Читать книгу Пятый сезон - Ю_ШУТОВА - Страница 9

Советско-рождественская сказка

Зимнее солнце встает поздно. Вот и сегодня светило неторопливо выглянуло из-за частокола спящего леса где-то на окраине столицы, которая просыпалась очень рано, а может, и не ложилась вовсе. Подсветив снизу стадо неподвижно висящих над городом аэростатов, солнце стало медленно приподниматься над линией горизонта. Соскользнув с наполненных газом шаров, оно окрасило багрянцем верхушки убеленных инеем деревьев и крыш и, прежде чем утро добралось до полуподвальных окон дома в Можеровом переулке, прошло около часа.

Маленькая пожилая женщина в пенсне задула лампу и поправила пыльные занавески, запустив в сумрак подвала временным гостем дневной свет. Тени легли иначе, лишь сильнее подчеркнув крохотность неубранной комнатушки с низким потолком и отслаивающимися от сырости обоями.

– Поеду, и не отговаривай меня! – решительно заявила эта миловидная женщина – старшая из сестер, не отличавшаяся прежде упорством и непреклонностью. Она вернулась к столу, где лежали старые брошюры и журналы. Периодически протирая запотевающие стекла пенсне, она отобрала из них тоненькую стопочку, сунула ее в холщовый мешочек и тщательно перевязала его веревочкой.

– Рая, ты не понимаешь! У них там все строго: анкеты, данные… А ведь ты дворянка, да еще и княгиня, – тяжело дыша, отговаривала ее лежащая на кровати под двумя одеялами младшая сестра – бледная худая женщина.

– Бывшая, Оленька, бывшая! И дворянка, и княгиня, и мать…

При последнем слове глаза ее увлажнились, и женщина, скрывая набежавшие слезы, отвернулась. Она замолчала, о чем-то задумавшись, потирала озябшие руки, а после приложила их к бокам стоящей у окна буржуйки.

– Ой, остыла совсем! – попыталась переменить тему Рая.

– У них не бывает «бывших»! Они даже своих не щадят! Метут и в хвост, и в гриву! Не ты ли мне рассказывала о Бабеле и Заболоцком? Сначала разгромные статьи в «Литературной газете»… Помнишь, как топили Пильняка? А потом приходят эти…

Раиса пристроила поверх одеял старенькую, изрядно побитую жизнью шубейку, чтобы больной сестре стало теплее. Подумав, она накинула еще и пальто.

– Тише, соседи, не дай бог, услышат! Все так, но выхода у меня нет. Ты болеешь. Библиотека – последнее мое пристанище – не позволяет даже сводить концы с концами: стране сейчас не до нас – война! Как выжить? Единственное, на что еще стоит надеяться, так это на них. Вдруг пособят чем? За себя я уже не боюсь. Отбоялась. Да и зачем я им – старуха? Вот, давеча прочитала в Литературке, что президиум Союза возобновил работу в Москве. Вернулись многие из эвакуации. Пойду, попытаю счастья, авось смилостивятся, помогут.

– Подумать только! Двадцать лет ты отсидела серой мышью в районной библиотеке, чудом обманув их, и только поэтому тебя не взяли, а теперь ты сама идешь к ним! Собственной персоной! И с чем?! Со стишками, которые кропала при Николашке! – истерически захохотала лежащая под ворохом одеял и одежды женщина. Смех неожиданно сбился на хрип, и больную прервал трескучий, как хруст валежника, кашель.

– Олюшка, выхода нет! На что я куплю еды и дров, не говоря уже про лекарства? Где и как я их раздобуду?

– Раечка, солнышко, не ходи! Умоляю тебя, сестричка, не ходи! Вдруг ты не вернешься? На кого ты меня оставишь?! Я здесь без тебя сдохну! – неожиданно сменила тон младшая сестра.

На ослабевших руках женщина попыталась приподняться, но у нее не получилось, и она снова уронила голову на подушку.

– Ну что ты, голубушка! Вернусь я, конечно же, вернусь! Господь не разлучит нас! Ведь у меня нет никого, кроме тебя! И у тебя никого, – приговаривая, ласково погладила по голове сестру старшая.

– Ох, за что мне это все! Почему я не умерла от тифа в двадцатом, как Лида, или, как Адель, от красноармейского штыка?! Она не пошла с ним, так он ее штыком, штыком! – запричитала Ольга.

– Тише, милая, побереги силы, очень тебя прошу! – незаметно смахивая слезы, мягко успокаивала сестру Раиса.

