Читать книгу Астра - Юрий Смирнов - Страница 25

Мы были молоды и так прекрасны,

Бинты горели, как перья архангелов.

Мы орали в перманентной контузии

Наши трудные песни,

Печальные и энергичные одновременно.

Мы целовали морды танков

Перед броском,

Чтобы не подвели, не испугались

Огненной смерти.

И мы победили.

Освободили от мёртвого демона

Эти улочки, узкие, как врата наслаждения

Местных испуганных женщин,

Эти мостики тёмного камня,

Эти речки с непуганой рыбой,

Этот воздух с запахом сахарной пудры.

Мы хотели домой.

Но нам приказали остаться.

Демон мёртв, но он всегда оживает.

Возвращается с севера, с юга, с востока.

Мы не можем оставить форпосты,

Мы стражники счастья.

Мы старели.

Ржавели и распадались на атомы.

Наша форма ветшала и с родиной не было связи.

Местные осмелели и шептали нам в спину:

«Шайзе»,

Но мы не понимали,

Думали, это – «здравствуйте».

Нас осталось немного.

Жрать было нечего.

Бургомистр подрядил нас по вечерам

Надевать боевые медали

И распевать под гармошку «Катюшу».

Мы зарубились с чилийцами в пончо

Потом помирились.

Вместе лабали «Эль Кондор Паса».

И когда он вернулся

В обсидиановой чешуе

В факельной ауре,

Атомы наших ушедших друзей

Строились

В новые танки

В снаряды

В свежее красное мясо.

Пацаны скептически меня оглядели.

Нет, так не пойдёт.

В этом деле, малой, самое главное —

С форсом представиться.

Да мы с ней знакомы, —

Я отбивался от добрых советов.

Что они знают о том, нашем, свете?

О белых улицах?

О литстудии?

Олимпиаде по русской литературе?

Зато они знали всё о аде,

Раскинувшем щупальца по ту сторону речки.

Только войдёшь туда —

Получишь по репе.

Помнишь наш зимний бой

На льду стрёмном зеленоватом?

Как дрожали поджиги в руках?

Как метатели арматурных копий

Обрывали лохмотья кожи с ладоней?

Как струна контрабаса

Переплеталась с морозной цепью

В смертельной страсти?

Пешком туда не ходи.

Не едь на автобусе

Велосипед ненадёжно,

Догонят – убьют,

Разорвут на части.

Пусть возьмёт Зверя.

Зверь – это наш мотоцикл, общий.

Мы уже год собираем его,

Роемся на помойках,

Экономим на кинотеатре,

Точим, сверлим и фрезеруем.

«Триста банок авиационного клея»

(У меня не идёт из головы

Одна твоя фраза.

Мы обсуждали третий сезон

«Миссис Мейзел»

И ты сказала – с ужасом представляю,

Что будет дальше,

Ведь Ленни Брюс умрёт годом позже)

В тот день я так и не переехал реку.

Я восседал на Звере,

Как Джеймс Дин,

Как ассасин на тамплиере,

В ромкиной кожаной куртке,

В славкиных кроссах,

С битой в подсумке

И украденными из-под горкома

Розами,

Битыми нашим безумным солнцем.

А ты прогуливалась по тому берегу,

Брегу дикому,

Моя бархатная, моя мятная,

В белом платье

И чёрных пацанских кедах.

И пузырилась, бесновалась Лета.

И мост горел.

И закипал ликвор.

И хомозоид скалился.

И кораблик прогулочный спрятался.

А потом – уже вместе куда-то едем.

Загорелых рук обруч медный

Держит и держится одновременно.

Прибили к кресту в восемнадцать пятнадцать.

Гриша кричал – кто заплатит мне сверхурочные.

Бабы барачные сидели молча

На мокром бревне,

Тяжёлом, отечном.

Зыркал на них сквозь бельма-очечки

Бухгалтер артели Манассия Львович

Из ссыльных бундовцев.

Гоша смотрел в реку мутную,

Пытался угадывать ходы рыбьи,

Налимьи борозды в чёрном иле.

Прошли на бреющем белые «илы»

Из эскадрильи Старцева.

Все перекрестились синхронно,

Как в боевом танце

Канувших в небытие гуннов.

Лёша спросил – и долго сидеть с ним будем?

