Читать книгу Падение Хаджибея. Утро Одессы (сборник) - Юрий Трусов - Страница 22

Недаром тревожилось сердце Кондрата. Грянула гроза над его счастьем. Ее принесли черные тучи из-за моря, из турецкой столицы Стамбула, где жил султан.

Султан, восседая на позолоченном троне из слоновой кости, часто принимал английского и прусского посланников.

Речи их были для султана слаще шербета. Посланники клялись султану, что если он объявит новую войну России, то Швеция тоже ударит по московитам. Они обещали Турции нейтралитет Австрии – лукавой союзницы русских. Обещали щедро помочь деньгами. Их посулам поверил султан, который, как и весь его диван, как все визири, как все паши и янычары, только и мечтал о том, как бы поскорей вернуть утраченные в прошлой несчастливой войне с гяурами приазовские и причерноморские земли. А в первую очередь – жемчужину из жемчужин – Крым. Ведь только победой в новой войне с Россией можно восстановить сильно поколебленный как внутри, так и вне страны авторитет султана.

Речи посланников придали мужества султанскому сердцу, и он твердо решил нарушить мир с русскими, заключенный пятнадцать лет назад, в 1774 году, в деревне Кючук-Кайнар джи.

Слух о скорой войне с восторгом был принят ханами, мурзами, беями татарских орд, кочевавших по степям ханской Украйны. Они воспылали воинственным духом: если по воле Аллаха войско султана разгромит русских, настанут прежние привольные времена. Можно будет опять безнаказанно совершать набеги на Украйну, Польшу, Россию за ясырем. Опять тысячи связанных гяуров погонят правоверные воины Магомета на невольничьи рынки, и снова разбогатеют ордынские улусы. А если уж грянули султанские пушки, то зачем дальше терпеть проклятых гяуров, что оскверняют землю, где пасут свои стада сыны пророка… И ордынские джигиты стали поспешно точить кривые сабли, заготовлять сыромятные ремни для невольников…

После ухода чумаков жизнь в слободе потекла сонно, как пересыхающий от жары ручей. Звонкая пора полевых работ и обмолота хлеба давно окончилась, и ленивая тишина залегла в степи, где в безымянной балке приютилось около сотни понор.

Настала поздняя теплая причерноморская осень. Короткие дни были безветренны, солнечны, окрашены яркой желтизной увядающей листвы.

Все было спокойно. Только раз после ухода чумаков тишину балки всколыхнули чужие голоса и быстрый цокот лошадиных копыт. Это к Кондратовой поноре подъехал небольшой отряд ордынцев. Толстогубый Ураз-бей спрыгнул с лошади и, переваливаясь на кривых ногах, обошел в сопровождении двух аскеров-телохранителей опустевшую усадьбу. Заглянул в незапертую дверь горенки, в погреб, в хлева.

Убедившись, что хозяева давно покинули свое жилье, ордынцы взяли по большой охапке сена из двух огромных стогов, что стояли у Кондратова двора, и уехали.

Мирное поведение ордынцев успокоило слобожан. Только Бурило, когда узнал о таком наезде, насупился.

– И понору Кондрата не разбили и даже стога его не сожгли? Э, э, плохо дело наше, слобожане. Лучше бы татарин всю усадьбу Хурделицы с лица земли стер… А раз этого не сделал, значит, другое удумал. Быть беде! Стар я, не верю в доброту ордынскую…

Слова Бур илы смутили многих. Но дни шли за днями, татары больше не появлялись, и слобожане постепенно позабыли о предостережении старого запорожца.

Забыла об этом на беду свою и Маринка. Она вместе с матерью Кондрата Охримовной и старухой-сербиянкой жила на хуторе деда, в десяти верстах от слободы, в тайном степном овражке.

Дорогу туда не знали не только ордынцы, но и слобожане. Склоны тайного овражка густо поросли терновником. Ни конному, ни пешему туда не пробраться. Правда, была тайная тропка.

Иван Бурило строго-настрого наказал женщинам никуда из зимовника не уходить, чтобы не раскрыть чужим своего убежища. Он и сам навещал их изредка.

С утра до поздней ночи не покладая рук работала Маринка по хозяйству. То рыла новый глубокий колодец (в старом, зимовницком, вода была солоновата), то выделывала шкурки, снятые с забитых баранов, то до полуночи ткала и пряла. Охримовна, глядя на ее прилежание, не могла нарадоваться: хорошая жена будет у ее сына – работница золотая, хозяйка разумная. А старуха-сербиянка тайком вздыхала. Уж больно напоминала эта девушка неусыпным хозяйским нравом ее сноху Янику – жену Луки, что угнали проклятые турки в неволю.