– Тебе в этой стране даже учительницей не позволили работать! Как же это – идейно-классовый враг их деток грамоте будет учить?! Словно жить и дышать здесь с ними одним воздухом, в одной стране – это преступление!

Обессилев окончательно, Ольга замолчала: ее душил кашель. Рая, не находя себе места, механически перебирала лежащие на столе вещи или снимала невидимые шерстинки со старой кофты, но так и не призналась сестре, что уже почти передумала.

– Ну ладно, иди, коли собралась, с Богом! – постепенно стала успокаиваться младшая.

– Вот и хорошо, попытайся уснуть, милая, – ласково поглаживая под одеялом ее руку, шептала Рая.

Больная закрыла глаза и отвернулась к стене.

Раиса достала из комода брошку и, встав на цыпочки перед небольшим зеркальцем, приложила ее к старой кофте. Вздохнув, вернула вещь обратно и сказала:

– Если что, попросишь Семеновну обменять брошь на хлеб и лекарства.

Ольга промолчала. Раиса накинула на плечи серый пуховый платок, перетянула им грудь и маленьким узелком завязала концы сзади на пояснице, влезла в старое заношенное пальто. Довершила наряд потрепанная солдатская ушанка. Бесшумно выйдя из комнаты, старшая сестра прошла по темному коридору коммуналки, огибая выученные наизусть препятствия. Тихонько притворив входную дверь, женщина неспешно поднялась по ступенькам.

Морозный солнечный день взбодрил бывшую княгиню, и она, семеня в стареньких ботиночках фабрики «Парижская коммуна», по скрипучему снежку, довольно быстро дотопала до трамвайной остановки на Большой Семеновской. Людей было немного. Рабочий день у москвичей уже давно начался. Транспорт в это время ходил редко, но нужный номер, по счастью, не пришлось ждать слишком долго. И 22-й трамвай, подкатывая к остановке, задорно потрескивал звонком, дребезжал стеклами и щедро сыпал искрами, скользя токоприемником по заиндевелым проводам. Все складывалось как нельзя удачнее. И это вселяло надежду. В вагоне было немного теплее. Раиса Адамовна процарапала на покрытом изморозью стекле глазок и стала следить за меняющейся картинкой в окне.

Москва была уже вне опасности, враг был отброшен, но противотанковые ежи, как и зенитные расчеты, никто не убирал с улиц столицы. Оставались незыблемыми комендантский час и режим светомаскировки.

Оживление на улицах временами напоминало довоенное, если бы не обилие людей в форме. Куда-то неслись груженые ЗИСы, глазастые троллейбусы, юркие полуторки и начальственные эмки.

Медленно, как диафильм, проплывали в окне трамвая картинки зимней Москвы: украшенные сосульками дореволюционные палаты Щербакова, бывшее здание Покровской мещанской богадельни, заснеженная городская усадьба Мусиных-Пушкиных. Подобно состарившимся сгорбленным приживалкам, они покорно соседствовали с современными советскими зданиями: взмывшими вверх конструктивистскими этажами Госплана СССР или громадиной главного корпуса библиотеки имени Ленина, и уступали им пальму первенства.

Трамвай прокатил мимо гостиницы «Метрополь» и кооператива «Военный строитель», где размещалась редакция газеты «Красная Звезда». Над зданием военного издания в ослепительно голубом небе отчетливо светилась одинокая звезда.

«Красиво. Скоро Рождество. Не Вифлеемская, конечно, но, может быть, наша, московская? А вдруг это и мне знак, мне знамение?» – подумалось Раисе Адамовне, но она отмахнулась от глупых, как ей теперь показалось, мыслей. Годы советской действительности приучили ее к бытовому безбожию и аскетичному материализму.

А сменяющиеся друг за другом трамвайные остановки: Бакунинская, Спартаковская, Карла Маркса, Чернышевского – не оставляли сомнений, что имен революционных деятелей и героев хватит правительству, чтобы переименовать улицы двух, а то и трех таких городов, как Москва. Миновав Маросейку, Лубянку и Охотный ряд, Раиса Адамовна, не доехав до площади Восстания, вышла у Никитских ворот, не вполне понимая, зачем. Ноги сами понесли ее по Тверскому бульвару до Пушкинской площади – да тут неподалеку, совсем рядом! – потом она свернула на улицу Горького, там еще немного, еще… И вот оно: пересечение двух переулков – Старопименовского и Воротниковского… Вот он их дом. Уже несколько раз перекрашенный, он все равно был узнаваем и любим. Приют недолгого дореволюционного счастья, полный жизни, любви, надежд… Раиса Адамовна, сняв рукавицу, провела ладонью по шершавой, с облупившейся краской стене. Окна дома бесстрастно смотрели черными стеклами на свою бывшую хозяйку. Как и все стекла в городе, они были заклеены пересекающимися полосками бумаги, словно окончательно ставили крест на всей жизни Раисы Адамовны – и прошлой, и будущей.

