Читать книгу Костёр в белой ночи - Юрий Сбитнев - Страница 2

– Зачем я плыву в прошлое? Зачем? – в который уже раз спрашивал себя Михаил. – Она давным-давно забыла, и только один я нянчу прошлое. У неё дети…

Впервые предчувствие какой-то непоправимости кольнуло его.

– Дети? Чьи дети? Ну да, у ней был муж, два мужа, наконец… Ведь у меня могли быть тоже дети – и мальчик, и девочка. Если бы не вечный страх Лизы перед родами, у меня было бы много детей.

Он никогда с такой ясностью и болью не думал об этом. Да, он хотел детей. Хотел…

Впервые они встретились в кабинете Старика – академика Тимофеева. Она – студентка-дипломница факультета журналистики, он – аспирант Института биологии, любимый ученик Старика. Лиза, пользуясь правом дочери старого друга, брала интервью у Сергея Поликарповича. Он что-то недовольно бурчал, нетерпеливо постукивал костяшками пальцев о стол, но, когда вошёл в кабинет Михаил, вдруг заулыбался.

– Сергей Поликарпович, вы меня звали?..

– Звали, звали, – почти пропел Старик и хитренько заулыбался, потирая руки. – Вот, Лизочка, познакомься. Это Миша! Миша Канаев. То бишь Михаил Иванович. Будущее нашего института…

– Сергей Поликарпович!

– Да, да, да… Привыкай. Ты относишься к тем особям, которых похвала не портит. Кстати, Лизуша, особь эта чисто национальная, русская особь. Хвали умеючи – гору сроют, хвали только – возведут гору. Но не дай-то бог не заметить их талантов, не похвалить вовремя!.. А что ты пишешь, девушка?

Лиза что-то быстро и, как показалось Михаилу, нервно писала в блокнот.

– Свои мысли, – подняла глаза на академика, они у неё были карие, с глянцево поблескивающим белком, и брови тонкие, чуть-чуть выщипанные у переносицы.

– Ха-ха! Это прекрасно, когда есть свои мысли, – Тимофеев чуть дурачился, он любил чуточку повалять дурака в затянувшемся разговоре. – Дети, – старик поднял руку. – Вы до сих пор незнакомы. Подойдите друг к другу. Вот так. Лиза, протяни руку Михаилу, он образованный юноша и первый даме руки не подаст.

– Лиза, – она чуть присела.

– Михаил, – он чувствовал цепкость её пальцев и слегка влажную ладошку. Какая-то искорка пробежала по их рукам, и они оба удивлённо поглядели друг на друга.

– Ребята, какие вы красивые! – вдруг искренне удивился академик. И, совсем уже приводя в смущение, добавил: – Я вас благословляю.

Так они познакомились. Позднее, задумываясь над той встречей, Михаил пришёл к твёрдому убеждению: она была не случайна. Старик решил, что пришло время остепенить ученика, и остепенил.

Пришла пора – и поженились. «Как дождь прошёл», – любила говорить, да и до сих пор говорит Лиза: «Мы поженились, как дождь прошёл».

Женившись, он ни на йоту не изменил образа своей жизни. Закончил аспирантуру, защитил диссертацию и продолжал бродяжить по всему миру. Лиза понимала, когда он ехал в Японию, Малайзию, Индию, наконец, в Монголию, но вот бродяжничество по стране: в марте Иркутск – Тайшет – Абакан – Лена – Киренск – Олёкма (названия-то какие нечеловеческие), а в июне, не успев отмыться, уже летит на Колыму, Камчатку, спит где-то (а может быть, и с кем-то) в грязных ярангах, ест чёрт-те что и приезжает до костей пропахший каким-то звериным запахом, волоча за собой ещё и «полудиких» друзей…

– Знаешь, Михаил, мы так редко бываем одни, – как-то сказала Лиза, – что мне до сих пор стыдно тебя.

– Как это? Не понял.

– Какой же ты мужик! – скулы у Лизы покрылись мелкими пятнышками.

– Так это же хорошо! – обнимая её, зарычал, тычась лицом в её плечи.

– Пусти.

