувствуя родного круга.

Он одинок и чувством жил

и от того исканий пыл.

Илья нередко удивлялся,

как отошел легко от дел.

Чем на чужбине занимался,

к тому и быстро охладел.

Неужто же греховный омут

затягивает так, что тонут

в нём всяк, кто станет на краю

и попадёт в его струю?

И вспоминал приют спартанский,

где стол рабочий у окна.

Лишь нужное для дум и сна.

И в обстановке пуританской:

компьютер, стул, кровать, диван,

да полка с книгами в навал.

Для всех студенческие годы,

предтеча взрослых зрелых лет.

Там начинают свои всходы

и гражданин, и человек.

Днем, лекций толк и откровений,

открытий, прений, озарений,

а вечер – оперный театр,

душевный нравственный «заряд».

И чинный плавный круг в антракте,

где тихий говор в такт шагам.

И вдруг, сокурсница – мадам

«плывёт» к тебе в вечернем платье.

Полночный хлад остудит кровь,

чтоб утром жизнь кипела вновь.

Не выезжал Илья из дому

и дни в прогулках коротал.

Искал замену он содому,

в котором раньше обретал.

Пожить решил пока спокойно.

Романов авторов достойных

прилежно, с толком почитать

и с ними вместе помечтать.

В конце – концов, и передачи

по телевизору смотреть.

За футболистов поболеть.

Но редко выпадут удачи.

Хотел он душу освежить,

достойно в трезвости пожить.

По материнскому совету

взять у неё с десяток книг,

назавтра, встав уже с рассвета,

перебирал по виду их.

Смородина, Гонцова, Босхи…

он отобрал для переноски,

насколько позволял их вес

и проявился интерес

к матриархату от культуры.

Решил поверить в женский вкус.

Быть может есть средь них и Пруст,

и утонченные натуры.

Конечно, есть и не одна —

писатель дельный и умна.

Но после краткого прочтенья,

лишь уделив на строчку миг.

Илья, не выказав почтенья,

к литературе дамских книг,

отнёс обратно всё беремя.

Чтоб не терять напрасно время

и рассовал по полкам сам

творения прекрасных дам.

– Быть может, телевизор годен

разбить подспудную хандру.

Он развлекает всю страну

и стал сегодня очень моден.

Рекламу, правда, говорят,

без меры вставить норовят.

Так мыслил, думаю, Онегин,

когда с расстройства на диван

уселся вечером, наметив,

глядеть в мерцающий экран.

Программы мало что сулили:

стриптиз, правительство хвалили,

невестку хаяла свекровь,

а в остальном – кошмар и кровь.

Да «юмор» черный, низкий, пошлый,

со всех каналов в мир летел.

Над пультом депутат потел

и выступал политик дошлый.

Илья, то злился, то скучал

и телевизор выключал.

Разочарованный Онегин,

отвергнув свет, ушел в себя.

Уж стынет Пётр из звонкой меди,

прицелив остриё копья.

Он вспомнил ярко эту пору

и санки юркие под гору,

зажатые между колен,

как необузданный олень,

неслись. И инея узоры,

как звёзд неведомых лучи,

накидкой белой из парчи

застлали окна и заборы.

И мчался в ночь морозный день,

под звёзд мерцающую сень.

Но иногда порой бессонной,

Илья, открыв завесу штор,

глядел на звёзды в небе тёмном

и про себя вёл разговор.

О вечном, мнимом в этом свете,

о смысле жизни и завете.

Зарубках прожитых годов,

неверно сделанных шагов.

О будущем своём уделе

и предназначенности в нём.

Семье, где царствуют вдвоём

и настоящем в жизни деле.

Петра творенье – город жил,

полночный месяц в небе стыл.

Невольно мог сравнить Онегин

два Петербурга, тот, что был,

его вписал Поэт навеки

и тот, что перед взором стыл.

«Встаёт купец, идёт разносчик,

на биржу тянется извозчик,

с кувшином охтенка спешит,

под ней снег утренний хрустит.

Проснулся утра шум приятный.

Открыты ставни, трубный дым

столбом восходит голубым,

и хлебник, немец аккуратный»…

И дальше продолжал Поэт.

Перед Ильей же этот свет.

Встаёт в тревоге город дымный,

в сугробы снега погружён.

Стоит в сосулях дом старинный,

пудовым грузом заряжён.

Под ним с опаской торопливо

по тропке узкой молчаливо

спешит испуганный народ

различных классов и пород.

Толпятся менеджеры, клерки

у точек для продажи вин,

как – будто там «забили стрелки»

среди бугров собачьих «мин»…

Но тут хандре пришел конец,

от дяди зов принёс гонец.

Онегин был при встрече с дядей,

растроган, сильно удручен.

Ведь, на того с любовью глядя,

он видел – старец обречен.

И встрече не дано продлиться.

Они смогли уединиться

из-за вмешательства врачей,

лишь через несколько ночей.

Там дядя все свои наказы

обговорить не опоздал.

Илье от сейфа ключ отдал

и адвокату дал приказы.

Предчувствовал второй отец

многострадальный свой конец.

