Читать книгу По морю памяти. Рассказы - Юрий Якунин - Страница 4

Это был отдельный мирок, который отличался от сегодняшних дворов, как рынок от бутика. Вообще тбилисские дворы того времени, это то, что не поддается словесному определению, как не поддаются определению одесские дворы того же времени.

Грузинский двор – это оркестр бог знает каких звуков, постоянно звучавших фоном для чих-то сольных партий, либретто которых отличалось невообразимым разнообразием, как языковым, так и смысловым. Двор был живым организмом, вбиравшим в себя всю индивидуальность обитавших в нем жильцов. Это было театральное представление, как бы театр «одного двора». Талант, темперамент, характер, мимика, тембр голоса, душевная теплота или черствость, утончённое коварство или черная зависть которого, складывалось из этих качеств, сразу всех его обитателей. Даже заглядывавшие в него случайные прохожие, молочники, булочники, старьёвщики, мусорщики, продавцы сладостей и керосина, которых все знали в лицо, наносили на пестрое полотно двора свои неповторимые мазки. Мороженщики – эти желанные чародеи с перекинутыми через плечо волшебными белыми овальными коробками и зычными голосами, какие же это были желанные и сказочные для нас пацанов пришельцы. Господи, до сих пор у меня в памяти это ласкающее слух, переливающееся руладами, протяжное, умоляюще-призывное, соблазняюще-сладкое и такое желанное сочетание слов – «эээскимооо маарооожнииии на паааалочкееее». Сегодня всего этого нет и мир стал беднее и бледнее!

Конечно, одесский фольклор неповторим, но он известен потому, что на том же языке говорили 1/6 часть земного шара. Грузинский же дворовый фольклор – это параллельный, не пересекающийся с одесским, но не менее колоритный, с не менее утончённым юмором, сдобренный акцентированной темпераментной жестикуляцией. А ненормативной грузинской лексике не позавидует лишь глухонемой. Этот фольклор известен меньше лишь потому, что народ малочислен, а жаль!

Дворы того времени, это не сегодняшние благоустроенное пространство между многоэтажками, где никто никого толком-то и не знает. Пространство, которое бороздят все, кому не лень. Пространство, которое является кратчайшим путём от того места, откуда идут, до того, куда идут и ничего больше!

Двор моего детства – это лучший вариант коммунальной квартиры, так как в отличие от коммуналок во дворах люди все же объединялись по желанию с кем захочется и когда захочется, поэтому там зависть, злоба, желчь, недопонимания коммуналок, уступали место совершенно другому типу взаимоотношений. В них царил дух общности, подтрунивания, бравады, взаимовыручки, игры в нарды и домино, какой-то своеобразной родственности, не встречающейся больше нигде. А воскресные походы по утрам мужчин на рынок, чтобы вечер провести в шашлычно-винной, объединяющей всех расслабухе – давно канули в вечность.

Мой дом был добротный, четырехэтажный, коридорной системы. У жителей города он носил гордое название «Дом лётчиков». Раньше – это была лётная школа, построенная в 1923 году и как в обычной школе на каждом этаже был коридор с классами налево и направо, а венчал длинный коридор – общий туалет с водопроводным краном.

После войны это уже был жилой дом, где каждая семья занимала 1—2 «класса». Семей было шестьдесят две, по пятнадцать на этаже и две семьи во дворе в пристройке.

В доме не было ни природного газа, ни мусоропровода, ни кухонь, ни душа хотя бы одного на весь коридор.

В коридоре у каждой квартиры-комнаты было подобие кухни, кто во что горазд. У кого шкаф с кухонным скарбом, с вязанками лука чеснока и перца. Причудливые рукомойники, столы с керосинкой или примусом, на которых готовилась еда. На стене на гвоздях висели корыта, ведра и тазы для стирки и купания. Обязательным атрибутом был стул, на котором, в промежутке между кухонными делами, сидели хозяйки и делились всякими новостями и едкими замечаниями относительно отсутствующих соседок.

На этой импровизированной вавилонской кухне, которую сегодня и представить-то можно с трудом, царил показушный матриархат, переходивший за дверью комнат в жесткий патриархат с непререкаемым подчинением, как плата за коридорную матриархальную уступку. Дамы кучковались по понятным только им мотивам, где жестко и жестоко издевались за глаза над теми, кто отсутствовал. А когда те появлялись, то атмосфера издевок резко переходила в нежную подружечью любовь с кулинарной взаимопомощью, вплоть до дележа обедом, если кто не успел его приготовить с обязательной фразой:

– Василий Петрович, а сегодня попробуйте, как готовлю я, раз ваша супруга не успевает вам готовить!

Все знали, кто что готовит, кто сколько ест, кто кого ненавидит, кто по ком вздыхает, да и кто, когда с кем спит. Известно было из-за тонюсеньких некапитальных перегородок между комнатами-квартирами, которые были такой звукопроницаемости, что не пропускали разве что жестикуляцию. Все соседки знали (знает одна – знали все) не только у кого какой темперамент, обусловленный длительностью, частотой и темпом секса, но интимные клички, а иные умудрялись при помощи стакана определять момент оргазма, хотя почти все женщины автоматически закрывали рот руками, так как сами грешили «стаканами».

