Читать книгу Каменное море - Юрий Трусов - Страница 4

Гигант-унтер подъехал ближе к офицеру:

– Слушаю, ваше благородие…

Сдаржинский поморщился.

– Оставь, пожалуйста, братец, хоть на время свой официальный тон. Я никак не могу к нему привыкнуть. Да и не до этого… – Он расстегнул душный воротник кафтана. – Мне нужно сейчас совет от тебя получить. Ведь ты по возрасту в отцы мне годишься… Недаром сам почтеннейший наш негоциант Лука Спиридонович про твои удивительные дела не раз рассказывал, как ты с самим Суворовым в походы хаживал, да и про иное… Ну, помоги. – Офицер просительно посмотрел на унтера. Но ни один мускул не дрогнул на бронзовом лице Кондрата.

– Слушаю, ваше благородие.

Подчиненный почему-то упрямо не желал переходить через грань служебных отношений. И этим несколько обескуражил и обидел Сдаржинского. Гот вздохнул и прикусил пухлую губу.

– Не понимаю, почему ты так…

– А мы, ваше благородие, люди воинские…

– Ладно. Чудной ты, братец. Так вот… В этом любезно присланном мне письме от одесского коменданта и друга нашего дома генерал-майора Фомы Александровича Кобле говорится, что в Одессе свирепствует чума и он вынужден оцепить войсками город, установить строжайший карантин. Посему он не разрешает выехать из Одессы моей больной сестре и выражает свое искреннее соболезнование и извинения… Ведь моя сестра уже много лет страдает слабостью груди. Пойми, Кондратий… В городе, который посетило это бедствие, она погибнет. Одна, совсем одна, без близких, без средств, без привета и ласки… Ох, хорошо, что о болезни этой пока не знает моя матушка!.. Это известие убило бы ее!.. Я вынужден прийти сестрице на помощь… Я оставлю все и помчусь в Одессу. А ты возглавишь сей отряд.

Глаза Сдаржинского были широко раскрыты. Он вынул из кармана белоснежный платок и поднес его к лицу. Вид плачущего командира, его жалостливые слова тронули Кондрата.

– Нет, ваше благородие… Вам не след покидать отряд и ехать в Одессу. Потому что чумный карантин – дело долгое. Вас могут задержать в Одессе. Да и покидать самовольно отряд во время войны постыдно! Вы честь свою навеки замараете. Пошлите лучше в Одессу меня. Я доставлю деньги вашей хворой сестрице, найду людей верных, что ее будут беречь и холить, и привет сердечный от вас передам… Через недели две вернусь.

– Ты с ума сошел! Как же ты сможешь вернуться? Тебя же так, как и меня, задержат в карантине солдаты Кобле!

Улыбка тронула губы Кондрата.

– Вы, ваше благородие, одно дело, а я – другое. Вас-то обязательно задержат, а меня – никак не смогут…

– Понимаю… Ты опытный разведчик, пожалуй, лучше меня сможешь преодолеть все препоны. Но чума! Чума не щадит никого. Подумай, на что идешь…

– Эх, ваше благородие! Нашли чем пугать… Меня никакая чума не берет. Я всякую чуму на своем веку видывал…

Кондрат впервые улыбнулся так, что под тронутыми сединой усами блеснули крепкие, как у молодого, зубы. Он подбоченился в седле…

– Так… Нужно письмо сестрице, да денег ей приготовить, да кому-нибудь из начальников, что поважнее, написать, чтобы мне, как посланцу вашему, препятствий не чинили… А я мигом… Только с Иванко, сыном, прощусь.

Словно зачарованный смотрел на своего унтера офицер. Логика, уверенный тон его были неотразимы. Сдаржинскому вспомнились те легенды, которые ходили об этом человеке. И о его богатырской силе, и о ловкости. И о том, что он когда-то сам был офицером и вынужден из-за какой-то романтической истории скрываться под чужим именем… Вспомнилась быль, как он под суворовскими знаменами совершал геройские дела. Лука Спиридонович, рассказывая эти удивительные истории о Кондрате, свидетелем которых он был сам, клялся в их достоверности. Лука-то и рекомендовал Кондрата, когда Сдаржинский стал формировать отряд ополченцев, как лучшего помощника:

– Кондратий золотой человек. Такого второго с огнем не найдете.

…То ли слова негоцианта сейчас пришли на ум Сдаржинскому, то ли сам Кондрат внушал всем своим обликом и поступками ему доверие, но молодой офицер сейчас без колебания сказал ему то, что вряд ли сказал бы кому-либо другому:

– Видно тебе, Кондрат, суждено самим Провидением спасти мою страдалицу-сестру, а пока я буду письма писать, ты иди, прощайся с сыном.

Вскоре Кондрат крепко обнимал сына – зеленоглазого, по-юношески нескладного, в непригнанном мундиришке ополченца.