Бригадир Тимофеев поплевал на окурок,

Сдвинул на лоб каски орех:

Как потемнеет, снимем придурка

Спирта, ухи, хлеба в тряпицу

А нам куда брать ещё один грех?

Дай-ка ему покамест напиться.

Хорошая точка.

Он видит всех.

Волю сожмём в гулаг.

Два варианта слова «гулять» —

Сидеть на кортах и красться на цырлах

Меж ментовской Сциллой

И таёжной Харибдой.

У каждого криля здесь своя кривда,

Своя инстант карма и русская йога.

Сидишь на кортах – асана «порошок Лотос»,

Бредёшь на цырлах – балет Большого

«Танатос встречает Клото».

Ты понимаешь, сука, мою метафору?

Смерть встречает неизбежность

Смертельного пира.

Это как вождь ныряет за амфорой,

А достаёт из глубин Кракена.

Но чудище не желает являться миру.

Боится.

Щупальцами ветвится,

Будто певица Наталья Ветлицкая

В роли Эглы превращается в иву.

Шарик каштан коронавирус

Объединяет друзей

На малой глубине

В средней полосе.

Сыновей обнимает кутает змей.

Русский звон колокольный дзен.

Мы таких никогда не видели.

Свежих, искренних,

Одетых в немнущееся никогда.

Строящих фразы,

Как джинн Аладдину дворец

Выстроил

В пустынных песках —

Прекрасно и невозможно ненужно.

Мы сразу поняли —

Они нам не пригодятся.

А человечину мы уже не едим.

Почти.

Есть один праздник.

Мы сначала подумали —

Американцы, может, или ангелы,

Но они говорили по-нашему

Чисто и звонко.

Мы понимали слова,

Но смысл предложений

Ускользал между пальцами

И меж пальцев,

Как веселящийся рыбматериал,

Палтус и толстолобик,

Как звонок из клиники онко,

Как бормотание пророка блогера.

«Истинно вам говорю

Поднялись из земли ада

Умученные диаволом праведники»

Их не хотелось ни убивать, ни трахать.

Они переехали нашу тревогу,

Как беззвучный лазурный трактор.

Мы стали пить тише и есть чище.

Мы прошли трансформацию

Крысы-волк-собаки-мыши.

Наши губы шептали,

Языки переплетались вогко,

А глаза дышали весенней вишней.

И тогда за святыми

Пришли их хищники.

Знаю, я задолбал текстами про концлагерь.

Но что делать,

Если отец родился в концлагере,

Где увидеть свободу?

Так вот,

Я представил,

Если бы Гитлер дожал нас в сорок втором,

А к пятидесятому немцы

Поставили Освальда Мосли

Фюрером Малой Британии,

То в концлагерях шестидесятых,

Уже не работавших на износ,

А так, скорее, как дань традиции,

Поскольку уже никогда не родиться

Еврею, рому и русскому,

Так вот, в концлагерях шестидесятых

Были бы не духовые оркестры из узников,

А группы, играющие арт-рок.

И комендант Дахау

Подтрунивал бы над комендантом Освенцима

Во время швайнфеста:

– «Прокол Харум»?

Это название группы?

А я думал – семитского празднества…

И комендант Освенцима сидел бы

От гнева красный

Между Эриком Хартманом и Отто Скорцени.

А вокалист коллектива,

Наоборот,

Стоял бы навытяжку.

Бледнее бледной тени.

Восемнадцатого сентября

Тысяча девятьсот восемьдесят второго года

Я после группы продлённого дня

Пришёл к бабушке с дедушкой,

Отобедал и тут же отужинал

(С бабушкой невозможно было договориться),

И завалился смотреть

Матч любимого «Динамо» (Киев)

С швейцарским «Грассхопперс»

Комментатор сказал: название клуба

Переводится как «кузнечики»

Я рассмеялся.

Я всё лето ловил их,

Жирных наглых степных кузнечиков,

Для наживки на голавля,

Поэтому матч представлялся мне

Лёгкой прогулкой.

Но не тут-то было.

Мы наседали, они отбивались.

Жирные наглые футболисты

Швейцарии

Против наших,

Утомлённых кроссами,

Просранным чемпионатом мира

В Испании,

Общей усталостью советской стали.

Непонятный скрежет.