Ей вдруг припомнилось, что муж, Алексей Иванович, безмерно любивший супругу, все же не одобрял до конца ее склонности к стихосложению, считая это дело пустым и легкомысленным, поэтому она, сдавая материал редакторам подписывала стишки случайными буквами «А. Э.», «А. Эр.» и только изредка своими инициалами «Р. К.», чтобы лишний раз не раздражать князя.

Мимо прошли два молоденьких офицера. На них красовались новенькие, только что введенные золотые погоны.

«Совсем как раньше! У Алеши были такие же! Все-таки «мы наш, мы новый « на пустом месте как-то не выходит – должна быть традиция, необходим фундамент! Поговаривают, что скоро и храмы откроют!» – пронеслось в голове у Раисы Адамовны.

В сердце ударила горячая волна надежды и смутного прозрения, нахлынули воспоминания, горечь пережитого и страх. Страх перед своим утренним решением, боязнь неясно забрезжившего будущего, боль за сестру. Ноги ослабли, подкосились, и она припала всем телом к стене, чтобы не упасть. Ушанка на голове женщины съехала набок, из-под нее выбилась прядь волос. Мешочек, который она ни на минуту не выпускала из рук, мягко упал в снег.

Военные, заметив странное волнение пожилой женщины, шутливо отдали ей честь, но один из них, почуяв неладное, спросил:

– Мамаша, с вами все в порядке?

– В порядке, родные! Храни вас Господь! – взяв себя в руки, ответила, заулыбавшись, Раиса Адамовна. Небрежным движением женщина смахнула набежавшую слезу.

Тем не менее военный изменил траекторию движения, поднял упавший мешок, стряхнул с него снег и аккуратно вложил в руки растрогавшейся женщины.

– Бога нет! – тоже улыбнувшись, отдал ей снова честь военный.

Раиса Адамовна, отдышавшись, медленно перешла на другую сторону улицы, долго развязывала запутавшиеся шнурки ушанки, после чего сняла шапку, перекрестилась на дом и поклонилась ему.

Затем медленно, словно обреченно, она пошла на улицу Воровского, которая раньше именовалась Поварской, к другому дому, который был ей тоже знаком: в нем с конца 1917-го года располагалась Всероссийская Чрезвычайная Комиссия и туда в феврале 1918-го доставили Раису Адамовну, предварительно реквизировав все ее имущество. Тогда в этом здании, в отличие от большинства московских домов, всегда и всюду горел свет. Миновав несколько проходных залов, заполненных подвижными людьми в кожаных куртках и красноармейцами в серых шинелях, конвойный подвел ее к мужчине с пышными усами, в сером военном кителе без погон. Усатый, шевеля губами, читал какую-то телеграмму.

– Вот, Абрам Яковлевич, контру задержали!

Мужчина бегло и досадливо глянул на Раису Адамовну и сверкнул глазами на красноармейца:

– Шо ты мне, Корнеев, вместо контриков девиц все таскаешь? Мне их размещать уже негде! Тут аврал – правительство переезжает! Не до баб!

И уже более мягко добавил, обращаясь к Раисе Адамовне:

– Вы, барышня, идите себе с богом. Пока. И лучше нам больше не попадайтесь.

И, поднеся к носу солдата свой огромный кулак, на который конвойный опасливо скосил глаза, он снова углубился в чтение документа.

На трясущихся ногах Раиса Адамовна вышла из особняка, а потом, ломая каблуки, побежала куда глаза глядят из голодного, страшного города, на который, словно Божья кара, обрушился мор.

Она решилась вернуться в Москву она лишь в 1921-ом году. Состав уже подкатывал к перрону, и Раиса Адамовна как в бреду, как в горячке, с волнением наблюдала приближение вокзала, и очень знакомая песенка, которую напевала худенькая девочка напротив с тряпичной куклой в руках, щекотала ее сознание, как что-то неуловимое из далекого прошлого, что силишься вспомнить и вытащить из-под наслоений памяти, но оно, каждый раз выскальзывая, проваливается куда-то все глубже и глубже.