– Это же хорошо, что мужик! Эй, Монго! Хорошо это? – закричал в прикрытую дверь кухни.

У них вот уже десять дней жил эвенк Монго, привезённый Михаилом с Подкаменной Тунгуски.

– Это интеллигент тайги! Дерсу Узала! – шумел на жену, когда та напрочь отказалась принимать эвенка. Жили тесно, в крохотной однокомнатной квартире. И всё-таки Михаил вселил Монго на кухню. Тот оказался необыкновенно тихим, совестливым и милым человеком. Только вот ходил по ночам неслышной походкой, будто витал в воздухе. Ходил, как снежный барс в клетке, кругами из кухни в коридор, из коридора в кухню.

– Монго! – кричал Михаил. – Хорошо?!

– Цо хороцо? – откликался из кухни охотник. Он раз по двадцать на дню пил чай, пил глубоко, задумчиво. – Цо?

– А то, что у бабы мужик есть! Мужик! Настоящий!

– Музик хороцо! Шибко хороцо, – цокал Монго. – Музик соболь. Соболь шибко сильный, – смеялся чему-то мелко-мелко, будто зёрнышки рассыпал.

– Вот видишь…

– Глупо это. Пусти, – Лиза резко вырвалась. Впервые топнув ногой, хлестнула по лицу шёпотом: – Сегодня же убирайтесь со своим Монго к чертям!

– Лиза… Ты же интеллигентная женщина, – Михаил пытался всё оставить шуткой.

– К чёрту, к чёрту, – шипела Лиза. – Ты мне противен со своими мужичьими ухватками! Противен! Можешь в своей тайге рычать, а тут, слышишь, тут я требую вести себя прилично. Мужик! – и, как кошка, брезгливо тряхнула головой.

– Монго! Бойё! Собирай понягу, нас тут не поняли.

– Кончай паясничать! Жалкий неудачник…

– Это почему? – Михаил остолбенел.

– Все твои сверстники – люди! А ты, любимый ученичок, – кандидат в дураки. Так и сгниёшь где-нибудь в тайге в обнимку с этими…

– Во! Дела! Сбесилась!..

Был самый тяжёлый второй год их супружеской жизни. Лиза наотрез отказалась иметь ребёнка, и Михаил решил уйти от неё, когда Тимофеев вдруг объявил на учёном совете, что руководителем Тихоокеанской экспедиции, к которой институт готовился добрых три года, он предлагает назначить кандидата наук Канаева Михаила Ивановича. В институте предполагали, что даже сам Старик может тряхнуть былым или уж в крайнем случае возглавит экспедицию кто-нибудь из докторов – его заместителей. А тут нате – кандидат Канаев.

– Сергей Поликарпович, – Михаил чуть было в ноги не бросился к своему учителю, – как же так! Я же таёжник, ну ещё степняк, может быть! Зверятник я! А там киты! Как же так! Я не смогу.

– Сможешь! Сказано – сможешь! Ты биолог прежде всего, биолог полного профиля. А потом киты – млекопитающие… Звери… Я тебя не трогал, ты по свету за эти годы набегался, хватит. Вернёшься с Тихого океана, сядешь в институте. Хватит бродяжничать. Жену забыл. Вы чего там надумали с нею? Смотри у меня!

Назначение Михаила было утверждено учёным советом. Поспорили, покипятились старички, но проголосовали единогласно. Знали: зря Тимофеев ничего не делает.

Но всё-таки Старика потом ещё потаскали по инстанциям, уговаривая изменить, переголосовать решение. Довод один: Канаев молод, и есть более почтенные и почётные кандидатуры. Сергей Поликарпович ни уговорам, ни просьбам, ни советам не внял.

Сборы в длительную и тяжёлую командировку отодвинули в запредель все семейные неурядицы. Провожая Михаила во Владивосток, стоя на открытом ветру аэропорта, Лиза прижалась к нему и зашептала:

– Какие мы глупые, глупые, Мишка! Полгода бегали друг от друга! – и ловила настывшими губами мочку его уха. – Я так хочу быть рядом с тобой…

Он обнял её нервно, как делал это всегда, когда в голову вдруг ударяла тёплая волна нежности, жалости к ней, и, почувствовав, как весь заполняется горячечным, каким-то малярийным жаром, прошептал:

– Что ты хочешь?..