Этот женский кухонный Вавилон жил по каким-то особым законам коллективного общежития, совершенно не тем, по которым жили небольшие коммуналки, где ненавидели друг дружку в основном открыто и семейным тандемом, где общались друг с дружкой, если только не по кухонным или туалетным вопросам, то по вопросу очередности смены общих лампочек.

Тут же была атмосфера «хамелеон», моментально менявшаяся со сменой действующих лиц.

Дамы, особо «залюбленные» мужьями, с утра выходили на кухонное дефиле, с сонным видом, с обвязанными головой и поясницей, в которую опиралась обязательно одна из рук. Бедняга всем своим видом показывая, на зависть соседкам, как же ей тяжело от чрезмерного «внимания» мужа, не забывая при этом томно поохать, вспоминая про все ночные излишества и пострелять глазами, проходя мимо разведенных или незамужних хозяек! Те же, когда та исчезала за дверью, зная, что ухо её у замочной скважины, молча, мимикой жестами и позами, показывали, как все было на самом деле.

По утренним бигудям можно было понять, что у кого-то намечается вечерний выход, а может и «приход». Многие знали не только любовные похождения соседей, но и любовников, даже из числа соседей, но эта тема была табу, так как кто не без греха.

После утряски и усушки мужей и детей на работу и школу начиналась вакханалия хозяек! Перемывание чужих косточек, обсуждение достоинств чужих мужей и недостатки их жен, словесные баталии в рукопашные не переходили, но каверзы потом можно было ждать любые, от мелких пропаж на «кухне» до керосина в обеде. Каждая такая кухонная стычка вечером живописалось в семье. Все преподносилось, как явные и безоговорочные победы с обязательной капитуляцией другой стороны в виде многочисленных извинений и утиранием слез раскаяния. Ну, а некоторые утренние женские разборки по вечерам заканчивали их мужья.

Помню, как однажды, присутствовал при перебранке моей бабушки с одной из соседок. Это был длиннющий монолог соседки, после чего бабушка зашла в дом и там некоторое время проплакала. Вечером же деду рассказывала, как она «этой» ответила и что «эта» теперь долго будет знать, как с ней, с моей бабушкой, связываться. Единственное, что её останавливало выдрать соседке клок волос – это моё присутствие! Конечно, я бабушку поддержал, добавив, что я очень испугался за соседку, так бабушка была разъярена, за что получил в награду взгляд полный любви и обожания.

Днем коридоры как бы замирали, кто работал, кто по магазинам, кто отдыхал перед вечером. Вечером все приходило в движенье и коридоры снова превращались в муравейники, люди сновали как по горизонтали, так и по вертикали. Везде стоял неописуемый запах – эдакая смесь снеди «Красной Москвы», стирального мыла, керосина и всего того, что выливалось в вёдра под умывальником. Этот запах для жильцов был «стандартом», но гостей, иногда, бил наотмашь до обморока!

Пятидесяти метровый коридор был как подиум, где дамы демонстрировали новые наряды. Одни, дефилируя в них в туалет, другие стоя у керосинки, колдуя над обедом, в зажёванных, засаленных халатах, в стоптанных шлепанцах с вылезшим большим пальцем, но в новой шляпке с накрашенными губами и подведенными глазами. Кто-то ходил по коридору и громко просил одолжить консервный нож, чтобы открыть банку красной икры, мол, свой куда-то подевался. На этаже у нас жила проститутка Кетино, лет двадцати пяти. У входа в её комнату «кухни» не было – зачем? Ни с кем она не ругалась, была милейшей женщиной, всегда обалденно пахнущей и до ненормальности стройной и красивой. Соседки её не трогали, так как она имела не только острый язык, но и сама могла начать соблазнять их мужей, да и тылы у неё были как многочисленны, так и высокопоставлены! Мужчин она к себе не водила, поэтому не готовила и внешне всегда была респектабельной, эдакой западной штучкой.

Однажды, когда мне было лет 12—13, она попросила меня починить розетку, сама же с ногами устроилась на кресло и зачиталась газетой. Розетку чинил больше часа и за это время оценил не только её обалденные ножки, но и все остальное, под распахнутым халатиком вплоть до её шеи, так как Кетино сделала вид, что уснула, прикрыв лицо газетой. Эх, как же меня подмывало потрогать её упругую грудь, но я боялся её разбудить. Наверное, еще неделю я постоянно торчал в коридоре, надеясь, что Кетино понадобится что-то еще починить, но она проходила мимо, как бы меня не замечая и лишь однажды улыбнулась тихо спросила:

– Тебе понравилось мое тело, когда я будто спала? Если что, заходи, я бабушке не скажу.

Этими словами она как-то меня оскорбила и я старался больше с ней не встречаться, ну а года через два она переехала куда-то в отдельную квартиру.

Мужская часть в этом «кудахтавшем курятнике» никак не участвовала. Старшее поколение, разбившись по интересам, с пивом и воблой, с шахматами, шашками, нардами или перед телелинзой «Рекордов» сидели кротами по домам. Среднее, уже созревшее поколение собиралось во дворе за большим, полированном от локтей деревянным столом, где обсуждались пикантные подробности чьих-то «личных побед», а потом до поздней ночи «заряжалась» пулька преферанса. Не созревшая молодежь, если хватало места, сидели молча рядом, гордые своей сопричастностью. Малышня же валяла дурака, носясь, как угорелые по территории большого двора или тихо балдели за сараями, коих было тоже 62 по количеству семей.