И вот спустя четверть века опять перед ней это здание. Шесть колонн. Огромный цветник перед домом. Парк. И все словно шепчет, предупреждает, напоминает: «Больше нам не попадайся, не попадайся!» Судьба ее берегла и кружила все это время объездными путями и дорогами, но, как в сказке, дальше было не проехать, не проскользнуть, не завернув сюда, в этот дом. И, как тогда, ей надо было чудом пройти сквозь него и вернуться. И хоть в особняке давным-давно не было чрезвычайки, все равно ноги подкашивались, перехватывало дыхание и бешено колотилось сердце. А сгущавшиеся сумерки лишь усиливали страх и тревожность.

Обойдя большую круглую клумбу по гравийной дорожке и приблизившись к зданию, Раиса Адамовна обратила внимание, что у входа стоял легковой автомобиль. Переведя дух, она поднялась по скользким ступеням и потянула за ручку массивную дверь – та поддалась. Внутри было темно. Женщина достала из кармана бережно завернутое в носовой платок пенсне и надела его. В отдалении, за письменным столом, освещенным настольной лампой, она увидела молодого человека, который, явно скучая, пролистывал какую-то книгу. Когда Раиса Адамовна, не чуя под собой ног, приблизилась к нему, он с интересом принялся рассматривать ее.

– Здравствуйте! – сказала она, не узнав своего голоса.

– Добрый вечер! – энергично отозвался молодой человек.

Выдержав некоторую паузу, он спросил:

– Вы, гражданка, по какому вопросу?

И не дождавшись ответа, продолжил:

– По поводу вступления, восстановления или, может быть, вы вернулись из эвакуации? Я вас не припоминаю, – прищурился мужчина.

Впрочем, уставшая посетительница скорее вызывала жалость, чем подозрение.

– По всем сразу! – выдохнула Раиса Адамовна, снимая ушанку.

– По всем сразу? – ухмыльнулся он. – Ну, тогда вам повезло: Александр Александрович здесь, недавно вернулся из командировки. Я сейчас. Садитесь.

Дежурный стремительно скользнул по коридору и открыл третью дверь справа. Свет из дверного проема жадно выхватил из темноты прямоугольник противоположной стены, в котором маячила подвижная тень дежурного. Отозвался эхом в пустом коридоре короткий разговор, слов было не разобрать, послышался смех, потом молодой человек выглянул и крикнул:

– Проходите!

Раиса Адамовна тяжело поднялась и заковыляла к четко очерченному прямоугольнику света в туннеле коридора. Дежурный быстро пронесся мимо нее обратно на свое место. Поравнявшись с дверью, она заглянула внутрь. Просторный кабинет был практически пуст: посередине его одиноко стоял большой письменный стол, остальная мебель была сдвинута в правый угол. С портрета на стене до дрожи знакомый усач улыбкой приветствовал Раису Адамовну, внимательным взглядом не упуская ни одного ее движения. За столом сидел стройный светловолосый мужчина в военной форме и наливал в стакан прозрачную жидкость из бутыли, которую он тут же спрятал под стол. Левым плечом он прижимал к уху телефонную трубку, то ли разговаривая с кем-то, то ли пытаясь дозвониться. Он приветливо указал Раисе Адамовне на стул и, сделав извиняющийся жест, залпом опрокинул содержимое стакана, слегка поморщившись. Раиса Адамовна притворила за собой дверь и присела на краешек стула, пристроив на коленях мешок. В кабинете было жарко, и она расстегнула пальто.

– Не обессудьте, я с дороги, замерз, – извиняющимся тоном обратился хозяин кабинета к посетительнице. А дальше, отвернувшись, продолжил уже по телефону:

– Ну, Марго, не капризничай! Ну конечно, ты всех знаешь: будут Миша, Валя… Костя с передовой вчера вернулся, материал для «Красной звезды» привез. Посидим, то да се… Ну вот и хорошо! Через час я заеду.

«А Александр Александрович не больно-то и похож на свои фотографии. Ретушируют их, что ли?» – подумала Раиса Адамовна.

Мужчина положил телефонную трубку на аппарат и несколько секунд рассматривал странную посетительницу: «Каких только людей сюда ни заносит. И эту, наверняка, привела нужда. Кто она? Вдова какого-нибудь критика или прозаика? Нет, наверное, все-таки поэта».

– Какое у вас ко мне дело? – посматривая на часы, спросил он с едва скрываемым беспокойством.