– Лети завтра, завтра, – шептала она. – Есть же и завтра рейсы… лети завтра.

Он весь напрягся, нашёл её руку, и в этот миг она оттолкнула его:

– До встречи! До встречи, Миша! Поезжай! Буду ждать! Буду…

Дежурная по посадке тронула Михаила за плечо.

– Гражданин, в автобус. – И от этого вежливого голоса как-то безнадёжно стало на душе.

Уже сидя в салоне, вдруг почувствовал желание выйти на волю и побежать к жене, обнять её, поднять на руки и так пронести через стеклянный муравейник аэровокзала, мимо досужих глаз и чужих лиц, туда, на площадь, где гнутся под весенним ветром молодые берёзы, где много воздуха и есть дорога к ним, домой, но в это время автобус тронулся, и он увидел, как Лиза машет ему перчаткой. Сосредоточенная женщина, которая готова ждать своего мужа сколько угодно.

«Какой ты мужик…» – вспомнилось брезгливое из давней ссоры.

Тихий океан был тихим. Ровная, без единой морщинки, гладь воды легла на все четыре стороны.

Два светила поднялись над океаном, бросив две дорожки.

Михаил присел рядом с рулевым. Их кунгас, не поднимая волны, медленно скользил в открытый океан, туда, к горизонту, где уже простым глазом хорошо просматривались фонтанчики гуляющих китов.

Владимир Константинович Пряхин – рулевой из местных, хорошо знавший бассейн Шантарских островов, вот уже месяц гонял кунгас в любую погоду, при любой обстановке, меж густо рассыпанных скал – кекуров, возвышавшихся в море. Они уходили с Михаилом далеко и надолго от «Невельского» – плавбазы их экспедиции. Неслышно подкрадывались близко к отдыхающим китам, утюжили бухты в поисках старых китовых могильников и находили их – громадные завалы белых исполинских костей.

За это время Михаил привязался к Пряхину, и тот отвечал ему уважительной немногословной взаимностью. Был Пряхин худ, длиннорук, с наивно открытым лицом, на котором вызывающе сидел большой и всегда мокрый нос. Константиныч постоянно держал в зубах самокрутку величиною с собственную ладонь, отчего речь его была несколько шепелява.

В первую же поездку на кунгасе, когда их почти накрыл грозовой шквал и пришлось, спрятавшись в бухте, обсыхать, Пряхин, сидя на корме и следя за ушедшим из бухты океаном – шёл отлив, – попросил Михаила:

– Иванович, не в шлужбу, в дружбу, глякошя, жаплатки все ли целы в поддонье-то?

Михаил проворно выпрыгнул из кунгаса, полез под днище.

То, что он увидел, повергло его в смятение. Всё дно кунгаса пестрело разнокалиберными, а порою прямо-таки художественно вырезанными заплатками. Кунгас был сплошной дырой, прикрытой как попадя консервными крышками, подмётками старых бродней, фанерными донцами посылок, на которых несмываемо фиолетились адреса…

– Ты, Иванович, потыкай, потыкай в их дрычком. Не отошли ли?

Михаил добросовестно простучал все подозрительные заплатки и вернулся на кунгас с довольно смутным чувством.

– Что посудина-то, хорошая? – заискивающе улыбнулся Пряхину. – Проверенная?..

– Кака хорошая! – Пряхин махнул рукой. – Гамно посудина-то. Чуть поболе волна – и скроет. – Попыхтел самокруткой, подумал и определённо добавил: – Гамно посудина… Нешто наш рыбколхоз сарендует хорошую-то. Самим нужна хорошая. Чай, рыбу лавим.

Опровергать такой довод было не к чему.

Раз Михаил поинтересовался:

– Владимир Константиныч, сколько у тебя детей?

– Семья – сам-пятнадцатый. Стало быть, деток тринадцать, мы с бабой двое – вот аккурат пятнадцать получается.

– Тринадцать! – удивился Михаил и решил посочувствовать мужику: – Трудно с ними, Константиныч?!