И вскоре грянула разлука,

теперь уже до судных дней,

а ритуальная обслуга

церковный разлила елей.

Немного было провожатых

и рук с сочувствием пожатых.

Прискорбный поминальный час,

я думаю, не тронет вас.

Не то с Онегиным. Впервые

он расставался навсегда.

Не раз отверзнулась слеза

в минуты эти роковые.

И скоро вечный хладный холм

для дяди стал – приют и дом.

Лишь после дня сорокового,

обычай предков соблюдя,

Илья, не видя в том дурного,

в наследство дяди ввёл себя.

Чтоб облегчить хозяйства бремя,

хотя ещё не вышло время.

Он порешил – пришла пора,

так будет лучше для двора.

Отвлечь себя от дум прискорбных.

К тому же был служивый люд,

чтоб содержать аллеи, пруд…

И отобрать людей проворных

на в дом, и кухню, чтоб беда

не приносила всем вреда.

Оставлены для всей обслуги:

хозяйка, повар, садовод,

шофер, управделами, слуги,

электрик, столяр, коневод.

Еще с десяток караульных,

на случай и для дел патрульных,

забор, периметр охранять.

Конечно, трудно нам понять

запросы и причуды мужа,

пока еще и без жены,

но в этом нет его вины.

Наверно, каждый в доме нужен.

Не мы их будем содержать

и пред хозяином дрожать.

Пока Илья жил одиноко,

приёмы светские не вёл,

но приглашений в гости много

в хозяйской папке он нашёл.

Лишь обустройство и заботы

и по имению работы

ещё не отпускали в мир.

Он жил теперь не как жуир.

Лишь временами было время

прогулку в роще совершить,

или галопом поспешить,

поймав ногою ловко стремя.

Но за пределами ворот,

не знал, какой живёт народ.

Лишь иногда смотрел визитки,

раскрыв в гостиной свой бювар —

своеобразные калитки

в дома, где сроду не бывал.

Соседей, дядиных знакомых,

к Илье сочувствием влекомых

и тех, кто провожал его,

он не запомнил никого.

Но был готов отдать всем почесть

и долг за дядю им вернуть.

Не прочь был заодно взглянуть,

что тут скрывать, на мнимых дочек.

Но всё откладывал поход,

как бережливый – свой расход.

Он в память дяди ненадолго

хоть раз в неделю посещал

домашний храм и с чувством долга,

в помин там свечи зажигал.

Но не молился. К суеверью

и на дому устроить келью,

был равнодушен и давно.

Но ради дяди всё равно

хранил старинные заветы.

Тот, может видел в этом толк.

Был у Ильи семейный долг,

все выполнять его заветы.

Попов не звал, он их не чтил.

Илья всегда по – светски жил.

Ноябрьским днём, одним из ясных,

в карман засунув бутерброд,

устав от дел однообразных,

Онегин вышел из ворот.

Побыть с природой без прислуги,

исследовать места в округе:

леса, долы, ручьи, луга,

под песнь чечетки иль щегла.

Полюбоваться снегирями,

собрать в гербарий нужный лист,

рябины стылой сладкой кисть

найти меж голыми ветвями.

Жаль, перелётных журавлей,

уж нету в мареве полей.

Илья, плутая меж стволами,

вдруг, вышел на простор лугов,

покинув свалки меж домами

не от природы, а жильцов.

Светлела речка недалёко.

Берёзки нагие, сорока

оберегали берега,

чуть схваченные твердью льда.

Не сберегли, на них застыла

навозно – ржавая волна.

Беспечно бойкая желна

за год сноровки не забыла —

стучала в завязи сучков,

ища застылых червячков.

Узнал, Онегин это место.

Бывал он здесь давним – давно,

в далёком, невозвратном детстве.

Как с дядей, расстелив рядно

на шелковистом покрывале

читали, в шахматы играли

на лоне пряной муравы,

до впредь назначенной поры.

Потом купались до озноба

и грелись, руки распластав,

подставив каждый свой сустав

навстречу греющего свода.

Вернуть бы прежние года,

чтоб было так же, как тогда:

вокруг раздолье, птицы свищут,

там кулички по кромке вод

бегут, клювами что-то ищут,

перебегая лужи вброд.

Иван-да-Марья в полгектара,

пчела полрюмочки нектара

взяла у них, несёт в леток.

Ей по душе двойной цветок.

Стрекозы, бабочки, букашки…

кто к солнцу тянется, кто в тень.

Все прославляют жизнь и день.

Мелькают ласточки-монашки.

Воспоминаний светлый сон.

А в явь – замусоренный склон.

На этом я главу венчаю.

Как мог Онегина списал.

Он возвратится скоро к чаю,

уж, видно, в двери постучал.

Желаю очень, чтобы в жизни,

его не ждали больше тризны

или какой-нибудь порок.

Богатство дяди было впрок.

И жизнь, устроенная, вскоре

пусть обрела бы нужный смысл.

И как корабль желанный бриз,

нашла решение простое.

В другой главе продолжу стих,

пока порыв мой не утих.