Раиса Адамовна все это время пыталась развязать мешочек, но пальцы словно одеревенели.

– Жить тяжело, Александр Александрович. Помогите как-нибудь.

Мужчина озадаченно посмотрел на нее:

– Всем тяжело – война. У нас писательский союз. Если вы тоже пишете, то поможем чем сможем. Вас как зовут?

– Раиса Адамовна Кудашева.

– Что-то не припомню такой писательницы, – откинулся на спинку стула Александр Александрович, доставая пачку папирос.

– Я писала. Стихи. Их печатали когда-то. Только очень давно, – спешно заговорила Раиса Адамовна и в отчаянии снова дернула за тесемку мешочка, но узел не поддавался, а пальцы по-прежнему не слушались.

Мужчина чиркнул спичкой и, заметив ее замешательство, и уже успокаивающе произнес:

– Да вы сами прочтите что-нибудь.

– Ну что ж, извольте.

Александр Александрович устроился поудобнее, выпустив дым через ноздри.

Облизав сухие губы и уставившись в пол, Кудашева начала:

– Гнутся ветки мохнатые

Вниз к головкам детей;

Блещут бусы богатые

Переливом огней;

Шар за шариком прячется,

А звезда за звездой,

Нити светлые катятся,

Словно дождь золотой…

По мере того как читала Раиса Адамовна, лицо Фадеева все более и более вытягивалось, и на нем читалось неподдельное изумление. Постепенно преодолев его, он тоже зашевелил губами, отложил папиросу, повторяя наизусть вместе с Кудашевой эти строки.

Поиграть, позабавиться,

Собрались детки тут.

И тебе, ель-красавица,

Свою песню поют.

Все звенит, разрастается,

Голосков детских хор,

И, сверкая, качается

Елки пышный убор.

В лесу родилась елочка, в лесу она росла,

Зимой и летом стройная, зеленая была!

Метель ей пела песенки: «Спи, елка… Баю-бай!»

Мороз снежком укутывал: «Смотри, не замерзай!»

Закончили они вместе, и оттаявший, просветлевший Фадеев почти закричал:

– Так… так это вы написали?! Я с детства помню эти стихи и всегда плакал над последними строками, когда елочку срубали «под самый корешок»! Где ж это было напечатано: в «Малютке» или «Солнышке»? Кажется, в «Малютке». А это, это ваше?

– У бабушки Забавушки

Собачка Бум жила,

Однажды Буму бабушка

Пирожных испекла,

– На, Бум, бери тарелочку,

Пойдем с тобой в буфет…

Глядят, а мышки съели все,

Пирожных больше нет! – с улыбкой продекламировал Фадеев.

– Да, – дрожащим голосом подтвердила женщина.

– Стойте, а это тоже ваше?

И Александр Александрович с выражением начал:

– День прошел. Бегут гурьбой

Наши школьники домой.

– Ах, как славно мы учились!

– Я две сказочки прочла!

– Я писала все в тетрадку!

– Я срисовывал лошадку!

Завтра мы пойдем опять,

Как бы только не проспать!

– Мое, мое, – взволнованно шептала Раиса Адамовна, а по лицу катились слезы– то ли счастья, то ли благодарности…

Фадеев встал, одернул гимнастерку и вышел из кабинета в коридор. Поэтесса видела через открытую дверь его ладную фигуру в дверном проеме.

– Максимов, да ты знаешь, кто это? Хотя тебе не понять, ты слишком молод! Примешь у Раисы Адамовны все бумаги, оформишь в Союз и про паек не забудь!

– Служите где-нибудь? – спросил он, уже обращаясь к Раисе Адамовне.

– Да, в библиотеке…

– Это хорошо. А далеко отсюда живете, товарищ Кудашева?

– В Можеровом переулке.

– Далековато, черт. Скоро комендантский час. Максимов, отправишь товарища Кудашеву на моей машине. Потом авто отошлешь на квартиру к товарищу Алигер. Я доберусь пешком.

Фадеев накинул шинель, шапку, плеснул в стакан еще немного жидкости, и, посмотрев на Кудашеву, приглашающе качнул головой в сторону бутылки:

– Да нет, спасибо, что вы, – смущенно заулыбалась и отерла слезы с глаз Раиса Адамовна.

– Не робей, товарищ Кудашева, свернем мы хребет фашисту, вот увидишь.

Александр Александрович медленно выпил, попрощался и, на ходу подпоясываясь ремнем, вышел из особняка.