– А чего трудного? – в свою очередь удивился Пряхин.

– Так прокормить надо такую ораву.

– Дак чего же кормить-то. Рыбы я им на зиму налавлю, а картохи сами накопают. Чудак, «трудно». Они сами с собой управляются. Трудно, когда нету их, али один какой неоглядный… Ишь, гуляют, – сказал Константиныч, кивая в сторону то исчезающих, то снова возникающих фонтанчиков. – Баско-то как а, Иваныч? – Глаза Пряхина наполнились слезою. – Ишь ведь, гля-ко, по одну руку луна пылит, по другу – солнце пылат. Скажи, красота какая! Ишь ты, и киты играют… Ты гляди, ты гляди, что делают, Иваныч! Ты наблюдай, наблюдай! – восторженно вскрикнул Пряхин, приподнимаясь на длинных ногах и вытягивая шею.

– Постой, постой, Константиныч, – попросил Михаил, поднося к глазам бинокль. Пряхин снял обороты, и кунгас мягко осел в воду.

– А ну надбавь-ка, надбавь!

И Пряхин плавно, как убрал, вывел обороты в машине, и кунгас всё так же легко, не поднимая волны, полетел навстречу китам.

То, что произошло дальше, Михаил запомнил на всю жизнь.

Они подошли к животным на достаточное для наблюдения расстояние и, выключив мотор, легли в дрейф. Михаил приготовил кинокамеру, достал и повесил на грудь фотоаппарат, сунул в карман зюйдвестки дневник наблюдений. Всё было на месте, всё готово, и Михаил уже предвкушал долгую спокойную работу, как вдруг кунгас при полном штиле резко кинуло вверх и помчало куда-то, в невесть отчего образовавшуюся водяную падь. Тишина, царившая только что, разом нарушилась, казалось, что рядом заработал громадный цех, полный станков, машин, кузнечных молотов, пущенных на предельную мощность.

Только спустя несколько мгновений неосознанного страха Михаил понял, что где-то, пока ещё глубоко, под утлым их судёнышком прошёл кит, который вскоре и всплыл прямо по носу, разбудив океан, и с невероятной для его исполинского тела скоростью стал удаляться прочь, всё выше и выше выходя на поверхность. Казалось, на глазах рождается остров.

– Вот это махина!!! – удерживая кунгас на мёртвой зыби, возникшей в океане, ахнул Пряхин. – Глядит-ко! Глядит-ко, Иваныч!

Но Михаил видел уже и сам. Там, куда мчался исполин, на ровной глади воды возник второй, такой же стремительный, но чуть меньших размеров. Они неслись навстречу друг другу, высоко поднявшись из глубины. Линии их тел были плавны и красивы. Но новая, нечаянно возникшая волна сбила с ног Михаила, и он, падая, всё старался уберечь от удара камеру. Больно ударившись головой о банку, на какой-то коротенький миг потерял ощущение себя, и камера, так хранимая им, сорвалась со страхового ремешка и упала за борт.

А киты всё ещё мчались друг к другу по прямой, стремительно сокращая расстояние, и в тот момент, когда столкновение, кажется, было неминуемо, легко разошлись, едва-едва коснувшись друг друга телами. И от этого прикосновения в них словно бы возникли новые силы, и тела их, выгнувшись, легко ушли в пучину, чтобы через несколько коротеньких земных минут возникнуть на поверхности и снова, с ещё большим стремлением, кинуться друг к другу.

Напрасно в эти коротенькие минуты тишины и полного штиля пытался Михаил взвести затвор фотоаппарата: «Практика» не хотела работать.

– Где «Зенит»? «Зенит» где? Дай «Зенит», Константиныч! – кричал Михаил, сердцем ощущая и уже слыша снова гул громадного цеха.

– На базе оставили! На базе! Михаил Иванович! Ух ты! – кричал Пряхин, ворочая кормовым веслом и опасаясь, как бы нечаянная волна не опрокинула кунгас.

А они мчались друг к другу – два исполински громадных животных, поднявшись над океаном. И снова, страстно и бережливо коснувшись друг друга, разошлись они, но не нырнули в пучину, а легко полетели рядом, дыбя и раскачивая океан.