Будто чугунный кузнечик поёт за дверью

И грозится местью за степных братьев.

И голавль чёрный со сковородки

Ему вторит,

Чешуёй шепелявит:

«Мальчик мальчик, готовься к смерти,

На крючке с леской,

В животе рыбы».

Мой кошмар весело разрешился.

Дед с работы пришел не в себя пьяный,

И ключом в твердь замка

Попадал так же рьяно

И безнадёжно,

Как стучал Блоха мимо рамки

«Грассхопперс»

Но Хайнц Херманн срезал в свои ворота

После сотого прострела Демьяна.

Дед вскрыл дверь,

И его улыбкой, лихой, но кроткой,

Озарилась степная поляна.

Крался багирой по карла маркса

В свете лайтбоксов медленной молнией.

Город в тот год красную носил маску,

Луна одышливая, слишком полная,

Чтобы вызвать ответное чувство.

Мимо «Моделей М. Руста»

Мимо «Хрустиков Прокруста»

Мимо «Пиццы с буряком и капустой»

Я теку шерстяным клубком,

Струюсь по асфальту шёлковым платком.

Слева бывший обком.

Справа – дом с дураком.

Продуктовый зарешеченный надолб.

В амбразуру дышит

Наложница-продавщица.

Мне сигарет каких-то надо бы.

Она говорит – вы все одинаковы, гады,

Исполосовали меня,

Разъяли на электроны,

На фискальные чеки.

Заберите меня, итальянцы и чехи.

Выкупите меня, румыны и курды,

А не то я вскроюсь ранним утром.

Луна хохочет в небольшой очереди,

Образовавшейся за мной,

Хочет конфет с начинкой стальной,

Со смещённым центром игры в го.

Я закуриваю, на пустырь вползаю.

Горький, гордый, безногий.

Стоит на ветру женщина-заяц.

И на шее у неё мёртвый заяц.

Ветер её, сука, лобзает,

Шкурку снимает.

Город чужой за спиной пылает.

Я бабай из клана Волчьего Лая.

Я нож свой, Молодую Луну, сжимаю,

Старик говорит:

«Подожди,

Не режь,

Я допишу до точки».

Он не знает, что я читаю по-готски.

«В этот год мы отбили город.

Конунг проявил смекалку и храбрость.

Братья вовремя пришли на помощь».

Врёт всё.

Я сожгу эту инкунабулу,

Прежде чем вынырну

В жизни, переписанной набело.

«Жизнь есть смерть.

Смерть есть надобность.

Воробей – это морской пират.

Имя Розы – Смертельный Град.

Кама впадает в Море Радости».

В ресторане, на середине зала,

Распугав по углам гламур,

Ели хищную злую рыбу.

Руками.

И, нахваливая кагор,

Пили водку глотками мелкими,

Будто у детей воровали,

Крали

В голодный год.

Пальцы жирные жадно облизывали,

Саблезубые, как тогда,

Когда ныли за нами осины,

И горела в мозгах резеда.

Только чёрта с два.

Выжили

Выжгли

Наши звёзды на их телах.

Рак варёный лежит в луже ракии,

Улыбается, как Господь.

Ну а мы озираемся пьяно.

Что,

Кого здесь ещё продать?

И девицы в шёлковых блузках

Не шушукаются,

Не галдят.

Многие верят, что у них есть

Ангел-хранитель.

*

Ангел отводит чёрно-когтистую лапу беса,

Бережёт от нелепых случайностей

(мир нелепых случайностей

находится между вселенными бога и дьявола

и подчиняется своду законов Ганновера

1620 года).

*

Нет никаких бесов.

Дьявол один-одинёшенек.

Ад поместился бы в трёхкомнатной «сталинке»

Если бы существовал.

*

Ангелы же конкурируют с другими ангелами.

Хранить своего – зачастую убить чужого.

*

Многие верят, что ангелы бестелесны и вечны.

Это не так.

Каждый несохранённый двуногий прямоходячий

Каждый мёртвый ребёнок

Каждая суицидальная девушка

Каждый дедушка, умерший в очереди

За юбилейной медалью

«400 лет славной осады Ганновера», —

Это сто мегатонн, оседающих в крыльях

Хранителя.

*

Когда уровень подползает к критическому,

Ангел взрывается.