Читать книгу Каменное море - Юрий Трусов - Страница 3

Странника сразу окружили любопытные. Посыпались вопросы:

– Расскажи, а что он, Бонапартий, и впрямь зверюга?..

– Значит, лютует француз?..

– И село спалил, и людей изничтожил?..

Странник не растерялся. Он деловито утер рукавом слезы и яростно заголосил:

– Село наше супостаты в дым пустили… А кто в этом виновен?!. И Бонапартий проклятый, и барин наш лютый Дзинковецкий. Ой, лютый пан! Злой кат нас, крипаков, мучил – травил собаками, голодом морил. Сил не стало наших… Вот мы и подпустили под панские хоромы червоного пивня… Бежал пан, да к самому Бонапартию, и поутру явился в село наше с немецкими драгунами. Окружили драгуны село, запалили хаты наши с четырех сторон и всех, кто из горящих хат выбегал, стали саблями рубить, стрелять да конями топтать. Всех подряд!.. И малого, и старого, и жинок с детьми грудными – без разбору!.. Только нескольким судьба выпала из кольца того погибельного вырваться и бежать…

Мужики молча слушали странника и многозначительно переглядывались. Бабы охали, вздыхали, шептали молитвы, а стоящий неподалеку усатый гигант-ополченец, видимо, не из простых казаков, из унтеров, приблизился к страннику.

– А как насчет слуха, что, мол, царь, коли француза побьем, крестьянам волю да землю накажет?.. Не ведаешь, добрый человек? – спросил он пришельца.

– Не, слыхал я про это, – ответил странник. – По всем землям, где проходил я, средь христианства слух такой тайный имеется. Даже царское повеление вышло, да таят его паны от народа.

Последние слова странника, словно камень, упавший в стоячий пруд, всколыхнул мужиков.

– Панам такая воля царская, известно, – поперек горла!

– Еще б не поперек!.. И землицы лишатся, и нас – рабов божьих.

– Они-то и супостатов бить препятствуют. Мы бы на Бонапартия всем миром пошли…

– Насилу барин наш молодой дозволение ополчить нас испросил. Да и то лишь сотню разрешили.

– Барин наш – молодец! Редкий… Он с мужиками ласковый… Сам вызвался нас вести.

– Виктор Петрович и в самом деле ничего… Да вот его матушка, генеральша Сдаржинчиха. Она – становой хребет всему… И нас, и сына в кулаке держит.

– Да, Сдаржинчиха, что волчица… У нее землицу да волюшку из зубов ни за что не вырвешь.

– Когда Бонапартия побьем, ей от царского указа деться некуда будет… Сынок ее ведь сам ополчение ведет.

– Чего-то его все нет… Видать, не пускает старая…

– И не пустит!

– Долго ждем что-то…

Взоры всех невольно обратились в сторону барского дома. И вдруг послышались голоса: «Идут… Идут!..»

Черноусый гигант-ополченец сразу отпрянул от мужиков и бросился к своим воинам. Он выкрикнул команду. Ополченцы сели на коней. Вдруг застекленная дверь веранды, сверкнув пучком зайчиков, дрогнула и распахнулась. На крыльцо вышла пожилая женщина в черном платье, очень похожая на большую ворону. Она что-то говорила бережно поддерживавшему ее под руку высокому, не по годам дородному, лет двадцати пяти офицеру, очевидно, сыну. Он был одет в такой же, как его ополченцы, серый, лишь не грубого, а тонкого английского сукна полукафтан с епанчей и в казацкие с лампасами шаровары, заправленные в щегольские лакированные сапоги с раструбами. Но одежда, только что пошитая и отлично пригнанная, то ли вследствие дородности ее владельца, а скорее от отсутствия у него военной выправки, сидела на нем несколько мешковато. «Новоиспеченность» всего облика молодого воина подчеркивало и выражение его полнощекого румяного лица: нервно вздрагивающие уголки по-мальчишески пухлых губ, выпуклые, с нежно-голубоватым отливом глаза, влажные от слез. Пожилая женщина в черном холодновато и, казалось, совсем неодобрительно поглядывала на офицера.

А тот, сорвав шапку с пышным султаном, вдруг опустился перед матерью на колено, склонил русоволосую кудрявую голову.

– Благословения материнского на битву испрашивает, – пронеслось в толпе.

– Богобоязненный сынок. Матушку почитает.

Женщина в черном трижды перекрестила и поцеловала в лоб сына. Сын почтительно поцеловал материнскую руку, надел шапку и, придерживая саблю, сбежал со ступенек крыльца. Он неуклюже вскочил на подведенного к нему конюхом породистого жеребца и, бросив прощальный взгляд на крыльцо усадьбы, поехал узкой тропинкой к луговине, откуда доносился рокот голосов. Когда он подъехал ближе, толпа раздалась, освобождая дорогу. Мужики обнажили головы – кланялись. Черноусый ополченец, тот, что беседовал с мужиками, подъехал на коне к молодому Сдаржинскому и зычно, как положено, отрапортовал.

Офицер поздоровался с ополченцами. Дружное трехкратное «ура!» прокатилось по луговине. Тогда Сдаржинский негромким, срывающимся голосом произнес:

– Мы не вложим меч в ножны, пока не изгоним неприятелей наших из пределов отечества! С Богом, братцы, в поход!.. Марш!..

И сотня походной колонной двинулась по дороге. А следом за конниками в клубах серой пыли, скрипя колесами, потянулись телеги и фуры с провиантом и фуражом.

Колонна медленно подошла к развилке дороги. Вдруг в облаке пыли выплыл силуэт встречного всадника. Он поравнялся с колонной и, спросив о чем-то ополченцев, подъехал к офицеру.

– Ваше благородие… Вам из Одессы от его высокоблагородия письмо. – И гонец протянул офицеру запечатанный сургучом пакет.

Сдаржинский вскрыл пакет и пробежал глазами послание. Его румяные щеки побледнели. Кусая губы, он пробормотал:

– Слава богу, что письмо попало ко мне в руки. Не надо бы таким печальным известием волновать матушку… – Он обратился к гонцу: – Ты, братец, не смей и появляться в Трикратном. – И, взглянув на покрытое слоем пыли лицо всадника, дал ему несколько золотых. – Езжай-ка в обоз… Я велю каптенармусу обласкать тебя… А затем возвращайся обратно в Одессу. Только в усадьбу – ни ногой!

Когда гонец направился в хвост колонны к обозу, Сдаржинский обратился к ехавшему рядом гиганту-унтеру:

– Кондратий, беда стряслась… Одна надежда на тебя… Выручай.