– Господи, играют. Ей-бог, играют! – орал Константиныч, бросив руль.

Киты играли. Они резвились в свободной пустоте океана, и два светила стелили им широкие дорожки алого, как кровь, и белого, словно молоко. В рассеянном слабеющем свете луны тела их поблескивали холодом опала – в обильном, набирающем силу свете солнца были они шафраново-нежными, глубоко наполненными Великим током жизни…

И опять разошлись животные, и опять океанская глубь поглотила их надолго. Люди решили – навечно.

Солнце смыло с поверхности чистого зеркала лунную дорожку, выжгло холодный её свет, и он поднялся над океаном лёгким туманом, а сама луна поблёкла, источилась и висела в небе едва различимой сухой плёночкой.

Ветер, пришедший из таёжных глубин Шатарских островов, заморщил воду и дыхнул в солоноватую знобкость утра запахом сырых падей, лежалого листа и огуречной свежестью кипрейных родников.

Кунгас медленно покачивало на лёгких волнушках, и кормовое весло поскрипывало в уключине.

Двое людей сидели в судёнышке, и каждый по-своему думал о только что увиденном.

Михаил думал о Великой игре крови, что клокотала, подобно магме, в недрах животных, почти истреблённых человеком. О той лёгкости, с которой они несут свои исполинские прекрасные тела, о нежности в миг близости, о той бережности, с которой касаются они друг друга…

Владимир Константинович думал о том, что хорошо бы сейчас наладиться до дому, потрепать по вихрам крикливое и чумазое своё племя, а потом, вымывшись в бане, выпить косушку, закусить её отмоченной горбушей с луком, похрустеть всласть маринованным огурцом, которых в достатке завезли в их сельпо, а потом, поласкав жену, рассказать ей о виденном чуде:

– Во, мать, и киты друг друга любят…

Так думали люди, сидя в утлом судёнышке, но утро сберегло для них и ещё одну тайну, которую суждено было увидеть им.

Пряхин уже начал возиться с мотором, незло матеря его, а Михаил с досадой швырнул в боковой багажник «Практику», когда киты снова возникли в поле их зрения.

Они мчались навстречу друг другу по той видимой прямой горизонта, и в этом стремительном движении был необъяснимый, но радостный порыв. Михаил сердцем почувствовал этот порыв, и сердце его упало, замерло, обрастая трепетом ожидания, готовое к любой неожиданности, пусть даже роковой, но обязательно должной совершиться.

Киты сближались, стремительно нарастала скорость, и, по мере того как гасло расстояние, тела их медленно поднимались над водой. Вот уже хорошо стали видны их груди, и у одного набрякшие, полные розового сока сосцы, белые животы, нежные подбрюшья. Исполины вертикально вознеслись над океаном, упёршись в него, как колоннами, раструбами хвостов. Вознеслись – и разом прянули друг к другу и замерли в Великой Близости, в Великом и Тайном слиянии живой плоти. Вздох утверждения бытия прокатился над океаном, коснулся лица Михаила и ожёг жаром.

А животные, плавно покачиваясь, старались ещё и ещё продлить мгновения равновесия, потом прянули на спины и, вспенив, взбурлив и вздыбив над собой океан, ушли в пучину.

Сколько ни ждали их люди, животные больше не появились. А там, где вознесли они себя над миром, где замерли живыми изваяниями в Великом, Вселенском равновесии, на воде медленно растекалось белое, чуть подкрашенное алыми лучами солнца озерко живой плоти…

– Деды, прадеды рождались на море, а такого вот не видели. У нас говорят, игрища китовые в сто лет один человек только и увидит. Значит, до двух веков никому увидеть не придётся, – прокричал Пряхин, низко наклоняясь к Михаилу, когда они уже подходили к «Невельскому».

Десять месяцев в океане, триста рабочих суток, спрессованных в одно: работа, работа, работа без выходных, без праздников. И всё же он находил время, чтобы вернуться к прошлому, к Лизе, женитьбе и такой короткой семейной жизни. И чем больше и чаще думал он об этом, тем трогательнее и жалче становилась Лиза с её представлениями о жизни, с её рационально расчётливым подходом ко всему. Он писал шутливые, добрые письма, наполненные мужской лаской, которую она почему-то не замечала.