Однако, как ни загружала себя работой Маринка, тоска ее по милому не только не проходила, а усиливалась.

Образ любимого постоянно вырастал перед ней. То она видела его перед собой вернувшимся из удачного похода, покрытым пылью далеких дорог, радостным, простирающим к ней сильные руки. То мрачные мысли заслоняли этот образ, и ей рисовалась картина боя казаков с ордынцами. Маринке представлялось, что Кондрат сбит ударом турецкой сабли и кровь бежит из его рассеченной груди. В такие минуты девушка вскрикивала, работа валилась у нее из рук.

– Что с тобой? – спрашивала Охримовна, осеняя ее крестным знамением. – Нечистый, что ли, мутит?..

– Так, думка одна невеселая. Кондратко вспомнился, – отвечала Маринка.

– А ты не печалуйся о нем, не надо! Вернется он невредимый, – успокаивала ее, сама тайком вздыхая о сыне, Охримовна.

Но тоска и тревога Маринки по любимому все росла.

Теперь Маринка в душе проклинала себя, что отпустила Кондрата в опасный чумацкий путь. Не надо ей никакой соли, никаких денег. Она готова и невенчанной пойти за милого замуж, лишь бы не подвергать его жизнь опасности.

Маринке нужно было одно – лишь бы Кондрат, живой-здоровый, поскорей возвратился домой.

Тоска извела девушку. Румянец сошел с ее щек, веснушки, ранее незаметные, теперь явственно обозначились на лице, бледно-синие глаза потемнели, стали задумчивыми.

Маринку неудержимо тянуло к старой вербе, где было столько встреч с Кондратом…

Бурило строго-настрого запретил ей отлучаться, и Маринка не без колебаний решилась нарушить запрет деда.

Однажды, когда на обеих старух напала послеобеденная дрема, девушка надела свой запорожский костюм, взяла оружие, оседлала коня, выехала из зимовника и помчалась к Лебяжьей заводи.

Осень уже оголила ветви деревьев, но на старой вербе еще держался золотой наряд. И теперь каждый сохранившийся пожелтевший листочек казался Маринке дорогим знакомцем – свидетелем ее встреч с любимым. Взволнованная нахлынувшими воспоминаниями, девушка спрыгнула с коня и легла ничком в траву у корней вербы. Здесь не перед кем было таить своих чувств, и слезы ручьем полились из девичьих глаз…

Тревожное ржание коня напомнило Маринке, что пора возвращаться домой. Обратно к зимовнику она ехала такая же грустная. Слезы нисколько не облегчили тоски, и по-прежнему ее мучило какое-то смутное предчувствие беды.

Уже у самых кустов терновника, когда она въехала на тропинку, ведущую к зимовнику, Маринка услышала далекий конский топот и, оглянувшись, увидела скачущий к ней большой отряд татар. Девушка невольно хлестнула коня, направив его дальше по тропе. Но тут же остановила лошадь, выпрыгнула из седла, сняла с плеча ружье, взвела курок и прицелилась.

Отчаяние овладело Маринкой. Ведь это она привела сюда ордынцев – на погибель себе и двум старым женщинам. Так пусть же ее растопчут ордынские кони! Она готова смертью искупить свою вину… Она не сдастся в неволю. Прощай, любимый Кондратко, прощай, дед Бурило!..

Метким выстрелом Маринка сбила переднего всадника. Заряжать ружье времени уже не было – все равно татары успеют доскакать раньше. Она выхватила из ножен саблю. Но ей не удалось взмахнуть острым клинком. Петли двух арканов, брошенных одновременно, стянули ей горло, повалили на землю – под копыта скачущих ордынских лошадей.

Через минуту Маринка, облитая кровью, стояла перед кривоногим толстогубым ордынцем. Ураз-бей восхищенно буравил ее маленькими косыми глазками.

– Хороша девка! Красивая девка! За нее сам паша Очаковский много денег даст. – И он без злобы два раза стеганул нагайкой Маринку по лицу.

Остальное было хуже самого страшного сна. На ее глазах ордынцы зарубили Охримовну и старуху-сербиянку – мать Луки. Затем, желая уничтожить нечистых, по-мусульманским представлениям, животных, загнали в хлев огромную свинью с десятью поросятами, забросали хворостом и подожгли. Свиньи подняли визг…

Позади испуганного стада коров погнали ордынцы в свой улус Маринку с завязанными сзади руками.