Он рассказал ей о встрече с китами, стараясь передать в письме всё, как было, и своё удивительное состояние раздвоенности в тот миг, и свои мысли о том необыкновенном. На это письмо Лиза ответила, что у него прекрасный слог и что, пожалуй, пора подумать и позаботиться о недюжинном его литературном даре. «Миша, из писем твоих я сделала выжимки, – писала жена. – Ты знаешь, получается очень интересный дневник руководителя экспедиции. Я дала читать его нашему шефу, и он в восторге. А вот твой Старик упрямится. Оно и понятно, он отродясь не читал газет. Но я его уломаю. Дневники начальника Тихоокеанской экспедиции кандидата биологических наук М. И. Канаева – в нашей газете! Ура!»

Михаила обескуражило это письмо. Он написал ей, прося больше никогда и никому не показывать писем, пусть даже «выжимок», особенно Старику. Тимофеев в любой работе признаёт только работу. «Неужели тебе, бабе, неясно, что всё это адресовано только тебе и это только твоё. Это то, чем не делятся, что люди хранят в себе».

Ей стало ясно, она поняла его.

«Хорошо, Миша, я не буду трогать твоё имя. Хотя для ДЕЛА, – она написала это слово заглавными, – для большого ДЕЛА опубликование дневников было бы кстати. Мы – деловые люди и должны служить ДЕЛУ даже своими интимами. Шеф наш не понимает твоего упрямства, я тоже, да и умные люди не понимают. А твой Старик, он куда умнее тебя, сказал: «Чёрт с вами, публикуйте какую угодно ерунду, только чтобы было не антинаучно. Как хотите!» Вот душка, вот молодец! А ты скупердяй, зазнавшийся чин. В пяти номерах (мы уже разбили дневники на куски), в пяти номерах нашей газеты будет набрано корпусом (жирным или полужирным, как захочешь): «М. И. Канаев – кандидат биологических наук, начальник Тихоокеанской экспедиции Академии наук СССР». Неужели ты не понимаешь, как это важно для тебя? Ответь на этот вопрос. Целую. Лиза».

Он отправил радиограмму:

«Не понимаю тчк Канаев тчк».

Лиза ответила:

«Разреши мне пользоваться письмами как считаю нужным вскл Письма мои вопр Деева».

«Письма твои тчк Я ни при чём вскл». Без подписи.

После обмена радиограммами они не писали друг другу месяца полтора.

Михаил написал первый, не выдержав тоски, что наваливалась на него в короткие часы отдыха. Написал по-прежнему шутливо, непринуждённо и очень нежно. Она опять казалась ему незащищённой и жалкой в своей уверенности, в своём стремлении делать всё по задуманному раз и навсегда плану.

«Мишка, а я всё-таки по-деловому распорядилась моим личным («личным» было подчёркнуто) богатством. Написала два шикарных очерка по твоим письмам. Не кричи! Не кричи! Тебя там нету, и никто тебя там не узнает. Ты хоть и учёный, но мужик, а там интеллектуал, пальчики оближешь. Умница и лапушка! Вот! Результат – очерки на доске лучших материалов, с проблемкой, и с критикой, и с образом – очерки-то. Понял, что такое деловая и умная женщина, дурачок?! На гонорар купила себе модерновый свитер. Конечно, у спекулянтов! Ездят, гады, за границу! Целую, скучаю, твоя жёнушка».

Бессонно лежал в ту ночь Михаил в каюте. Вставал. Курил. Ходил из угла в угол. Думал: «Ну что тут такого?! Баба как баба! Хочется быть на виду. Первой хочется быть. Письма? Да чёрт с ними! Догадалась бы прислать дурацкие эти очерки. Может быть, там действительно ни к моим воротам, ни к твоим плетням. Да всё ерунда! Но в главном неужели она ничего не чувствует… Ведь я ей кричу, зову её! Её – женщину, жену, творительницу рода! А она – выжимки. Как на бобровую струю идут в капкан любые звери, так и на мои выжимки её дурацкий читатель…»

Близилось возвращение. Михаил заранее отправил письмо Лизе, чтобы она прилетела во Владивосток на встречу. Она ответила, что очень хочет прилететь, но всё-таки думает, что лучше увидеться в Москве. Билет до Владивостока дорог, а им предстоит столько совершенно необходимых трат: и одеться надо, и купить ему кабинет для новой квартиры, которую обещают к праздникам.

И всё-таки она прилетела. Михаил не поверил глазам: стоит на пристани, среди встречающих его красивая, чертовски красивая Лизка. Лёгонькая шубка на плечах, волосы, золотые её волосы, разметались по ветру, и она придерживает их узкой в чёрной перчатке ладонью. Лизка, его Лизка! Не по чину растолкав всех у трапа, первым выпрыгнул на причал. Мальчишкой стрельнул к встречающим.

– Что с тобой, дед? – крикнули ему.

Лиза не узнала. Она тоже бежала. Он остановился, распахнул объятия – Лиза мимо, потом резко остановилась, словно наткнулась на его отчаянный взгляд, повернулась:

– Миша, ты?! Это ты!

Широкая борода закрывала всё лицо Михаила, ниспадала на грудь. Бросились друг к другу. Она шептала:

– Миша, Миша… Люди смотрят… Неудобно, – и, высвободившись из его объятий, очень строго: – Сейчас же сбрей! Не выходя из порта, сбрей.

Михаил снова обнял её, целуя, слушая сбивчивый требовательный шёпот.

А потом, когда шли по причалу, она восторженно сообщила:

– Знаешь, удалось схватить командировку. Как здорово, да?!

– Здорово! Молодец, что приехала, – но что-то тихонько-тихонько кольнуло в сердце.

Всё как нельзя лучше развивалось в его жизни. Одобренная Стариком докторская (это в тридцать два года-то), назначение учёным секретарём института, серьёзная и большая статья, опубликованная в «Центральном научном вестнике», наделавшая шуму и доставившая беспокойств и хлопот Лизе (кому-то надо было звонить и объяснять, от кого-то принимать поздравления и знаки внимания, выслушивать по телефону длиннющие советы испытавших всё и вся жён учёных мужей и т. д. и т. п.).

Признание. Оно не бывает общим, хотя в обиходе и даже в серьёзном мы говорим: пришло общее признание. Признание не бывает общим, оно бывает только твоим, когда ты сам веришь в свои силы, в правоту своего дела. Михаил верил.

Всё складывалось в его жизни как нельзя лучше. И всё рухнуло разом. Из-за неумения промолчать вовремя, поддакнуть впору, из-за необузданной его страсти всегда говорить всё, что думает.

Лиза долго и кропотливо готовила встречу – семейный обед. Она положила столько сил и умения на то, чтобы свести воедино людей, не встречавшихся друг с другом, но очень нужных, по её мнению, друг другу. Она совершила невозможное, и в их новой квартире состоялся тот памятный обед. После которого, так считала Лиза, всё неузнаваемо изменится в их жизни. Оно неузнаваемо и изменилось, только совсем не так, как хотелось Лизе.

Тогда неожиданно и тяжело заболел Старик. И директором их института, так же неожиданно, был назначен доктор Зарождатский – человек преуспевающий, стремительно делающий карьеру. Человек крайностей, решительный, наделённый безмерным ораторским талантом, прекрасно ориентируясь в научной конъюнктуре, он разом как-то оттеснил прежние авторитеты и стал первым лицом в биологии.

Лиза, зная неуживчивый характер мужа, его «тупую» прямоту, приверженность к старой школе Тимофеева (Зарождатский был представителем другой школы), со всей яростью своего деятельного характера бросилась на помощь супругу. Она решила сблизить Михаила и Зарождатского, меж которыми уже тогда «пробежала кошка». Оба – и директор института, и учёный секретарь – настороженно относились друг к другу. Люди разных научных школ, они были противоположны друг другу и по характерам, и по взгляду на жизнь. Единственное, что соединяло их, была работа. Сугубо деловые отношения, где каждый отстаивал свою точку зрения, каждый защищал свою правоту, но вынужден был уступать объективной правоте дела, позволяли им общаться друг с другом. Во всём остальном они были антиподами.

Лиза взвалила на свои плечи невыполнимое: свести этих людей вне работы. Она хорошо знала к тому времени доктора Зарождатского, он был очень популярен среди журналистов, была знакома с его женой и даже несколько раз встречалась с ней у общей подруги. Ей не представило особого труда пригласить Зарождатских на новоселье и заручиться их согласием. Михаилу она ничего не говорила об этом приглашении, боясь (и не без основания), что тот одним необдуманным махом разрубит все её хитросплетения. На этом обеде должны были быть и супруги Орловы. Иван Иванович Орлов курировал институт. И Бляхины – он молодой членкор Академии наук, она солистка ГАБТа. Должен был быть и журналист Касаткин, без которого – об этом говорили шёпотом, но настойчиво – не обходился ни один приём и ни один визит за границу.

Лиза считала, что, собрав у себя такое общество, она разом вытащит неотёсанного своего супруга на белый свет. Михаил, работая учёным секретарём института, по-прежнему мало интересовался тем, как он выглядит и каким кажется. Он признавал деловые отношения только в реальном деле, не предполагая даже, что, занимая достаточно высокую должность в институте, таком крупном и влиятельном, как их, надо ещё иметь и «хорошее» о себе мнение.

Новоселье состоялось на следующий день после серьёзного разговора с Зарождатским. Они крепко поспорили, не скупясь на душевные эмоции, и Вадим Вадимыч Зарождатский, заканчивая разговор, выпалил:

– Хорошо, я согласен закончить этот разговор даже завтра. Да-да! Завтра!

– Завтра воскресенье, – Михаилу надо было обязательно завершить этот разговор.

– Да, в воскресенье, у вас на обеде. Мы, кажется, приглашены с женой к вам на новоселье, – и Зарождатский выбежал из кабинета.

– Лиза, у нас завтра будут Зарождатские? – спросил жену, едва открыв дверь.

– Да, а ты разве против?

– Наоборот. Мы с ним должны закончить один разговор, – откликнулся, весело проходя в кабинет.

Лиза расплылась в улыбке.

– Как всё отлично, как всё замечательно получилось!

…И они закончили этот разговор.

…Ночью, лежа рядом с неестественно выпрямившейся женой, Михаил услышал её шёпот:

– Для чего ты это сделал?

– Я сказал ему правду! – он ответил ей в полный голос, даже чуть громче.

– Тише, соседи услышат.

– Пусть услышат!

– Не смей так кричать, – срывающимся шёпотом прошипела Лиза и села на край кровати.

– Я не кричу, но и ничего не хочу скрывать. Повторяю: я сказал ему правду!

Он уже кричал. Все клокотало в нём и требовало выхода. Мир, словно бы качнувшись, пополз куда-то по наклонной.

– Псих!

– Нет, я не псих! Не псих я. Я сказал правду! Правду! Правду!

– Пьяный вонючий хорёк! – Лиза выругалась.

– Почему хорёк? – чувствуя, что его начинает душить смех, спросил, давя в себе этот приступ истерического смеха.

– Твоя правда – это правда сидящих по норам хорьков. Хорёк!.. Хорёк!.. Хорёк!.. – вдруг закричала она и затопала ногами. – Пошёл вон, хорёк!

Он тяжело поднялся с тахты. Громадный, неуклюжий и никак уж не похожий на хорька, подошёл к одежде и начал неторопливо одеваться. Лиза, закрывшись с головой одеялом, плакала, мелко-мелко тряслись её плечи, а ему не было жалко её. Поигрывая желваками, медленно завязывал галстук, потом надел туфли, тщательно зашнуровал их и завязал на бантик, в прихожей долго искал плащ, почему-то не нашёл его, выпил в кухне воды, на цыпочках вышел за дверь, закрыл на все три замка и, поигрывая ключами, пошёл вниз. На площадке рядом с их квартирой открылась неслышно дверь, и кто-то из темноты соседской прихожей смотрел ему в спину, пока он шёл по лестничному маршу.